Устрицы на пляс де ла Бастиль

Мы возвращались из январского Версаля. Программа первого посещения Парижа была почти выполнена: по Лувру прошли, у Джоконды постояли. Пале-Рояль, Le ventre de Paris, “Чрево Парижа”, ныне Forum des Halles, а рядом почти родное — Boulevard de Sébastopol, Собор Парижской Богоматери, площадки Эйфелевой башни, Елисейские поля, разумеется, Пляс Пигаль, не произведшая никакого впечатления… Зато произвёл впечатление скромный дворик близ бульвара Сен-Жермен. Здесь друг Робеспьера и Марата, увлекшийся политикой профессор анатомии Жозеф Игнас Гильотен испытал на несчастной козе машинку для стрижки голов. Она и получила его имя — гильотина, хотя учёный, искавший гуманные формы умерщвления преступников, подал только идею расторопным изобретателям. Агрегат крепко поработал во время французской революции и едва не отчекрыжил голову самому Гильотену, брошенному в тюрьму по приказу бывшего его друга, окончательно обезумевшего Робеспьера. Но пронесло — в корзину скатилась голова самогó “неподкупного” Максимилиана, а Гильотен ещё успел послужить человечеству в более гуманном формате, занявшись массовыми прививками против оспы…

Вновь подумав на месте казни козы о тупой, бессмысленной кровожадности любых революций, мы стирали угрюмое настроение, кружась в Париже литературном — а он повсюду: читали названия улиц, площадей, бульваров и вспоминали, кто и как описал это в своих романах и рассказах, а я даже кое-что из «Парижских картин» Бодлера продекламировал.

Париж меняется — но неизменно горе;
Фасады новые, помосты и леса,
Предместья старые — всё полно
аллегорий
Для духа, что мечтам о прошлом
отдался…

Литературных воспоминаний оказалось так много, что, когда мы увидели площадь Шарля де Голля (впрочем, правильнее, вечную place de l’Étoile, площадь Звезды), дочка вдруг вспомнила Площадь Звезды из «Трёх Толстяков» и спросила меня, внимательно разглядывая грязноватные январские облака над головой, был ли Юрий Олеша в Париже. Если и был, то лишь гимназистом, предположил я. После семнадцатого и вплоть до девяносто первого из России так запросто в Париж не приезжали…

В эти дни мне удалось отыскать и списать эпитафию с могилы Гейне на кладбище Монмартра (нужно было для комментария к статье Сигизмунда Кржижановского). Теперь съездили в Версаль, хотя зимой это не совсем Версаль, а завтра — назад, в Бонн, откуда мы сюда на несколько дней приехали. Дело совершенно невозможное десять лет назад, а сегодня, в начале 1997-го, уже вполне обыденное. Я приехал в Германию для работы по проекту о русской литературе второй волны изгнания, вызвал на европейское Рождество из Москвы жену и дочку, мы покатались по Германии — от Берлина до Кёльна, побывали в Люксембурге, и вот — на Рождество православное оказались в Париже. Торжество общечеловеческих ценностей и свобод в частном, отдельно взятом семейном варианте.

“А теперь, — сказал я в поезде RER, увозившем нас из Версаля, — переедем от оплота абсолютизма и роялизма в мир народных волеизъявлений. На площадь Бастилии!”

“Мы есть хотим! — разом возопили девушки. А дочь добавила: — Что там смотреть?!”

И тут же, полистав потрёпанный уже путеводитель прочитала:

“Первоначальное значение слова Бастилия то же, что и «бастида», башня. Её история начинается с одной из многочисленных башен вокруг Парижа. В 1370–1381 годах была построена крепость с восемью башнями...

Затем Кардинал Ришелье устроил здесь тюрьму для знати: её узниками были, в частности, маркиз де Сад и граф де Мирабо”.
“Прекрасно! — оживился я. — Опять литература, хотя и специфическая”.

“В 1789 году в Бастилии находились лишь семь заключенных, двое из которых были сумасшедшими, — терпеливо продолжала читать дочка, несколько повышая голос, наверное, из-за шума поезда. — 14 июля разгорячённая толпа, в которой оказались и мелкие дворяне, и лавочники, и даже один академик изящной словесности, направилась к Бастилии. До сих пор ни один историк французской революции не смог ответить на вопрос, почему же толпа двинулась на штурм Бастилии, а не какого-либо иного здания, имевшего отношение к королевскому двору”.

“И мы тоже не можем ответить, почему направляемся туда вместо обеда”, — жёлчно вставила жена.

“А ты собиралась мёрзнуть в Версале? — с не меньшей жёлчью отозвался я. — Мы возвращаемся в город, а там оглядимся… И оглядеться лучше всего на пляс Бастиль. Сами же говорите: пустое место. И до неё сейчас всего одна пересадка на метро”.

Поскольку я замолчал, дочка продолжила, как видно, выдержками читать путеводитель: “Крепость, как обычно, сдалась без боя, но народ требовал жертв. Маркиза де Лоне, коменданта тюрьмы, толпа убила…”

“Не предок ли это нашего поэта-правозащитника Вадима Делоне? — предположил я. — От пляс де ля Бастиль до Красной площади. К истории парада жертв тоталитаризма”.

“Маркиз — жертва восставшего народа”, — наставительно поправила дочь. Видно, уже начала готовиться к выпускному экзамену по истории и обществоведению, который ей предстоял через полгода.

220 лет назад, 14 июля 1789 года, парижане взяли штурмом крепость-тюрьму Бастилию. Ныне этот день — французский национальный праздник.

“14 июля, вопреки существующей легенде, Бастилию никто не разрушил. Решение о её сносе было принято 16 июля мэрией города, а на то, чтобы разобрать сооружения, ушло три года, причём трудились над этим более восьмиста рабочих. Камни частично использовались на постройку моста Согласия…”

“Это мы тоже видели”, — радостно воскликнула жена.

“…а часть из них ушла предприимчивому гражданину Палуа. Он составил неплохое состояние, вырезая на продажу макеты Бастилии из её же камней. Макеты скупили различные учреждения, где они использовались в виде пресс-папье…”

“Чиновники всюду чиновники, — пробормотал я. — Все революции обязательно оборачиваются в их пользу”.

“Место бывшей крепости решили не застраивать. На пустыре стали проходить народные гуляния, даже появилась табличка с надписью Désormais ici dansent (Отныне здесь танцуют), а последующим поколениям о Бастилии напоминают контуры тюрьмы, выложенные на мостовой”.

“Здорово! — обрадовался я. — Пройдём по контуру, включив воображение”.

“Потанцуем на голодный желудок!” — не уходила от своей темы жена, хотя и вправду поесть хотелось.

“А Гаврош?! — тем не менее воззвал я к давней читательской влюблённости дочки в юного клошара. — Вспомните слона, где он жил. Это как раз на пляс де ля Бастиль”.

“Вот именно, Гаврош! — жёстко свернула дискуссию жена, как всегда, истолковав полученную информацию в парадоксальном контексте. — Думаю, слона там теперь тоже нет, как и крепости. А нам надо накормить нашего голодного ребёнка”.

“И нас самих тоже надо, — наконец признал я. — Неужели ты думаешь, что в Париже, где повсюду царит разврат еды, именно там мы останемся голодными?! Выйдем на поверхность и пообедаем в первом попавшемся ресторане. А потом осмотрим развалины крепости”.

И вот мы вышли на поверхность. Первое, что не могло не броситься нам в глаза, было чудовищное здание Новой Оперы. Но рядом скромно притулился трёхэтажный домик с вьющимися буквами по фронтону Les grandes marches. Судя по широким окнам внизу, здесь помещался ресторан.

“Прекрасно! — Я устремился к домику, где возле дверей была выставлена обычная рамка с росписью основных блюд в меню. — Если у них есть устрицы, обедаем здесь!”

Был у нас такой гастрономический пункт: устрицы. Ими переполнена русская литература. Их поглощают самые разные персонажи, о них пишут поэты… Таинственные существа, экстравагантно дразнящий вкус, они для нас были чем-то непостижимым, мы были перед ними, словно герой известного чеховского рассказа перед соответствующей вывеской. Потому что в советских магазинах устрицы, как помним, отсутствовали. В них даже хек и перемороженная треска не всегда бывали. И хотя в девяностые, думаю, устрицы, наверное, где-то появились, мы их особо, понятное дело, не разыскивали.

Но едучи в Париж, сообща решили: именно здесь и надо впервые отведать этих, как говорил Гоголь, “чуд”. Попробовать и решить, нужны ли они нам или же это действительно буржуазная выдумка, беспощадно смытая волной большевицкой революции. Но как-то так, объедаясь сырами и опиваясь винами, пока что до устриц не добрались.

“А если устриц здесь нет, — метала жена слова мне в спину, — садимся тем более. Я не позволю морить голодом ребёнка!”

Но дискуссии не получилось. Устрицы в меню присутствовали, и мы через минуту уже были раздеваемы предупредительным гардеробщиком — смазливым красавцем алжирской наружности (вспомнились, разумеется, сюжеты Альбера Камю).

Ресторанчик оказался очень симпатичным, обшитым деревянными панелями, с лестницами и укромными уголками в уютном зале. По случаю дневного времени он был почти пуст, но его атмосфера так благотворно подействовала на девушек, что они не сопротивлялись, когда я предложил для начала попробовать на чистый желудок устриц, а потом перейти к настоящему обеду.

Не буду вдаваться в подробности. Илья Ильич Мечников заметил однажды, что приём пищи — одна из самых интимных форм общения человека с окружающей средой. Тем более это были устрицы. Заказали мы их классически — две дюжины, взяли бутылку неплохого белого вина и подняли тост (даже шестнадцатилетней дочке немного налили) за то, чтобы на нашей Земле было поменьше революций, неотвратимо рождающих гильотины и ГУЛАГи. А было бы у народа побольше возможностей, если захотелось, прокатиться в Париж, когда надоели устрицы в родных Старом Осколе или в Верхней Салде.

Да и не в устрицах, конечно, дело. С устрицами как раз всё в порядке. Они оказались столь насыщающими, что мы больше ничего в этом ресторане не заказали, и вновь весело гуляли по Парижу — до позднего ужина с фалафелями на Rue des Rosiers. Но эта история, кажется, никак не связана с Днём разрушения Бастилии.