Одно из наиболее известных произведений английского поэта-романтика Самюэля Тейлора Колриджа (1772–1834) — «Сказание о старом мореходе» (The Rime of the Ancient Mariner, первое издание — 1798; в других переводах: «Поэма о старом моряке», «Старый моряк»).

Напомним, что в «Сказании…» говорится об ужасных и таинственных событиях из жизни одного моряка, который просто так, не задумываясь, убивает альбатроса, “владыку ветра в море”, чем навлекает беду на себя и на весь экипаж корабля.

Один из эпизодов поэмы связан с тем, как разгневанная команда вешает моряку на шею убитую птицу.

Ах, что за день! Любой матрос
Ругал, меня кляня,
Как крест, болтался Альбатрос
На шее у меня.

(Перевод Ю.Князева)

Именно этот эпизод вдохновил шотландского скульптора Алана Хэрриота на создание статуи Старого Морехода, которая была установлена в гавани города Уотчет (графство Сомерсет, Англия) в сентябре 2003 года.

Правой рукой герой поддерживает тело мёртвого альбатроса, привязанного толстым канатом к его шее; в левой руке, отведённой за спину, орудие убийства — арбалет. Голова моряка наклонена вниз, в сторону убитой птицы, но выражение глаз показывает его погружённость во внутренние размышления, передаёт его страдание и раскаяние в содеянном.

Бронзовая скульптура, изваянная в натуральную величину, стоит на метровом постаменте. На нём табличка с процитированной выше строфой из «Сказания»:

Ah! well a-day! what evil looks
Had I from old and young!
Instead of the cross, the Albatross
About my neck was hung.

В оригинале у Колриджа, как можно заметить, другой способ рифмовки (рифмуются только чётные стихи), характерная для этой поэмы внутренняя рифма и специфические перебои метра (в переводе ямб).

«Сказание о старом мореходе» Колридж писал, живя в деревне Незер-Стоуи, примерно в десяти милях к востоку от Уотчета. По некоторым сведениям, именно эта гавань в Уотчете вдохновила поэта на создание произведения. Другие источники сообщают, будто из этой гавани старый мореход отправился в свой роковой путь.

К поэме имеет отношение и другой английский романтик — Уильям Вордсворт, оставивший воспоминания об истории её создания. “Весной 1798 года друзья отправились в путешествие, потребовавшее некоторых расходов, а так как денег, по обыкновению, не хватало, они решили окупить затраты, сочинив по дороге стихотворение для «Нового ежемесячного журнала». Кольридж предложил план «Сказания о Старом Мореходе», оригинальной авторской версии бродячего сюжета о Летучем Голландце, корабле-призраке, странствующем по морям без команды или с командой мертвецов. Вордсворт добавил несколько деталей, в частности, герой поэмы должен совершить какое-то преступление, чтобы дальнейшее развитие сюжета воспринималось как расплата, подсказал и само преступление: убийство белого альбатроса. Но разработка фантастического сюжета быстро показала Вордсворту, насколько его собственная манера далека от кольриджевской, и он поспешил самоустраниться, чтобы не быть помехой. После возвращения из путешествия <…> Кольридж продолжал работать над поэмой, а когда он кончил её, стало ясно, что она переросла рамки журнальной публикации” (См.: Зыкова Е. Певец Озёрного края // Вордсворт Уильям. Избранная лирика. М., 2001. На английском языке с параллельным русским текстом — http://moshkow.cherepovets.ru/cgi-bin/html-KOI.pl/INOOLD/WORDSWORD_W/wordsworth1_1.txt).

Таким образом, памятник в Уотчете посвящён не только Колриджу, но в какой-то мере и Вордсворту.

«Сказание…», которое изначально задумывалось как модная в то время стилизация под готическую балладу, в конечном итоге приобрело глубокий символико-философский смысл. На первом плане в поэме оказывается проблема взаимоотношения человека и природы: человек убивает птицу, чем нарушает гармонию мира, и некие таинственные силы начинают жестоко за это мстить.

Чтобы искупить свою вину, моряк вынужден постоянно рассказывать людям о случившемся, завершая рассказ провозглашением любви ко всему, с любовью созданному Творцом. Но искупление греха перед природой и воскрешение души начинаются раньше, когда моряк вдруг по-новому увидел кишащих за кормой корабля “змей морских”, испытав не отвращение к ним, а блаженство от красоты божьих тварей; и Господь “сжалился над ним”: “с шеи сверзся Альбатрос, // Как якорь сгинув в море”.

Скульптор показывает Старого Морехода в момент, когда тот ещё не получил прощения, что, наверное, должно стать символическим напоминанием человечеству о недопустимости бездумного отношения к природе.

Особенно острой эта проблема стала в ХХ веке, когда человек возомнил себя, говоря словами В.П. Астафьева, “всей природы царём”. Вот от «Сказания о старом мореходе» и перейдём к астафьевской «Царь-рыбе» (1976). Именно царь-рыбе поставили памятник в связи с 80-летием со дня рождения писателя в 2004 году.

Четырёхметровый блестящий кованый осётр работы скульптора Николая Хромова установлен на смотровой площадке на Енисей около поселка Слизнево, в двадцати километрах от Красноярска. Площадка находится на вершине Слизневского быка. Отсюда видна родная деревня Астафьева Овсянка, путь в неё лежит мимо этого памятника.

В рассказе «Царь-рыба», давшем название всему циклу, ключевым эпизодом является поединок главного героя Игнатьича с огромным осетром. Для человека этот поединок оказывается моментом истины.

Первоначально производивший на читателя вполне благоприятное впечатление, Игнатьич раскрывается здесь с изнанки. Поймав на самоловы неслыханно большого осетра (“Царь-рыба попадается раз в жизни, да и то не всякому Якову”), он решает взять его в одиночку, не желая делить богатую добычу с кем-либо из помощников, — вопреки здравому смыслу (догадывается, что одному “не совладать с этаким чудищем”) и дедовым наказам (“Дедушко говаривал: лучше отпустить её, незаметно так, нечаянно будто отпустить, перекреститься и жить дальше, снова думать об ней, искать ее”).

Оказавшись между жизнью и смертью, Игнатьич воспринимает происходящее с ним как “крестный час”, как возмездие за грехи: “озарённо, в подробностях обрисовалось ему то, от чего он оборонялся всю почти жизнь и о чём вспомнил тут же, как только попался на самолов, но отжимал от себя наваждение, оборонялся нарочитой забывчивостью, однако дальше сопротивляться окончательному приговору не было сил”. Оказывается, с юности носил Игнатьич в сердце тяжкую вину перед женщиной. И теперь он приходит к мысли, что сбывается старинное рыбацкое поверье, о котором рассказывал дед: “А ешли у вас, робяты, за душой што есь, тяжкий грех, срам какой, варначество — не вяжитесь с царью-рыбой, попадётся коды — отпушшайте сразу. Отпушшайте, отпушшайте!.. Ненадёжно дело варначье”.

Вина перед женщиной предстаёт в сознании героя в символическом свете: “не зря сказывается: женщина — тварь Божья, за неё и суд, и кара особые <…> Прощенья, пощады ждёшь? От кого? Природа, она, брат, тоже женского рода!” И в царь-рыбе Игнатьич тоже ощутил “что-то женское”.

Поединок заканчивается освобождением рыбы: “Яростная, тяжко раненная, но не укрощённая, она грохнулась где-то уже в невидимости, плеснулась в холодной заверти, буйство охватило освободившуюся, волшебную царь-рыбу”. Но и человеку после этого “сделалось легче”: “телу — оттого, что рыба не тянула вниз, не висела на нём сутунком, душе — от какого-то, ещё не постигнутого умом, освобождения”.

Очевидно, это то же, о чём писал Кольридж, — искупление вины. Но хотя в этих двух произведениях много близкого, любопытно отметить различия: например, перерождение души Старого Морехода начинается тогда, когда в отвратительном он смог увидеть красивое, а Игнатьич в сходный момент испытывает, напротив, отвращение к царь-рыбе, вызвавшей у него сначала восхищение. Или: Старый Мореход обречён вечно рассказывать о своём преступлении, а Игнатьич обещает вслед рыбе, что никому про неё не скажет…

Но вернёмся к памятникам. Сравнивая работу скульп­торов, думаешь, что создать образ человека в какой-то степени проще. И в памятнике Старому Мореходу альбатрос (хоть и “владыка ветра”, тоже царь своей стихии) выступает как дополнительная деталь, позволяющая идентифицировать героя.

Но изваять рыбу, не ограничиваясь только зоологической достоверностью, оказывается, значительно сложнее.

Вспомним фрагменты из книги: “будто от жабер до хвоста рыбина опоясана цепью бензопилы”, “широкий, покатый лоб”, “как бы отлитый из бетона, по которому ровно гвоздём процарапаны полосы”, “усы-червяки”, “за усами беззубое отверстие”, “маленькие глазки с жёлтым ободком вокруг томных, с картечины величиною, зрачков”, “заострённой мордой, будто плугом, вспахивала тёмное поле воды”. Описание осетра у Астафьева не только очень подробно, но и экспрессивно, так как отражает изменения в его восприятии Игнатьичем. Вот первое впечатление: “Что-то редкостное, первобытное было не только в величине рыбы, но и в формах её тела, от мягких, безжильных, как бы червячных, усов, висящих под ровно состругнутой внизу головой, до перепончатого, крылатого хвоста — на доисторического ящера походила рыбина”.

Н.Хромов изобразил осетра вполне натуралистично, но при этом нашёл детали, которые помогли сделать скульптурный образ выразительным, динамичным, соответствующим книжному образу: осётр как будто прорвал поставленные на него сети и устремляется на волю. Скульптура так прикреплена к служащим для неё “подставкой” огромным камням, что создаётся ощущение свободного плавания царь-рыбы. Завершающим элементом композиции является установленная рядом открытая книга.

Она, к счастью, по-прежнему объединяет в жизни многое и многих.