Алексей Варламов «Михаил Булгаков»

Радует не только сам факт появления спокойного ЖЗЛовского труда среди гигантского массива современной, отнюдь не академической “булгакиады”. Хорошо и то, что его автор — Алексей Варламов, уже выпустивший в ЖЗЛ несколько писательских биографий (Пришвин, Александр Грин, Алексей Толстой). Они запомнились своим взвешенным подходом к избранному субъекту, добросовестностью при обращении к фактам и тем, что ныне называют “опрятной интонацией”.

Нынешний многостраничный труд вполне оправдывает надежды на основательность и качественность издания (то, что Серебряный век там почему-то упорно пишется с маленькой буквы или рассказ «Псалом» при перечислении с другими названиями склоняется тоже не по правилам орфографии, можно считать мелочными придирками). Автор, “не желая выходить за рамки отведённых нашему герою земных лет” (хотя, конечно, не сможет не обрисовать, пусть и вкратце, “ошеломительную посмертную судьбу и славу”), прослеживает на основе огромного массива документов весь его жизненный и творческий путь — в тесной связи с теми, кто оказывал на жизнь и творчество Булгакова непосредственное влияние.

Прежде всего, как полагается, — семья, родители; здесь Варламов сразу же делает броское, но несколько спорное утверждение, будто “трудно назвать большого русского писателя, у которого было бы счастливое детство. <…> Михаил Булгаков в этом ряду — исключение”. Сразу же приходят на ум возражения: а Набоков, а Пастернак? Да и, если подумать, неужто можно назвать таким уж несчастливым детство Блока (или, допустим, Цветаевой — как минимум лет до четырнадцати)?.. Но в любом случае семья Булгаковых была полной, большой, дружной, нужды не знавшей; сам Михаил Афанасьевич, старший сын, унаследовал черты как отца, профессора Духовной академии, человека мягкого, доброго, но несколько нерешительного, так и матери, — дельной, волевой “бывшей классной дамы” (одни, как показывает Варламов, превалировали над другими в разные периоды его жизни).

Тем не менее, приходится заметить, — ничто не указывает ни на слишком сильную душевную привязанность к родителям или кому-либо из братьев и сестёр, ни на решающее влияние кого бы то ни было из них на нашего героя. Другое дело — жёны.

Три жены как три символа основных жизненных эпох; их именами Варламов и назвал три части, из которых состоит книга.

«Татьяна» — Татьяна Лаппа, самая обаятельная и безответная из всех, прошедшая с мужем бок о бок наиболее тяжёлые годы — время предоктябрьской тревоги и послеоктябрьской смуты, “годы войн и нищеты”, без которой Булгаков вряд ли бы смог и излечиться от наркомании, и вообще осуществить главную мечту — перейти из врачей в писатели.

«Любовь» — Любовь Бело­сельская-Белозерская, эффектная красавица несколько богемного склада, осветившая своим присутствием лучшие (но недолгие) годы славы и благополучия.

«Елена» — Елена Шиловская, урождённая Нюрнберг, верная подруга оставшихся лет, личность которой, кажется, из всех наиболее известна… Хотя в последнее время появились и повсеместно гуляют смелые версии, представляющее её в новом свете. Коротко говоря, слухи о том, что Елена Сергеевна была осведомительницей НКВД, где заодно получала задания по влиянию на своего мужа и окружение. Варламов, вполне отдавая себе отчёт о неоднозначной личности этой дамы, тем не менее осторожно склоняется к сомнительности подобных подозрений. Хотя сам не настаивает ни на чём — покуда не будет найдено документов (архивы по-прежнему на замке!), неопровержимо доказывающих либо опровергающих подобные гипотезы, разговоры останутся разговорами.

С такой же тщательностью Варламов подходит к другим недостаточно (по крайней мере, ранее) прояснённым фактам биографии Булгакова: его морфинизму, обстоятельствам перехода на службу к белым и конечному (так или иначе) примирению с советской властью, свободному общению с иностранцами во времена, когда мало кто из советских людей мог себе такое позволить, отношению к Сталину, причинам, побудившим писать пьесу «Батум» и либретто «Чёрное море»… А также — излагая свои соображения о том, почему Сталин настоял на разрешении «Дней Турбиных», но “сдал” «Бег» (именно так — и диктаторы не всесильны перед лицом своих соратников)…

Михаил Булгаков, как показывает Варламов, “не был по натуре бойцом, героем, хотя… таким… хотели видеть его самые разные люди”. Он “писатель в общем-то расчётливый, нацеленный на успех, на прижизненное признание, сознательно отвергший… стратегию внутренней эмиграции и последовательного неприятия советского строя…” Вопреки своему знаменитому призыву “никогда ничего не просить у сильных”, он не один раз обращался к тому же Сталину с письмами-прошениями. У него, человека эгоцентричного, был не такой уж и лёгкий характер… (А впрочем, с чего бы ему быть лёгким — Варламов последовательно описывает то, как прозаик и драматург был превращён в “Сизифа от литературы”, чьи пьесы — одна за другой — не ставятся, проза не печатается, в театре, где служит, отношение весьма предвзятое и натянутое, а окружение кишит доносчиками. Так что последние годы и без того короткой, в сущности, жизни человека, не дожившего и до сорока девяти лет, несмотря на материальный достаток и наличие любящей жены-соратницы, были поистине тяжкими.)

Однако настоящий талант, как известно, в своих произведениях становится крупнее собственной личности, словно бы перерастает её. И если Булгаков, к примеру, утверждал, что не любит народа, деревни — то «Записки юного врача», повествующие о периоде жизни в деревне среди народа, получаются вещью светлой и позитивной, а в «Театральном романе», с учётом сложных отношений с МХАТом, который пришлось в конце концов покинуть, вместо ожидаемой мстительной ядовитости поражает “его неожиданная снисходительность”… Вообще же Булгаков, по определению Варламова — “писатель пушкинского склада и миропонимания, пушкинской стратегии поведения”. “Очень жёсткий, очень трезвый, очень ясный писатель — вот кто такой Булгаков. А вместе с тем мистический, загадочный, таинственный. В нём уживались два этих начала так же, как уживались они в нравственно ясном государственнике и монархисте, христианине Н.В. Гоголе с его страшной, потусторонней прозой, его видениями, снами, кошмарами, безумием”.

Естественно, много места в книге Варламова уделено главному, “потустороннему” роману Булгакова и тому, “нужен ли потомкам православных «сомнительный» писатель, либо мы сразу сбросим его с корабля вечности, присвоив себе полномочия Страшного суда”. Тот же риторический вопрос Варламов задаёт, когда говорит о «Беге»: “В своей лучшей пьесе он был по отношению к Церкви и её пастырям несправедлив, судил поспешно, слепо, хлёстко, судил о том, чего доподлинно не знал, в чём не разбирался и сложности чего не представлял. Но значит ли это, что таким же поспешным и неразборчивым судом должны ответить ему во всём так хорошо разобравшиеся и ведающие всё, кроме сомнений, благочестивейшие потомки?”

Так что следует надеяться на добрую волю потомков — благочестивейших и не очень, православных и не только. Булгаков с художественным талантом, а иногда и мощью передал на фоне мыслей о вечном опыт переживания человеком переломных, а то и костоломных времён. Опыт, осмысление которого нужно всем, — в этом ни автор книги, ни мы не сомневаемся.