Оправдание Пруткова

Cекрет происхождения и загадка живучести

Один из самых знаменитых русских литераторов XIX века Козьма Прутков — не личность, а произведение. Над его созданием потрудились четверо братьев Жемчужниковых и их кузен Алексей Константинович Толстой.

В социальном плане все они были аристократами, столичной “золотой молодёжью”, русскими денди, но не без изъяна: по материнской линии происходили из Перовских — незаконнорождённых отпрысков некогда могучего украинского клана Разумовских, фаворитов и просвещённых сановников елизаветинско-екатерининской поры. А именно проблема самоидентификации, экзистенциальное ощущение поражённости в правах служит питательной почвой для развития способностей к художественному творчеству. Тем, чьё сознание не расщеплено или не травмировано, нет нужды и резона становиться писателями, художниками и философами — иначе говоря, предпочитать кривой и ненадёжный путь самореализации в творчестве куда более прямому пути созидания и социального роста.

В этом противостоянии отцовскому началу заключается фокус происхождения маски Козьмы Пруткова. Молодые, весёлые, талантливые бездельники-аристократы тяготились государственной службой и в самые унылые годы николаевской эпохи создали чучело своего антипода и начальника — самодовольного и ограниченного штатского генерала, возомнившего себя великим поэтом и мыслителем. Социальное недовольство братцев выражалось в безобидных формах цивильной аристократической фронды. Тем более удивительно, что созданный ими образ Пруткова оказался самой удачной мистификацией и самой живучей маской в истории русской культуры. Это к вопросу о пользе несерьёзности. Притом мистификация была коллективной — не суммой, а произведением от умножения талантов всех её участников!

Имей творческое наследие Козьмы Пруткова только юмористический характер или только сатирический, ему было бы суждено вежливое забвение (как его современникам и лучшим шутникам того времени — Мятлеву, Минаеву, Курочкину, многим другим). Но Пруткову присуще нечто большее — субстанциональный (как бы врождённый и природный) комизм. Под комизмом следует понимать не технику осмеяния или обличения, а некую особую оптику и слегка контуженное миро­ощущение — когда странно ВСЁ (как у Свифта) или так смешно, что вдруг становится жутко (как у Гоголя). Чувство юмора (от “гумор” — влага) увлажняет мир и делает его сочным (отсюда возникло выражение “сухой человек”). Сатира всегда социальна и потому стремительно устаревает. Пересыхает и юмор. И только комизм высокой пробы способен противостоять действию времени.

Козьма Прутков оттого и жив, что это не российский тупой штатский генерал середины XIX века, а самонадеянный, самодовольный и простодушный ДУРАК на все времена. Более того: каждый из нас, если наблюдателен и совестлив, способен разглядеть в Козьме, как под увеличительным стеклом, собственную дурь и над собой посмеяться. Потому что нет для человека ничего более естественного, чем быть дураком, — но необходим ум, чтобы это осознать, и талант, чтобы это ощутить и передать. Давно замечено, что чувство смешного сильно отличается у англичанина, француза, немца, еврея, украинца, русского и т.д., а у каких-то народов оно вообще недоразвито, по чьим-то меркам. И в этом, наряду с отношением к смерти (а оно тоже очень разное), состоит один из главных секретов национальной жизни. Именно поэтому присутствие такого важного дурака как Козьма Прутков в такой серьёзной и драматичной культуре как русская попросту бесценно. Изымите его из русской классической литературы XIX века — и многие её краски изменят тон, акценты сместятся, от обилия страданий, пафоса и диктатуры серьёзности разовьётся кислородное голодание, неизбежно разрешающееся зевотой. А ведь об этом предупреждал моралист Ларошфуко: серьёзность есть таинство тела, призванное скрыть изъяны духа. Знанием этого обладал в высшей степени Пушкин, равно способный к смеху, плачу и поступку. Жертвой отказа от пропорции слёз и смеха пал гениальный Гоголь. И тогда в культуру ринулись поповичи и их пастыри с судьбоносными “вопросами” социального толка.

Аттестуя себя “врагом всех так называемых вопросов”, Прутков выступал не только как рет­роград и мракобес. Своим талантливым идиотизмом он обеспечивал существование в русской культуре оправданного пафоса и неподдельной серьёзности. Потому что всё, к чему Прутков смел примкнуть или о чём способен был рассуждать, заслуживало осмеяния и разрешалось освобождающим смехом... читателя. Не случайно статью о Козьме Пруткове для «Энциклопедии» Брокгауза и Эфрона написал философ и поэт Владимир Соловьёв — отец религиозной философии нашего Серебряного века, предтеча русской символистской поэзии и одновременно горячий почитатель комического творчества А.К. Толстого (одно из самых смешных стихотворений А.Толстого подвигло Соловьёва к написанию религиозного трактата «Три разговора», а одна из его собственных комических рыцарских баллад выглядит подражанием любимому поэту: “Поздно ночью раненый он вернулся и // Семь кусков баранины скушал до зари...”).

Швец, жнец и на дуде игрец

Универсальность дарования входила в замысел образа Козьмы Пруткова. Братья Жемчужниковы и Алексей Толстой изначально решили, чтобы их герой проявил и утвердил себя на всех поприщах и во всех жанрах — тем подвёл бы пародийный итог литературного и умственного развития своего века.

В “допрутковский” период всё начиналось как литературная игра: почеркушки, альбомные стишки, шутливая переписка, буриме (когда один начинает — другой продолжает), скетчи для домашних представлений (прообраз будущих театральных капустников двадцатого века), розыгрыши и пародии. А пародировать было что. После смерти Пушкина, покуда николаевский “застой” плавно перетекал в николаевскую “реакцию”, словесность словно растерялась. Белинский только набирал силу, Гоголь оказался в Риме, Лермонтов на Кавказе. Вкусы диктовал доброхотный надзиратель за Пушкиным, успешный журналист, беллетрист и консультант тайной полиции Булгарин. В поэзии царил убеждённый романтик Бенедиктов. Театральную сцену заполонили пьесы плодовитого Кукольника и простодушные водевили…

В авторских предисловиях к первым публикациям Козьмы Пруткова в 1854 году так говорится о мотивах и характере его творчества:

“Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился; убедился, читая других: если они поэты, так и я тоже!.. Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий!.. Я просто анализировал в уме своём большинство поэтов, имевших успех; — этот анализ привёл меня к синтезису; ибо дарования, рассыпанные между других поэтов порознь, оказались совмещёнными во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые уже приобрели её в некоторой степени”.

И братья Жемчужниковы с Алексеем Толстым принялись самозабвенно передразнивать все зашедшие в тупик литературные стили и выродившиеся речевые нормы: бессмыслицу официального и канцелярского стилей, страсти-мордасти романтических поэтов, рабское подражание античности поэтов-классицистов, мелодекламацию приверженцев “чистого искусства”, философствование “любомудров”, сусальность славянофилов, невнятицу “тихих лириков”, увлечение баснями “дедушки Крылова” и экзотическими переводными балладами.

Надо сказать, что удачная пародия (как бы ни открещивался от неё Козьма Прутков) — весьма трудный, интеллектуальный жанр. Подобно карикатуре или шаржу в изоискусстве, она высвечивает и выпячивает наиболее характерные черты пародируемого образца (над чем потешаются рядовые читатели, но особенно ценят учёные-филологи, за которых талантливый пародист выполняет часть их работы).

Таким образом, набив руку, Алексей Жемчужников и Алексей Толстой решают выйти из тени на свет, но покуда анонимно — как “Y и Z”. В январе 1851 года им удалось организовать постановку на сцене главного театра страны, императорского Александринского, сочинённой ими издевательской пародии на самый популярный драматический жанр того времени  — водевиль. Дремучее простодушие цензоров, театральных деятелей, публики, рецензентов было таково, что за исключением критика Аполлона Григорьева все восприняли представление всерьёз — к вящей потехе авторов пьесы и их друзей. Почтивший премьеру своим присутствием Николай I (большой любитель водевилей, а “каков поп — таков приход”) был возмущён: “Много я видел на своём веку глупостей, но такой ещё никогда не видал”. На следующий же день царь запретил пьесу своим “высочайшим повелением”. Повторно она увидела свет лишь тридцать три года спустя… Братья Жемчужниковы авторство злополучной комедии «Фантазия» приписали задним числом Козьме Пруткову, включив её в первое издание его «Полного собрания сочинений».

Лиха беда начало. Летом того же 1851 года Алексей Жемчужников, теперь уже в соавторстве с братом Александром, написал три идиотские басни, к концу года опубликованные в журнале «Современник», — и вновь анонимно. Эти басни также задним числом также приписали Козьме Пруткову. На этом “допрутковский” период заканчивается. Братья созрели и осмелели. К лету 1853 года всё было готово для небывалой мистификации. Оформился образ Козьмы Пруткова (слуга братьев Жемчужниковых Козьма Фролов не пожелал “одолжить” своё имя великому поэту, и пришлось окрестить того поначалу Кузьмой Прутковым, а уже “посмертно” высокопарно переименовать его на древнегреческий манер в Козьму), был готов корпус произведений во всех жанрах — лирика, драматургия, афоризмы, эпиграммы, басни, “гисторические” анекдоты (не менее половины будущего «Полного собрания сочинений»), был готов даже литографированный портрет этого фиктивного персонажа! Братья-мистификаторы намеревались с ходу издать отдельной книгой «Собрание сочинений» никому не известного автора, претендующего на роль великого поэта и мыслителя.

Но оглушительному дебюту помешал так называемый дух времени, принявший обличие дурацкого случая. Почуяв издёвку, ополоумевшая цензура запретила печатать портрет автора, что помешало выходу книги. Чтобы спасти затею, авторы Козьмы Пруткова отдали все подготовленные ими материалы журналу «Современник». Поэтому на протяжении следующего 1854 года сочинения Козьмы Пруткова публиковались “в розницу”, в сатирическом отделе «Литературный ералаш» ежемесячного журнала. Эти публикации пользовались огромным успехом среди просвещённой публики и в литературных кругах, но началась Крымская вой­на — и читающей России сделалось не до того. Не до того стало и авторам, скрывшимся под маской Козьмы Пруткова. Только через шесть лет Козьма смог вновь взяться за перо.

С 1860 по 1863 год его произведения периодически появляются на страницах сатирических журналов «Свисток» (приложение «Современника») и «Искра». Читающей публике они пришлись по вкусу. Возникла мода на подражания Козьме Пруткову, в результате чего стали появляться у него литературные двойники и самозванцы. Постоянно “нарушал конвенцию” неугомонный Александр Жемчужников, самоустранился Алексей Толстой. Поэтому координатор и мозг всей мистификации Владимир Жемчужников, по договорённости со старшим братом Алексеем, решил в январе 1863 года похоронить Пруткова. Гражданская панихида по никогда не существовавшему и безвременно почившему литератору и государственному деятелю сопровождалась публикацией пышного некролога, а также биографических сведений и ряда посмертных находок (в том числе знаменитого «Проекта о введении единомыслия в России»).

После чего вновь наступила затяжная пауза, чреватая забвением для Козьмы Пруткова. Лишь два десятилетия спустя, в совершенно иную эпоху, Прутков опять воскрес и вернулся к читателям окончательно и навсегда. Дело его жизни благодаря усилиям Владимира и Алексея Жемчужниковых было завершено и увенчано триумфальным изданием в 1884 году «Полного собрания сочинений» покойного поэта. Только до 1917 года оно переиздавалось двенадцать раз и бессчётное число раз — в советское время, в значительно расширенном и дополненном виде (что-то прежде не могло пройти цензуру, что-то потерялось и нашлось, что-то было отбраковано первыми издателями «Полного собрания сочинений»). А такая судьба бывает только у писателей-классиков.

Козьма Прутков в лицах

Было бы неразумно расчленять творческое наследие Козьмы Пруткова — растаскивать его по авторам и соавторам. В том виде, в котором оно представлено в ПСС 1884 года, оно цельно, внут­ренне непротиворечиво и по-своему совершенно. Главная заслуга в этом принадлежит Владимиру Жемчужникову (1830–1884), его вкусу и редакторскому таланту. Именно благодаря ему Козьма Прутков воспринимается как живое, реально существовавшее лицо. Именно он отсеял и отсёк всё слабое и “неканоническое”, недостойное или нарушавшее логику образа и характера. За самоуправство досталось среднему брату Александру — печатные “сашинькины глупости” Владимир ревниво преследовал, как ересь, и подавляющую их часть не включил в ПСС Пруткова. И надо сказать, в целом он был прав. Ещё Владимир был пародистом от Бога, и всё своё исключительное дарование он безраздельно пожертвовал Козьме Пруткову.

Его старший брат Алексей (1821–1908) являлся инициатором той литературной игры, что привела к возникновению Пруткова. Чаще всего он выступал соавтором — то брата Александра, то Алексея Толстого. Втайне ему хотелось стать самостоятельным серьёзным поэтом вроде Некрасова — после “кончины” Пруткова он и сделался его бледным подражателем. Лучше всего у Алексея получалось искрометно импровизировать на людях или в команде. Благодаря этому в молодые годы его склонность к нравоучительности привела к рождению блестящего жанра прутковского афоризма — пожалуй, самого неустаревающего в творческом наследии Козьмы Пруткова.

Александр Жемчужников (1826–1896) из всех братьев был самым большим шутником, снобом и шалуном (он специально наступил на ногу столичному сановнику, чтобы ездить ежедневно к нему на приём извиняться, — эта ситуация позднее была обыграна Чеховым в рассказе «Смерть чиновника»; похожим образом он буквально затравил министра финансов стандартным, издевательски-вежливым приветствием: “Министр финансов — движитель прогресса!” — и это ещё самые безобидные из проделок, приписываемых ему мемуаристами). Все три брата смолоду были камер-юнкерами при дворе, на службу ходили в Сенат или Государственный совет. Только Владимир и Алексей вышли в отставку в 1857 и 1858 годах, а Александр, перебесившись, дослужился до должности виленского губернатора. В молодости он был самым весёлым из них, отчаянным и артистичным. Это ему принадлежит честь разработки жанра прутковской басни и участие в написании двух пьес (что подтверждает и строгий Владимир, признававший только то, что делалось Александром в соавторстве с Алексеем, да и то не полностью). Ещё для одной прутковской пьесы Александр привёз из Тобольска, где ему довелось служить, куплеты того самого Ершова, что прославился сказкой о «Коньке-Горбунке» (бедолагу сгубила жизнь в провинции). И всё же братья не всегда справедливы были к Александру, о чём свидетельствует в частности замечательное бурлескное стихотворение «При поднятии гвоздя близ каретного сарая» — вполне прутковское и предвосхищавшее неподражаемый юмор питерских обэриутов — Хармса, Олейникова, Заболоцкого.

Четвёртым Жемчужниковым, поучаствовавшим в “прутковиане”, был Лев Жемчужников (1828–1912) — художник, создавший с двумя приятелями тот самый злополучный портрет поэта, из-за которого выход книги Пруткова оказался отсрочен, по целому ряду причин, на тридцать лет. Он единственный из братьев не пошёл служить, был народолюбцем и украинофилом, делал зарисовки на боевых позициях в Крыму, похитил крепостную крестьянку и женился на ней, дружил с Шевченко и передвижниками, поддерживал лучшего русского баталиста Верещагина и консультировал знаменитого собирателя Третьякова. Короче, прожил яркую самостоятельную жизнь — да вот только в историю искусств вписал своё имя петитом, если не нонпарелью.

И относительно ярма госслужбы, которым так тяготились его братья: ну а не будь у Жемчужниковых отрицательного чиновничьего опыта — смогли бы они создать убедительный образ Козьмы Пруткова? Работой против воли и наклонностей тяготились Гоголь, Чехов и Кафка — а что из этого в результате вышло! И знает ли человек, что есть благо для него?!

Единственным “родителем” Пруткова, не попавшим в его тень, был переросший собственное создание и стоящий особняком писатель-классик Алексей Константинович Толстой (1817–1875). Его отцом был граф, брат выдающегося художника Фёдора Толстого. С девятилетнего возраста будущий писатель дружил с будущим царём Александром II , подростком встречался с Жуковским, Пушкиным и Гёте, а заменивший ему отца Антоний Погорельский (тоже из Перовских-Разумовских) был автором замечательной сказки «Чёрная курица, или Подземные жители». Учился он и дружил с московскими “архивными юношами” — будущими “любомудрами” и дипломатами. В двадцать лет Алексей Толстой — сотрудник русской дипмиссии во Франкфурте, в двадцать три — императорской канцелярии, в двадцать шесть — камер-юнкер при дворе (как Пушкин), в тридцать четыре — церемониймейстер, сразу после воцарения Александра II — его флигель-адъютант. И только после смерти zысокопоставленных дядьёв и властной матери, когда ему перевалило уже за сорок, он смог, как и братья Жемчужниковы, выйти в отставку. В письме царю он мотивировал это тем, что творчество и служба — вещи несовместные. Царь-Освободитель отпустил его ещё и потому, что Толстой постоянно надоедал ему своим заступничеством за опальных литераторов — Тургенева, Шевченко, Чернышевского. При том, что Толстой органически не мог принадлежать никакому политическому лагерю, он последовательно разошёлся с “любомудрами”, революционными демократами из «Современника», славянофилами. Он гнул подковы, скручивал кочерги, метал двухпудовую гирю через конёк крыши своей усадьбы, убил сорок медведей; по утрам, прежде чем отправляться на службу, купался в проруби на Неве; пытался ополченцем повоевать с англичанами и французами в Крыму, да не успел; любил удаль, русские песни, однако был душевно хрупок, перед женщинами с характером беспомощен — и умер, помешавшись на спиритизме, от передозировки морфия (в медицине того времени наркотики считались лекарством). Но покуда в жилах играла молодость, он так же “графоманил”, как Алексей Жемчужников, так же “бузил”, как Александр, и не было бы без его участия никакого поэта Пруткова и таких его абсолютных шедевров как «Юнкер Шмидт» («Из Гейне») и «К моему портрету». Замечательные комические сочинения, имевшие громкий резонанс и ставшие русской классикой, выходили из-под пера Толстого и после расставания с Прутковым (как ходившие в списках и опубликованные посмертно «История государства Российского от Гостомысла...», «Сон Попова», «Мудрость жизни»)…

Без Крылова, «Горя от ума», «Недоросля» и забытых нынче авторов не было бы Пруткова, но без него, в свою очередь, кое-чего не написали бы Достоевский, Щедрин и Чехов, обэриуты начинали бы с чистого листа, невозможен был бы «Милицанер» недавно почившего поэта-концептуалиста Пригова, да и вся русская культура выглядела бы несколько иначе — намного суше. А всякий российский чиновник ходил бы гордо, как земли пуп — по-древнегречески: “омфалос”.