"Ранящий сад мирозданья"

О океан-мотылёк! кто сложил, кто раскрыл твои крылья? кто ложками линий
вычерпал сердце моё так, что там ничего не осталось...
Вот как живёт океан. Кто живёт, расскажи мне, Лициний,
в золотой середине свечи, чтоб она и в конце улыбалась?1

Ольга Седакова

Почему океан — мотылёк? Он такой большой… Может быть, потому, что он покачивает водами, как крыльями? Или, может быть, это видит маленький ребёнок, который только что бежал за мотыльком, а теперь глядит на океан… и в его воображении всё как-то сместилось. Как океан и мотылёк, сопрягаются разные пространства: золотые города расцветают в маленьком огоньке. Умерла бабушка, но в комнате “смотрит бабушка из каждой вещи”. Она глядит “из глубокого колодца или со звезды далёкой”. Вещь — рядом, колодец — глубоко, звезда — далеко. И они рядом.

Ах, много я на людей смотрела
и знаю странные вещи:
знаю что душа — младенец,
младенец до последнего часа,
всему, всему она верит
и спит в разбойничьем вертепе. (124)

Пушкин всегда оставался пылким юношей. Лермонтов глядел на мир глазами то обиженного, то восторженного мальчика лет восьми или двенадцати.

Седакова не может забыть детскую колыбель и словно глядит из неё расширенными зрачками младенца, путая масштабы, смешивая краски, странно соединяя слова. Счастье — это просто лыковая люлька, слово “здравствуй” — значит “прощай”, “конь не говорит, а отвечает”, на мельнице “зерно кричит, как птица”.

И мне снилось, как меня любили
и ни в чём мне не было отказа,
гребнем золотым чесали косы,
на серебряных санках возили
и читали из таинственной книги
слова, какие я забыла. (126)

Серебряные санки и золотой гребень говорят не только о детском взгляде, но и о детских сказках. С неба падает золотая нитка, чудесная рыба приносит жемчужный перстень, карлик гадает по звёздам.

Это не увлечение сказками, а взгляд на мир. Выступая на Международном фестивале оперного искусства в Австрии 20 июля 2000 года, Седакова говорила, что сказочное виденье “близко самой сердцевине поэзии”. “Сказка есть как бы канон поэзии, — цитировала она Новалиса. — Всё поэтическое должно быть сказочным” (393). Поэтические слова, звуки похожи на “золотые яблоки, волшебные дудки, говорящие деревья”.

Седакова, филолог и философ, осмысляет, а Седакова-поэт “шьёт задумчивость по золотому”. “Незабвенность пишет по волне свои картины”: плывут цветы факелов, музыка сплетена с ночными кустами. Поэтическая ладья то рассекает влажную лазурь, то уносится к небесной радости.

Сказочная ткань, словно цветной туман, обволакивает поэзию. Сказка не порождает облегчённый взгляд на мир. Напротив, по убеждению Седаковой, стихия сказки может освещать “самые драматичные, тревожные, мрачные сочинения просто в силу того, что они принадлежат искусству” (Там же). Поэт “спит и управляет сновидением”.
А детская внимательность ловит в каждом миге чудо бытия: “блистание нитки, летящей в иглу, и посвист мышиный в запечном углу” (150).

Волшебная дверь распахнута в ночь, поминутно вспыхивают картинки калейдоскопа: “глубоко в горах огонь созвездий, ангел и монах при собственной свече из глубины вычитывают образы вины” (182).

— Мама, мама, кто ко мне подходит?

А подходят три чудные старухи. Мы не ведаем, кто они: древние Парки или “три седые волчицы”?

Среди многих иных трудов Седакова, по её словам, всю жизнь сосредоточена на Пушкине. “Сны воображенья” поэт чтил выше “низких истин”. У Пушкина это не был побег от трагизма жизни. Напротив, свобода мысли давала ему возможность спускаться в глубины и взлетать к “неизъяснимой синеве”.

Когда Ольге Седаковой было присуждено звание доктора богословия, Сергей Аверинцев написал: “Поэзия Ольги Седаковой достойна именования метафизической не потому, что у неё имеются так называемые «философские темы» или «философские мотивы», — но потому, что поэзия эта от начала до конца живёт изумлением”. Это очевидно для каждого, имеющего уши, чтобы слышать в каждом forte fortissimo её музыки.

Ты развернёшься в расширенном сердце страданья,
дикий шиповник,
О,
ранящий сад мирозданья!..

Ещё слышнее эта мелодия звучит, по словам учёного, в её pianissimo. Он цитирует много строк. Мы приведём эти.

…Жизнь ведь — небольшая вещица:
вся, бывает, соберётся
на мизинце, на конце ресницы.
А смерть кругом неё, как море.

Говоря об изумлении перед миром, Аверинцев отмечает, что чаще всего в словаре Седаковой встречается слово “странно”. Мы отметили, что чаще других слов в её словаре звучит слово “колыбель”, “колыбельная песня”. Здесь нет противоречия. Поэт, как дитя, открывает мир впервые. По словам Поля Валери, то, что увидено не странно, — неправдиво.

Странное, странное дело,
почему огонь горит на свете,
почему мы полночи боимся
и бывает ли кто счастливым? (97)

Первые два вопроса, мне кажется, прямо-таки буквально подслушаны у младенца. Третий скорее родился у задумавшегося подростка. Но автор лукаво вмонтировал их в единую мелодию. Впрочем, у Седаковой это мысли не младенца, а путника на жизненной дороге, ночная беседа с конём. Душа ведь — младенец до последнего часа. Она, как

ребёнок, ещё бессловесный,
поднимется ночью — и смотрит туда,
куда не глядят, не уйдя без следа,
шатаясь и плача. Какая звезда
его вызывает? какая дуда
каких заклинателей?

“Детскость” стихов Седаковой не художественный приём, а форма существования её лирического героя. Читатель её библейских элегий, глубоких размышлений о Заболоцком и Блоке не без удивления обнаруживает, что Седакова ещё и автор сказок и стихов для детей.

Стихи, например, повествуют о двух чудаковатых англичанах — мистере Попкинсе и мистере Гопкинсе. Есть у неё сказки о котах и о том, как она (героиня сказок) умела в детстве превращаться. Обиделась на маму, нарочно превратилась в курицу и стала кудахтать под кроватью. Ещё она превращалась в поросёнка и даже в гром и молнию.

Может быть, перед нами модель её поэтики. Океан, звезда, мотылёк кружатся в младенческом воображении. Сопрягаются где-нибудь на кончике ресницы. Слова и образы легко перетекают друг в друга.

Звук поэзии “случаен, как слеза”. Слово “здравствуй” так близко к слову “прощай”. Глубина обладает нежностью. У страдания есть руки, и они, “как дитя простое, укачают нас”. “Конь не говорит, а отвечает”. Странно? Но разве мы не слышали это у Чехова? Бедный Иона («Тоска») бросался от человека к человеку. Никто его не хотел выслушать. Вот он и исповедуется своей кобылке. Если даже Седакова не думала об этом рассказе, её герою давно открылось:

Люди меня слушать не будут,
Бог и без рассказов знает. (97)

В своём взрослом мире она так же внимательно прислушивается, какая звезда её вызывает.
В её поэзии живёт не только детское изумление, но детская жадность восприятия.

Я жизнь в порыве жить.
Из горла закипая,
побегом выбегаю
к живым в порыве жить. (10)

“Жизнь — как вино молодое. Сколько его ни выпей, ума оно не отнимет” (118). Ума, может быть, даже прибавит, но подарит и “горе, полное до дна”.

Подойди, милосердное время,
выпей моей юности похмелье,
вытяни молодости жало
из недавней горячей ранки —
и я буду умней, чем другие! (97)

Поскольку мы до сих пор собирали блёстки мозаики из разных текстов, хочется привести целиком одно маленькое стихотворение. Способность вложить всего себя в несколько строк — свойство истинного поэта. Я всегда перечитываю удивительные пушкинские миниатюры «Лишь розы увядают…», «Когда б не смутное влеченье…». Или тютчевские восемь строк «Есть некий час в ночи всемирного молчанья...», в которые поэт вместил целое мирозданье, пенье муз и свою душу — жилицу нездешних пространств.

В прозрачном стихотворении «Детство» вмещены чуть ли не все основные мотивы Седаковой: колыбель, волшебный сон, земная горечь и свет земного бытия, и христианский мотив, который властно связует все темы её лирики. И ещё то, что нельзя передать на языке прозы, — невыразимая внутренняя музыка.

Помню я раннее детство
и сон в золотой постели.

Кажется или правда? —
кто-то меня увидел,
быстро вышел из сада
и стоит улыбаясь.

— Мир — говорит, — пустыня,
Сердце человека — камень.
Любят люди, чего не знают.

Ты не забудь меня, Ольга,
А я никого не забуду. (99)

В одном из ранних стихотворений семидесятых годов лирическая героиня хочет или войти в свой “заповеданный сад”, или вернуться “назад, в тишину, где задуманы вещи” (11).

Неслышная музыка этой загадочной тишины если не главная тема, то привычное состояние этой поэтической стихии.

Только время доходит сюда — и тогда
Только жалость свистит над травою.

«Музыка» — назвала Седакова свой сборник 2006 года, в который входят не только стихи, но и филологические исследования. «Музыка» — стихотворение, замыкающее помещённые в сборнике стихи. Это “музыка Пети Ростова, которого наутро застрелят”. Она выходит “из-за полога космической глухоты. И каждый — её дирижёр”, потому что душа — “самый надёжный звук на свете”. У этой музыки “ни лада ни вида, ни кола ни двора, ни тактовой черты”. В ней незвучащие звуки и недоступность высоты.

И пока она в тебе,

сердце может ещё поглядеться в сердце,
как эхо в эхо,
в вещь бессмертную,
в ливень, который, как любовь, не перестаёт.

Чтобы читателю не показалось, что перед нами легковесные строки о неизменном торжестве любви, выделим строку, которая стоит перед этими стихами:

пока ты лежишь, как Лазарь у чужих ворот.

Евангельский Лазарь лежал у ворот богача, голодный и в язвах. И только собаки, облизывавшие его раны, утешали его. Человека так часто окружает “глухота паучья”.

Юношеская музыка Пети Ростова, “которого наутро застрелят”, в контексте стихов звучит как реквием.
Лирический герой Седаковой одиноко плутает “по великолепию ойкумены”, молит о музыке “на холме Сиона”, вслушивается, “как сторожевая собака”, в запредельные звуки...

Когда поэт говорит о другом поэте, он чаще всего говорит о себе. Пастернак открыл своё в Лермонтове, в Шопене. Ольга Седакова в статье о Николае Заболоцком пишет: “Его струне резонирует что-то, чего другие поэты не затрагивали:

Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.

Есть особая доверительность и честность в его слове. Начерно можно сказать так: это музыка тихо и целомудренно переживаемой беды. Осторожно приоткрытая потаённость”(297).

Этими словами, мне кажется, можно охарактеризовать поэзию Ольги Седаковой. Потаённая музыка страдания и сострадания. О своей тишине она не случайно сказала: “Только жалость свистит над травой”.

Рассказывать о творчестве Седаковой трудно из-за его широты и многосторонности. Кроме стихов, переведённых на многие европейские языки и иврит, у неё труды по этнографии, лингвистике, много статей о литературе, работа о Рембрандте. Много переводов из польской, английской, немецкой, итальянской поэзии. Она награждена многими литературными премиями, среди них пока больше зарубежных, но есть и Литературная премия Александра Солженицына (2003) — “за отважное устремление простым лирическим слогом передать таинственность бытия; за тонкость и глубину филологических и религиозно-философских эссе”.

Мы коснёмся только одной, как нам представляется, ведущей тенденции всей её творческой деятельности. Я бы определил эту тенденцию как противостояние.

В статье об Ольге Седаковой («Горе, полное до дна») Сергей Аверинцев цитирует слова апостола Павла: “Не сообразуйтесь веку сему”2.

Именно поэтому многие строки поэта, говорит он, “хочется держать в уме, не отпуская — как оберег, крепко зажатый в руке. Как защиту от сора и пепла времени, от разгулявшихся глухонемых бесов”3.

Этот мир, как череп, смотрит: никуда, в упор.

Вера противостоит миру, опустошённому, как череп.

Поэтический пламень — мертвящему духу постмодернизма.

Новаторская дерзость — унылому твердению задов (Седакова убеждена, что после Хлебникова и Мандельштама нельзя писать по-старому).

Поэзия всегда стремилась вырваться за пределы земного круга. Постмодерн под поверхностью видимого обнаружил, говорит Седакова, “лишь чёрную дыру”. “Вдохновение, вера, судьба” и особенно высокое — безнадёжно устарели. Кому охота оказаться несовременным? Искусство Серебряного века ориентировалось на Данте, Гёте, Пушкина. Модерн отрицал убожество приземлённого реализма, но в нём жила “тоска по мировой культуре”. Постмодернизм то с ухмылкой, то с унынием свидетельствует о пустоте и ничтожестве всего. Происходит “отчуждение нашей цивилизации от поэтического вдохновения” (413).

Статью о постмодернизме Седакова назвала «При условии отсутствия души». “Постмодернистский образ «нас» и «наших дней» ни в коем случае не реалистичен. Он отнюдь не описывает феномены, он проектирует их” (377).

Постмодернизм открыл, что не существует чуда поэтического смысла. Эти идеи зарождались и внутри модернизма у бунтарей, которые сбрасывали с кораб­ля современности “этику, эстетику и прочую чепуху”. “Дыр, бул, щир” объявляли более ярким выражением национального начала, чем Пушкин. Поэзия развенчивала Бога и желала усесться на лафет пушки. Случайно ли итальянские футуристы прославили фашизм, а русские — коммунизм? Сегодня же широкое хождение обрела мысль о гибели поэзии.

“Задача искусства: разгерметизирование общества, истории, человека, пробивание окна в глухой стене нашей цивилизации” (401). Художник открывает это окно, общаясь со своей глубиной, с природой, с божественным Духом.

И хочется глядеть в неосвещённый дом,
где спит, как ливень, мирозданье. (138)

С “забвением себя, с чем-то бесконечно превосходящим твою данность” поэту дано отстоять свою службу “в слезах от счастья” (401). Не от ущербности, пишет автор, “от полноты сердца глаголют уста”.

Седакова-теоретик проектирует живую эстетику. Седакова-поэт её создаёт. Её стихи и проза проникнуты единой мыслью:

ничем не утешится разум земной,
но только любовью Отца и Владыки. (139)

Мы сознательно обошли самую характерную черту поэзии и прозы Ольги Седаковой — религиозную направленность. Это воздух, в котором существует её лирический герой, и это атмосфера её научного творчества. Библейское начало невозможно вычленить в её творчестве как некий особый мотив.

Разумеется, и у Лермонтова Парус, мятущийся по волнам, и Ангел, летящий по небу, связаны единым романтическим чувством. Но мы можем выделить три стихотворения с названием «Молитва» или «Ветку Палестины», где религиозная тема господствует, а можем указать иные мотивы, которым посвящены иные произведения. И у Ахматовой есть стихи о любви, о русской беде, а есть «В каждом древе распятый Господь…».

У Седаковой эта тема растворена во всём творчестве, как соль в крови. Она структурирует авторскую мысль.

Не говоря уже о том, что немалая часть стихо­творений носит выразительные названия «Блудный сын возвратится», «Элегия Смоковницы», «Плакал Адам, но его не простили», «Варлаам и Иоасаф» и под., но и вполне “светские” её стихотворения пронизаны библейскими образами. «Колыбельная» завершается словами о потопе и Ное. Стихотворение «Музыка» включает в себя образы евангельского Лазаря и Сиона. В стихотворении «Все труды» возникает воспоминание о “нежных глазах Успенья”. Земля в одноимённом стихотворении взывает к Богу. К Нему взывают все её поэтические строки, даже если о Нём нет упоминания.

Стихотворение «Хильдегарда» Седакова посвятила образу монахини XII века, которая однажды услышала голос, повелевшей ей писать, после чего она стала религиозным поэтом. В каком-то смысле в этих стихах поэт излагает своё кредо:

мир, рассыпанный на вещи,
у меня в глазах теряет вид:
в пламя, в состраданье, крепкое, как клещи,
сердце схвачено, и блещет,
как тот куст: горит и не сгорит. (218)

Это же пламя теплится в сердцевине её филологической прозы. Имена Владимира Соловьёва, Павла Флоренского, Антония Великого соседствуют в её исследованиях с именами поэтов и филологов. Евангельская притча служит инструментом для исследования литературной темы «Поэт и толпа».

Никита Струве на церемонии вручения Седаковой премии Солженицына, выделив как “шедевр эссеистики” работу «Похвала поэзии», сказал: “…Вся Ваша поэзия и вся Ваша проза суть сами по себе похвала поэзии, её утверждение в наш малопоэтический век. И в этом огромная заслуга — филологическая, этическая, религиозная — Вашего творчества”. Он процитировал строки:

Страшно дело песнопенья
Для того, чей разум зорок,
Зренье трезво, слово твёрдо
И над сердцем страх Господень. (461, 462)

Научное, поэтическое и религиозное он воспринимает как единое целое.

Седакова в ответном слове говорила о том, что худая душа цинизма силится забыть о кромешном аде, из которого мы с конца двадцатого века пытаемся выползти. Хочет затоптать страшный опыт, вытеснить прошлое настоящим. Прощаясь с идеологией, “страна так и не ответила на вопросы: что с нами было? откуда мы вышли… или не выходили?” (463).

“Жертвы истории” любят твердить: “А мы не знали”. “Мы знали! — говорит Седакова. — Мы не жертвы истории” (466). А в стихах она напишет:

Вы свободны, и будете свободны.
И перед рабами не в ответе. (105)

“Поэзия земли не умирает”, пока есть те, кто хранит священное пламя. Она предстоит небу.

Ты гори, передавай известье
Спасителю, небесному Богу,
что Его на земле ещё помнят,
не все ещё забыли. (130)

А на земле потаённой музыке запредельных миров тихо отвечает осторожная флейта:

просыпайся,
погляди на меня, друг мой вдохновенный,
посмотри, как ночь сверкает… (208)

Примечания

1 Седакова О. Музыка. М., 2006. C. 157. Все ссылки на произведения О.Седаковой даны по этому изданию — в скобках после цитаты указан номер страницы.

2 Аверинцев С. София-Логос. Киев, 2000. С. 373.

3 Там же. С. 372.