Невыносимая бездомность

Совершенно особенным опытом стала для десятиклассников повесть «Белое на чёрном» Рубена Давида Гонсалеса Гальего, русского писателя испанского происхождения, лауреата Русского ­Букера 2003 года. Слово “опыт” здесь даже не совсем точно — скорее, опыт, перерастающий в историю.

«Белое на чёрном» можно назвать “литературой страдания”, “литературой мужества”. А можно и вовсе не считать литературой: по своей сути эта книга — автобиография Рубена Гальего. Реальность, созданная им, — это реальность, пережитая в прямом смысле; жизнь в данном случае — не выбор, но жестокая, порой невыносимая данность. Рубен Гальего почти полностью парализован. Место действия его книг — это детские дома для инвалидов, дома престарелых — бездомность без перспектив, без надежд и, пожалуй, даже без мечты о лучшем будущем.

“Жить без рук не так уж тяжело, если у тебя есть всё остальное. Всё остальное — моё тело — развито ещё хуже, чем руки. Руки — главное. Можно сказать, что главное в человеке голова. Можно и не говорить. И так ясно, что голова без рук выжить не сможет. Неважно, свои это руки или чужие”.

Чувства, испытанные читателями Гальего, пожалуй, собраны в одном — в преклонении перед мужеством совершенно особого рода: будничным мужеством жить.

“Что остаётся у человека, когда не остаётся почти ничего? Чем оправдать своё жалкое существование полутрупа? Зачем жить? Я не знал тогда, я и сейчас не знаю. Но, как Павел Корчагин, я не хочу умирать до смерти. Я буду жить до последнего. Я буду драться. Медленно нажимая на клавиши компьютера, я ставлю букву после буквы. Я тщательно кую свой штык — свою книгу. Я знаю, что имею право только на один удар, второго шанса не будет. Я стараюсь, очень стараюсь”.

Читаешь, но и последняя глава не даёт ответа на то, что бьётся в голове: КАК? КАК ЭТО ВОЗМОЖНО? Не как вымысел, а как жизнь, растянутая во времени. Любая книга в первую очередь художественна, но отказ от художественности, оказывается, может быть очень болезненным. «Белое на чёрном» — книга, которая не только ранит, но и плачет. Мы часто давим эмоцию, стимулируем её: “Вдумайтесь… Представьте… Поставьте себя на место рассказчика…” «Белое на чёрном» воспринимается как своё, пережитое.

К истории, рассказанной в книге, невозможно привыкнуть. Сколько раз ни перечитывай — всё тот же неизменный ком в горле.

В этот момент 14–16-летний читатель переживает тот самый, необходимый подростковый катарсис, через который понимаются дары жизни: мама, дом, еда, небо, разговор, руки и ноги — сама жизнь. Дар — не сверхъестественное нечто, а самое простое, данное. Просто жизнь. Благодаря такому катарсису зарождается и растёт человечность.

Ещё одно направление разговора — что такое экстрим? Для чего человеку нужно грубое обострение чувства жизни, откуда берётся стремление к чувству опасности, можно ли так остро переживать жизнь, не побывав на грани жизни и если не смерти, то причинения себе вреда? Ведёт ли экстремальный опыт к осознанию ценности и неповторимости жизни? Или, наоборот, он притупляет другие чувства, кроме стремления к новым и новым переживаниям опасности? В целом — что нужно человеку для того, чтобы почувствовать себя в жизни хорошо, чтобы чувствовать любовь в себе и к себе?

“Чтобы сохранить в себе любовь к миру, вырасти и повзрослеть, ребёнку надо совсем немного: кусок сала, бутерброд с колбасой, горсть фиников, синее небо, пару книг и тёплое человеческое слово. Этого достаточно, этого более чем достаточно”.

История нашего прочтения «Белого на чёрном» началась скромно: я принесла эту книгу в класс и в конце урока сказала: “А сейчас я вам почитаю”. И прочитала сколько успела — две-три главы, остановившись со звонком на полуслове. Не успела я выйти из класса, как книга, что называется, “ушла” — на неё тут же образовалась очередь. На следующий день её прочитали уже двое: один — с текста, другой — с Интернета. Увидев такой ажиотаж, я поехала в книжный магазин и купила все четыре экземпляра, которые там были в наличии. Через неделю «Белое на чёрном» прочитали все без исключения.

Потом было продолжение — книга того же Гальего «Я сижу на берегу». Затем дети захотели сходить в МХТ на спектакль по новеллам Гальего. Мы почти не говорили об этих книгах, разве что чуть-чуть, и всегда эти мимолётные разговоры оказывались чётко сформулированными диалогами по существу. Таких книг, вызывающих несомненные чувства, совсем немного.

После летних каникул история о Гальего продолжилась. Одна из учениц съездила к себе на родину, в Читу, и, встретив там свою бывшую учительницу по литературе, рассказала ей о Гальего. Книга продолжила свою живую жизнь, теперь уже в Чите. Если книга написана для людей, она так и будет идти — от человека к человеку. Никакая реклама, никакие механизмы не сравнятся с этим движением, даже в наше время, когда всё так технологизировано.
Уникальность книг Гальего в том, что эта нелитературная в сущности литература переживается как своё, кровное, живое, бьющееся где-то внутри, любящее и болящее, страдающее и светящееся.

“Не лгали только нянечки. Удивительное русское слово — «нянечки»… Обычные сельские тётки. Они не врали никогда. Иной раз даже угощали нас конфетами. Иногда злые, иногда добрые, но всегда прямые и искренние. Часто с их слов можно было понять суть там, где от учителей добиться вразумительного ответа было невозможно. Давая конфету, они говорили: «Бедное дитё, скорее бы уж помер, ни себя, ни нас не мучил бы». Или, вынося покойника: «Ну и слава Богу, отмучился, бедненький»”.

Нужен ли такой катарсис ребёнку? Опыт показывает, что они сами ищут этого переживания. “Быть дебилом не так уж трудно. Все смотрят мимо тебя, не замечают. Ты — не человек, ничто. Но иногда из-за природной доброты или по профессиональной необходимости собеседник выясняет, что ты такой же, как все. В одно мгновение безразличие сменяется восхищением, восхищение — глухим отчаянием перед реальностью”.

Однако книжное сострадание часто разнится с реальным. У каждого из нас есть детский (или недетский) опыт, когда мы проходили мимо того, что называется “дуркой”, чего стыдились и на что смотрели с высоты своей полноценности. Возможно, «Белое на чёрном» и «Я сижу на берегу» чуть приближают эти два вида сострадания друг к другу, уменьшают разрыв между ними. Уже в этом одном — их неоспоримая ценность.

“Мне повезло, когда я был совсем маленький, то жил в небольшом детдоме в сельской местности. Кормили хорошо и вкусно, нянечки были добрыми, всегда следили, чтобы все дети покушали, заботились о нас.

Потом были другие детдома, другие нянечки, другая еда. Перловая каша, пряники с червяками, несвежие яйца. Было всё. Но я буду писать не об этом.

Я ловлю себя на мысли, что с едой связаны мои лучшие воспоминания. Все самые лучшие моменты моего детства связаны с едой, вернее, с теми людьми, кто ею со мной делился, дарил мне её как знак своего расположения. Это странно”.

Рубен Гальего как бы отдал себя на прочтение, воплощая тем самым идею Достоевского о том, что “жить — значит сделать художественное произведение из себя самого”.

Время от времени возникают дискуссии о том, стоит ли в школьном возрасте сталкиваться с “литературой страдания”, в частности с Шаламовым. Опыт нашего прочтения книг Рубена Гальего говорит о том, что литература такого рода даже необходима в тот момент, когда человек начинает формировать круг своих ценностей, то есть именно в подростковом возрасте, начиная с 8-го класса. Особенно это актуально для группы подростков в целом. В предисловии к своей первой книге Рубен Давид Гонсалес Гальего написал: “Быть человеком трудно. Очень трудно, но вполне возможно. Для этого не обязательно вставать на задние лапы. Совсем не обязательно. Я в это верю”.