Русский реализм

Архиепископ ИОАНН (в миру князь Дмитрий Алексеевич Шаховской; 1902–1989) — выдающийся русский церковный деятель, публицист, поэт (печатался под псевдонимом Странник). Родился в Москве, учился в Императорском Александровском Лицее, служил в Белой армии, эвакуировался из Крыма в 1920 году. Был настоятелем Свято-Владимировского храма в Бер­лине (1932–1945). Во время Второй мировой войны вёл миссионерскую работу среди русских военнопленных. С 1946 года в США. Епископ Сан-Францисский и Западно-Американский (1950); архиепископ (1961). Его статья печатается по изданию: Избранное. Петрозаводск: Святой остров, 1992.

Возможность правдивости — огненное доказательство бессмертия.

* * *

Мы лжём не только тогда, когда говорим несоответственное истине, но и когда говорим несоответственно истине (выражаем истину отвлечённо, не в духе истины).

* * *

Русский реализм Солженицына может быть понят по-настоящему только друзьями правды последней. Этот реализм экзистенциален, то есть существенно непартиен, и не только в отношении какой-либо единой партии. Непартийность этого реализма — в понимании и осуществлении человека в его последней правде.

* * *

«Архипелаг ГУЛАГ» — вино русской совести, взбродившее на русском терпении и покаянии. Здесь нет злобы (не мелькнёт ни крупинки её, ни строчки её, серы дымной). Есть гнев, сын большой любви, есть сарказм и его дочь — беззлобная, русская, даже весёлая ирония. Она у Солженицына и форма плача о человеке.

* * *

Приказом Сталина дан был второй срок уже разрушенным каторгой “повторникам” (отбывшим 10 лет в 1947–1948 годах)... “Какая дикая фантазия (или устойчивая злобность, или насыщенная месть) толкнула теперь Генералиссимуса-победителя дать приказ: всех этих калек сажать заново без новой вины! Ему было даже экономически и политически невыгодно забивать глотательную машину её же отработками. Но Сталин распорядился именно так. Это был случай, когда историческая личность капризничает над исторической необходимостью”. (Разрядка моя. — А.И.) Один удар иронического слова — и разваливается марксизм.

* * *

Мало “говорить правду”. Надо, чтобы она сама в нас говорила, источалась, пробивалась из нас, когда мы этого хотим, и — когда не хотим. Правда источается из человека чудесно, как вода из камня в пустыне. Осознание нами сухости своей неправды — первая капля правды.

* * *

Несправедливость, наказывающая другую несправедливость, кажется нам справедливостью. Так все жаждут Руки Господней.

* * *

Ложь в мире летает, уничтожает хлеба, как саранча, оседает пылью на вещах и отношениях человеческих, сидит червяком в плодах, точит ржавчиной всякую крепость, несёт яд свой на лепестках и цветах человеческих.

* * *

Человек призван не к “инструментальной” только или “служебной” правде, но и к последней, к Солнцу Правды. Надо ослепнуть и сгореть на этом солнце, чтобы стать человеком.
“Тогда праведники воссияют, как солнце в царстве Отца их” (Мф. XIII, 43).

* * *

Мы привыкли к фонарям и лучинам правды, держимся за них. Солнце Правды мешает нам. “Пришёл Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы” (Ин. IX).

* * *

“В той камере был молодой киевлянин Валентин (не помню фамилии) с большими, по-женски прекрасными глазами, очень напуганный следствием. Он был, безусловно, провидец, может быть, в тогдашнем возбуждённом состоянии только. Не однажды он проходил утром по камере и показывал: сегодня тебя и тебя возьмут, я видел во сне. И их брали! Именно их! Впрочем, душа арестанта так склонна к мистике, что воспринимает провидение почти без удивления”.

* * *

Вот каков метафизический анализ ситуации чисток 30-х годов.

“...Уж кстати об ортодоксах. Для такой ЧИСТКИ нужен был Сталин, да, но и партия была нужна такая; большинство их, стоявших у власти, до самого момента собственной посадки безжалостно сажали других, послушно уничтожали себе подобных по тем же самым инструкциям, отдавали на расправу любого вчерашнего друга или соратника. И все крупные большевики, увенчанные теперь ореолом мучеников, успели побывать и палачами других большевиков (ужне считая, как прежде того они все были палачами беспартийных). Может быть, 37-й год и НУЖЕН был для того, чтобы показать, как мало стоит всё их МИРОВОЗЗРЕНИЕ, которым они так бодро хорохорились, разворашивая Россию, громя её твердыни, топча её святыни,— Россию, где им самим ТАКАЯ расправа никогда не угрожала. Жертвы большевиков с 1918 по 1936 год никогда не вели себя так ничтожно, как ведущие большевики, когда пришла гроза на них. Если подробно рассматривать всю историю посадок и процессов 1936–1938 годов, то главное отвращение испытываешь не к Сталину с подручными, а к унизительно-гадким подсудимым — омерзение к душевной низости их после прежней гордости и непримиримости”.

А теперь метафизический ответ на вопрос правды последней:

“...И как же? как устоять тебе? — чувствующему боль, слабому, с живыми привязанностями, неподготовленному?..”

Ответ таков:

“...Надо вступить в тюрьму, не трепеща за свою оставленную тёплую жизнь. Надо на пороге сказать себе: жизнь окончена, немного рано, но ничего не поделаешь. На свободу я не вернусь никогда. Я обречён на гибель — сейчас или несколько позже, но позже будет даже тяжелей, лучше раньше. Имущества у меня больше нет.

Близкие умерли для меня — и я для них умер. Тело моё с сегодняшнего дня для меня — бесполезное, чужое тело. Только дух мой и совесть остаются мне дороги и важны.

И перед таким арестантом — дрогнет следствие!* Только тот победит, кто от всего отрёкся!” («Архипелаг Г.»). Ложь есть неузнавание образа Божия (в себе и в других).

* * *

Можно проследить рождение лжи. Она рождается из гордыни, страха, корысти, суетности, многословия, похоти, тщеславия, бесчувствия, сребролюбия, ревности, зависти, злобы... Ложь выходит и из беспричинной одержимости человека ложью.

* * *

Зоркость в видении земных феноменов Солженицын приобрёл в отречении от этих феноменов. И только чрез опыт духа открывается земная конкретность. И эмпирия понятна лишь в познании духа. “...Если души умерших иногда пролетают среди нас, видят нас, легко читают наши мелкие побуждения, а мы не видим и не угадываем их, бесплотных, то такова и поездка спецконвоем. Ты окунаешься в душу воли, толкаешься в запутанном зале. Рассеянно проглядываешь объявления, которые наверняка и ни с какой стороны не могут тебя касаться... Слушаешь странные и ничтожные разговоры о том, что какой-то муж бьёт свою жену или бросил её, а коммунальные соседи жгут электричество в коридоре и не вытирают ног...” («Архипелаг Г.»).

* * *

Никакой нервности в «Архипелаге», никакой драматичности. Трагичность великая прячется, утаивается стыдливо, по-русски. Книга эта — не истерика и не исторический репортаж. Это не “Я обвиняю!” или “Не могу молчать!”, а большая поэма о человеке. Это с деталями повесть и о дьяволе (и дьяволёнках).

* * *

Ложь многообразна. Она есть измена миру истинных отношений, корыстное понимание людей, вещей и явлений, пристрастие любви или ненависти, самовозвеличивание или отречение человека от бессмертной своей сущности.

Правда последняя ещё не кажется правдой для многих. Последняя правда ещё не кажется правдой для многих. Последняя правда проходит в мире кенозис Христов, истощание... Мать праведно укрывает от своего ребёнка непосильную для него правду, люди свято утаивают тяжкие вести от больных, человек безгрешно отрицает пред другими (и, главное, перед собой) своё добро. “Правая рука” — евангельски — “лжёт”, преуменьшая, скрывая свои добрые дела от “левой руки”. Таковы пути правды последней.

* * *

Смирение и скромность не нарушают правды, отклоняясь от земной правдивости. Любовь и великодушие имеют власть эту правдивость нарушать во имя правды последней.

* * *

Последняя Правда — выше борений и противопоставлений, выше диалектики. Она сияет и царствует.

* * *

Святость иногда целительно привлекает видимость неправды на служение Правде. Греховность убийственно защищает мнимой правдой свою ложь.

* * *

В мире есть как бы четыре состояния правдивости: северное, холодное (выявляющееся через отрицание неправды); южное, тёплое (действующее через радость познания и принятия правды); восточное (нисходящее с неба на землю); западное (поднимающееся от земли к небу).

* * *

О слабости нашей. Мы ограничены даже в своём поклонении Богу. Земля — “слишком высокий уровень” для нашего поклона. Некуда нам, Господи, поклониться Тебе! Жалким земным поклоном, а то и кивком головы, мы кланяемся Твоей великой правде и любви. Только наш поклон в бездну соответствовал бы нашему ничтожеству без Тебя. Но ты даёшь нам поклоняться Тебе “в духе и истине”.

* * *

Правду Христову мало желать. Её недостаточно алкать и жаждать. Без неё надо умирать.

Если человек не священнодействует правды, он ею владеет, как тиран, и опустошает её, как разбойник. Он мучает правду и мучается ею, как Иерусалим, распинающий Христа.

* * *

Некоторые хвалятся Православием. Православие не в том, чтобы хвалиться им, а чтобы стыдиться в нём.

* * *

Как писатель уходит из литературы, смотрите — вот сноска страницы 509 «Архипелага Г.»:
“...Ведь нет же лагерей пушкинских, гоголевских, толстовских — а горьковские есть, да какое гнездо!.. Да, Алексей Максимович... «Вашим, товарищ, сердцем и именем». Если враг не сдаётся... Скажешь лихое словечко, а ты ведь уже не в литературе”.

Бережением от “лихих словечек” сохраняется слово.

* * *

Мы все бываем около Рая, когда осознаём близость Божию к себе и одновременно видим свою отдалённость от Бога и бесконечную справедливость этой отдалённости от Лица Божьего... Бывает, что люди мучаются не от отлучённости, а от недостаточной своей отлучённости от Бога: “Отойди от меня, Господи, ибо я человек грешный”. Чистое мучение веры. Евангелие научило человека скрываться в свою нищету, схватываясь трепетом близости Рая во Христе.

* * *

Неправда нашего самооправдания в том, что оно ведёт к обвинению другого человека, а обвинение другого приводит к обвинению Бога. Отсутствие славословия Богу и благодарности Ему ведёт к демоническому восстанию на Его правду.

* * *

Грешник эмбрионально проходит все фазы греха, возлагая ответственность за своё зло на другого человека и на Бога: “Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от древа” (Быт. III, 12). Вот как стал дерзко в истории говорить человек, себя отлучая от Благобытия.

* * *

А к человеку так божественно подходит утешающая правда: “...Работу этого реле-узнавателя внутри меня я скоро с удивлением, восторгом и тревогой стал ощущать как постоянное свойство... И всегда этот таинственный реле-узнаватель, в создании которого не было моей заслуги ни чёрточки (разрядка — моя; важная заметка — ключевая к пониманию Солженицына. — А.И.), срабатывал прежде, чем я вспоминал о нём, срабатывал при виде человеческих глаз, при первых звуках голоса — и открывал мне этого человека нараспашку, или только щёлочку, или глухо закрывал. Это было всегда настолько безошибочно, что вся возня оперуполномоченных со снаряжением стукачей стала казаться мне козявочной... Я не читал нигде об этом, и пишу здесь для любителей психологии. Мне кажется, такие духовные устройства заключены во многих из нас, но, люди слишком технического и умственного века, мы пренебрегаем этим чудом и не даём ему развиться в нас” («Архипелаг Г.»).

* * *

Это не психология. Это область пневматологии, духоведения. Без такого дара первохристианского (“различение духов”)* не могла бы и быть написана книга «Архипелаг ГУЛАГ». Нет, не “наседку” камерную увидел тут Исаевич, а самого Краснопёрого Петуха — “духа злобы поднебесной”. Тем сильна книга. Впервые духоведение так густо вошло в русскую художественную прозу. Это и есть Русский Реализм.

* * *

Крест — не всякая боль. Крест — это быть со Христом, не только среди страданий, но и неверностей своих (претерпевая их, проходя, не утопая в них).

* * *

Насилие отнимает от человека только неистинную свободу и даёт людям лишь неистинную победу.

* * *

Иаков, борющийся с Богом в пустыне и не желающий Его отпустить, “доколе не благословит”,— образ человека молящегося. Трудно человеку, пока не благословит его Господь.

И не отпускает он Господа, доколе не благословит его Господь.

* * *

Свобода наша в том, что мы можем прийти, со всей своей неправдой — и со всей своей такой малой правдой — на Иордан к Иоанну и открыть Богу свою наготу, нищету. Мы имеем все этот высокий дар — снимать с себя всякое самооправдание. Тут самая глубокая свобода человека — отказ от всякого своего не в Боге богатства.

* * *

Если скрылась от нас, зашла солнечная воля Божья, надо направлять свой путь “по звёздам” (по заповедям) и “по месяцу” (совести).

* * *

Солженицын томится от сознания молчащей Руси. Он будет писать и патриарху, печалясь, что молчит он о страданиях веры своего народа... Но вот — вспоминает он — его самого везут и ведут на Лубянку. Он шагает с конвоем по молчащей Москве. И молчит.

“...А я — молчу ещё по одной причине: потому, что этих москвичей, уставивших ступеньки двух эскалаторов, мне всё равно мало — мало! Тут мой вопль услышат двести, дважды двести человек — а как же с двумястами миллионами... Смутно чудится мне, что когда-нибудь закричу я двумстам миллионам...
А пока, не раскрывшего рот, эскалатор неудержимо сволакивает меня в преисподнюю.

И ещё я в Охотном ряду молчу.
Не крикну около «Метрополя».
Не взмахну руками на
Голгофской Лубянской площади...”
(«Архипелаг Г.»)

Но пришёл час, и он крикнул.
Страдальчески добывается правда. Но радость её покрывает небо и землю.

* * *

Читаешь вторую книгу «Архипелага» одним дыханием: двадцать лет она так писалась — одним дыханием. Второй том — продолжение, но опять всё новое (материалы и комментарии). Снова идёт к нам этот избыток сердца, от которого “уста глаголют”. Когда сердце широко, как его вычерпать? Глаголют и глаголют уста всё по-новому о самом важном; о добре, большем, чем смерть. И о бездне зла. Неисчерпаемая человеческая история. Но взята с нового угла, и разговор ведётся о последней ситуации человека в мире.

Торопится писатель снять с себя груз и долг большого, трудного свидетельства. Широка и так жива его защита многократно обездоленных людей: униженного человеческого лица. Отточено оружие Солженицына, и он его держит в правой и в левой руке: левой обличает неправду, правой открывает правду. Извержение свежей, крепкой, точной (иногда и до корявости) языковой русской стихии. Разговор идёт напрямик, без околичностей. Давится на ходу зло, как лагерная вошь, и отвратительный треск и запах идёт по континентам. Автор схватывает зло большое и в малом.

«Архипелаг» Солженицына — Дантово видение и хождение. Но без язычника Вергилия. У христиан есть ангелы, на что им Вергилий? Ангелы покажут лучше, что стоит за языческим злом. Злые духи — вот подлинные лагерщики человечества!
И как они выпячиваются, выпучиваются из тёмных, искривлённых человеческих лиц. Руками “можно потрогать” этих бесов — на “стукачах”, “операх”, “придурках”, растленных “малолетках”, всё более растлевающихся в беспощадном, холодном и смертном актёрстве “блатных”, жителей особого круга — внутри адского. Это художественно и предвидел Достоевский. Солженицын удостоверяет правду пророчества: свиньи гадаринские сверзлись на Россию, пред тем как утонуть в “мировой” пучине. Не в стилистическом, а в религиозно-художественном замысле преемственность писателя. Всё возвращается он к свидетельству «Записок из Мёртвого дома» и человеколюбному путешествию Чехова на Сахалин. Эти классики родили русскую художественную прозу о каторге и о живом человеке на ней. Солженицын завершает это свидетельство XIX века. Но его свидетельство большее. Оно есть свидетельство России о России и пневматологическое суждение о человеке. Такое же оно христианское, как у Достоевского, но расширено и обострено. “Повзрослело” оно после революции. Фёдор Михайлович не обидится на меня за такое суждение, он теперь знает, что не увидел того, что увидел Солженицын. Такого в XIX веке не было, были другие масштабы. Но он первооткрыватель художественной темы, возвышенной до высоких пределов человечности.

Вслед за Достоевским Солженицын сопричисляется к разбойнику, распятому на Голгофе рядом со Спасителем, но не хулившему Господа. Он увидел уже рай видения и утешения, ещё когда висел на кресте. «ГУЛАГ» — покаяние просветлённого страдания. Вдвойне правый (пространственно и духовно), пригвождённый, и не к одному, а ко всем деревьям ГУЛАГа, русский каторжник, верующий во Христа Распятого — носитель совести народа, говорит за народ, как правый разбойник. Нет злобы в его слове, но покаяние и вера.

Нобелевская литературная премия поможет человеку Запада прочитать и то, что выше литературы, и в главах солженицынских увидеть человека и мировое зло более просто, чем увидел Данте в своей возвышенной «Божественной комедии». Поэтика Солженицына имеет и пневматологическое измерение, которое было у Достоевского (но не у Чехова).
Средний читатель наших дней, если и видит зверя в себе, то только биологически или “психологически”. У Солженицына он теперь может увидеть нечто более важное для себя: зверя “из бездны”, высунувшегося в человеческое общество. Грандиозные глыбы грехов, которыми ворочает Данте в «Божественной комедии», менее ясно показывают зло и менее убеждают в его существовании, чем та запаршивевшая со всех концов обезьяна, с таким реалистическим запахом ада, теперь посаженная в клетку русским писателем. Вот довелось, и именно русскому человеку, посадить зверя человекоподобного за проволоку — на поглядение миру.

Нельзя уже психологизировать около этого феномена. Современники наши все тащат к психиатру своего человека. Позвольте, человек не есть только психология, в нём главное — дух и истина. Религия не есть психологизирование или психоаналитическое исторгание из себя причудливых воспоминаний на кушетке. Это явление Духа и Истины, правды и сути человека.

«Архипелаг» — не только книга о лагерях, ссылках и стройках. Это и повесть о всей невообразимой воле человека — русской и мировой, где мы живём и умираем. И воскресаем. Книга берёт под верный микроскоп каплю человеческого океана, но она есть книга не об этой капле, а обо всём океане.

Довольно мы нашутились и на­игрались с разными “чёртиками”. Начисто исчезли с горизонта нашего лермонтовский демон и врубелевский; рассыпались (аминь, аминь, рассыпься) ремизовские и блоковские “беззащитные”, ни к чему не приспособленные, “благожелательные”, ленивые и сексуально-томные черти начала века. По миру пошёл настоящий дьявол, взрывающий святыни и разламывающий человечество пополам, стирающий в порошок миллиарды душ. Эту “Бога имитирующую”, требующую себе поклонения, зловонную и паршивую обезьяну русский писатель загнал крестным знамением в художественную клетку. Высунувшаяся в мир сила тёмная теперь сидит за проволокой своего “ГУЛАГа”... И чем более верно рассматривают люди этого пойманного зверя, тем яснее видят и своё человечество, всю драгоценность своего человеческого лика, для спасения которого нужен Христос Господь.

Удивительное было в московской «Правде» недавно выступление. Иерарх Русской мученической Церкви выступил с осуждением Солженицына (травимого и высланного). Отказываюсь верить, что он прочёл книгу Солженицына и волей своей сделал выпад в «Правде». Русская многострадальность, где тебе конец?! Всё идут раковые метастазы по твоей плоти.

В 3-й главе IV части «Архипелага» Солженицын так пишет: “Мне пришлось носить в себе опухоль с крупный мужской кулак. Эта опухоль выпятила и искривила мой живот, мешала мне есть, спать, я всегда знал о ней (хоть не составляла она и полупроцента моего тела, а Архипелаг в стране составлял процентов восемь). Но не тем она была ужасна, что давила и смещала смежные органы, страшнее всего было, что она выпускала яды и отравляла всё тело. Так и наша страна постепенно вся была отравлена ядами Архипелага. И избудет ли их когда-нибудь — Бог весть. Сумеем ли и посмеем ли описать всю мерзость, в которой мы жили (недалёкую, впрочем, и от сегодняшней)? И если мерзость эту не полновесно показывать, выходит сразу ложь. Оттого и считаю я, что в 30-е, 40-е, 50-е годы литературы у нас не было. Потому без всей правды — не литература. Сегодня эту мерзость показывают в меру моды — обмолвкой, выставленной фразой, довеском, оттенком — и опять получается ложь. Это не задача нашей книги, но попробуем коротко перечислить те признаки вольной жизни, которые определялись соседством Архипелага или составляли единый с ним стиль” (с. 619).
И говорит Солженицын: “Проблема выходит за Архипелаг: её объём — всё наше общество. Весь образованный наш слой — и техники, и гуманитарии, все эти десятилетия разве не были такими же звеньями кащеевой цепи... Среди уцелевших и процветших, даже самых честных — укажут ли нам таких учёных и композиторов, или историков культуры, кто положил себя на устроение общей жизни, пренебрегая собственной?”

“Всё, что плохого делается на Архипелаге и на всей земле — не чрез самих ли нас делается?”