Митаревский

Толстой

Бывали случаи, когда пролетит близко ядро, то кто-нибудь кивнёт головой или пожмётся; тогда насмешкам не было конца. А признаться, чувство страха невольно побуждало склонить голову или нагнуться, но стыд всегда удерживал.

Мимо нас проходила… толпа ратников с носилками подбирать раненых. Когда пролетали ядра, ратники мотали головами направо и налево, кланялись, крестились, а некоторые становились на колени. Это была большая потеха для солдат, и каких тут не было острот: «Кланяйся ниже, борода!.. Сними шапку!.. Крестись большим крестом!.. Бей поклоны, дурак!» И тому подобное.

Подумаешь, один и тот же русский народ — мужик и солдат, а какая между ними разница. Один не скрывает внутреннего инстинкта самосохранения, а другой удерживается и стыдится показать свою слабость. Правда, что тогда были и солдаты обстрелянные; многим было за двадцать лет на службе. Некоторые знали Суворова, были в Аустерлицком сражении, прусской и финляндской кампаниях. Таким солдатам кланяться пред ядром не приходилось: не в первый раз встречались с ним”.

Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая забрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя. «И как это вы не боитесь, барин, право!» — обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы. «А ты разве боишься?» — спросил Пьер. «А то как же?» — отвечал солдат. «Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, — сказал он, смеясь. — Наше дело солдатское…»

«Что, знакомая?» — Смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром… «Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила», — показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. «Эх, нескладная», — укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека. «Ну вы, лисицы!» — смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым. «Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились!» — кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой. «Тое кое, малый, — передразнивали мужиков. — Страсть не любят!»”

Митаревский

Толстой

Вообще, что делалось на нашем левом фланге — мы ничего не видали. Слышался оттуда только гул от выстрелов до того сильный, что ни ружейных выстрелов, ни криков сражавшихся, ни стонов раненых не было слышно. Команду также нельзя было слышать…

Как только мы открыли огонь, на нас посыпались неприятельские ядра и гранаты; они уже не визжали протяжно, а только и слышно было над головой, направо и налево: вж… вж… вж… В нашей роте, несмотря на её выгодную позицию, много было убито людей и лошадей. Людей стало до того мало, что трудно было действовать у орудий. Фейерверкеры исправляли должность канониров и подносили снаряды. У одного орудия разбило ось и лафетную доску; орудие упало, и людьми от него пополнили недостаток при других и тем немного поисправились. У нас уже оставалось мало снарядов, но подъехали другие ящики, которые так же скоро были расстреляны…

Вдруг французская артиллерия страшно, усиленно загремела. Наш ротный командир велел зарядить и стрелять картечью. Нам отвечали тем же. При первых выстрелах ударило меня как будто палкой по левой ноге; я присел и увидел порядочной величины картечь, но уже на излёте; она моей ноги не пробила, а только зашибла… Почти вслед за тем я упал подле орудия без всякого сознания и боли и тоже без всякого сознания очутился впереди зарядных ящиков. Вторым ударом меня совершенно ошеломило. Когда я опомнился и сел, то почувствовал резкую боль в левой стороне лица; приложил я руку к щеке, и на руке оказалась земля и кровь… Я увидел, что меня обдало землёй от рикошета с ног до головы. На мундире и панталонах земля налипла комками и кроме того землёй мне разбило нос и губы до крови. Спустя несколько минут я почувствовал тупую боль в левой ноге у колена… Хотел было встать и идти к орудиям, но не мог подняться и упал…

…Тотчас же за мной картечь ударила подполковника… Вблизи от меня упала граната и горела подле нашего солдата, у которого часть внутренностей была наружи, значит, он находился в положении безнадёжном, но какие усилия употреблял несчастный, чтоб отползти подальше — страшно было смотреть… Неприятельские ядра начали летать чаще и чаще… Страшно было быть при орудиях во время перестрелки. Куда ни посмотришь — там ранят, там убьют человека, да ещё как убьют!.. Почти разрывало ядрами; там повалит лошадь, там ударит в орудие или ящик; беспрестанно пред орудиями рвёт и мечет рикошетами землю; направо, на возвышенности, на наших глазах разносит артиллерию, а про визг ядер и говорить нечего…

Из-за люнета… на наши орудия… устремилась французская кавалерия… Один здоровый солдат из малороссов, вздумавший отбиваться банником, был исколот… Поручика, бывшего при орудиях, ударило картечью в офицерский знак, в самый орёл, и хотя не пробило его, но вогнуло так, что придавило грудную кость; офицер этот долго страдал грудью. Бедному подпоручику… оторвало обе ноги гораздо выше колена, и… он умер на перевязочном пункте. Другого подпоручика спас фельдфебель; заметив ядро или гранату, он схватил его за руку и только что сказал: «берегитесь», как сам был поражён в голову… Наша рота потеряла два целых орудия, два подбитых, два передка и несколько зарядных ящиков…”

К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули… На батарею ещё чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживлённее двигались солдаты… Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, ещё больше разрумянившись, ещё старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали своё дело с напряжённым щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах…

Пьер… стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал… к старшему. «Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь?» — спросил он. «Картечь!» — не отвечая, крикнул старший офицер… Вдруг… офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю… «Все картечью!» — кричал офицер…

Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз… к зелёным ящикам… Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист. Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было: только валялись зелёные обожжённые доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь… так же как Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала…

Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошёл на курган, где он провёл более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашёл никого. Много было тут мёртвых, незнакомых ему… Полковник был убит, [солдат] кричавший «братцы!», был пленный, был заколот штыком в спину другой солдат… Молоденький офицерик сидел, всё так же свернувшись… в луже крови. Краснорожий солдат ещё дёргался, но его не убирали”.