Интервью у классной доски

Владимир Новиков: “На уроках литературы надо больше играть...”

Владимир Иванович Новиков — доктор филологических наук, профессор факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова. Автор книг о В.Каверине (в соавторстве с О.Новиковой), о Ю. Тынянове (в соавторстве с В.Кавериным), о В.Высоцком, о литературной пародии. В последние годы работает также в жанре филологической прозы: «Роман с языком», «Сорок два свидания с русской речью», «Новый словарь модных слов».

— Владимир Иванович, наша газета не раз писала о Ваших ярких книгах и статьях. Я знаю, что в Вашем педагогическом опыте есть и годы преподавания в школе. Тем самым могу начать с прямого вопроса: Ваш взгляд на школьное литературное образование.

— Хотя я сам доктор наук по специальности “теория литературы”, но рискну сказать, что наше литературное образование — и школьное и вузовское — чересчур теоретизировано и даже во многом схоластично. Между тем как мировая гуманитарная мысль ищет нестандартные решения, рыщет на границах между культурными сферами. “Междисциплинарность” — пароль для тех, кто стремится к “инновациям” (тоже модное слово!). А мы всё ещё живём во власти устаревающих теорий. Например, в школьном учебнике по литературе я встретил такой вопрос: “Приведите примеры металитературности в творчестве Набокова”. Классик сразу предстаёт не остроумным писателем-мистификатором, а каким-то занудой, у которого надо искать эту самую металитературность. На какого школьника это рассчитано?

— А учитель? Ведь у многих филологическое, университетское образование?

— Учителю, разумеется, знать хотя бы в общем о том, что происходит в современном литературоведении, полезно и даже необходимо. А главное — надо читать современную литературу. Не всю, но у учителя обязательно должны быть один-два писателя, с которыми он находится, так сказать, в духовном браке. Один прозаик, один поэт. Ну абсолютно любому учителю полезно прочесть стихи Тимура Кибирова! Хотя бы для того, чтобы угадать реминисценции из Пушкина, Лермонтова, Блока и решить для себя: хорошо ли, что Кибиров с классиками “на дружеской ноге”. Тут важно личное отношение. Как и в выборе прозы. Кому-то в качестве духовного партнёра подойдёт Андрей Битов, кому-то Виктор Пелевин. Выбирайте “не по службе, а по душе”.

Вспоминаю свои школьные годы в городе Омске. Когда я учился в пятом классе, наша учительница, Галина Ивановна Фадеева, пришла с толстым литературным журналом и несколько уроков подряд, забыв о программе, читала нам потрясшую её повесть Владимира Богомолова «Иван». И заразила нас собственным отношением. В том числе меня, по собственной инициативе написавшего сорок лет спустя статью о В.О. Богомолове для словаря «Русские писатели XX века». Вы ведь знаете, какой это был смертельный номер. Владимир Осипович любого энциклопедиста готов был убить за малейшую неточность. Но к нашей литературной семье он относился дружески.

Вернёмся, однако, к главному. Литературоведение может быть массовым. Этого слова бояться не надо. Повторю слова Виктора Шкловского: “Пишем для человека, а не для соседнего учёного”. Вспомните, как называлась серия небольших книжек издательства «Художественная литература»?

— «Массовая историко-литературная библиотека»…

— Так! И работали для неё не второстепенные популяризаторы, а литературоведы-мастера. Сергей Бочаров написал о «Войне и мире». В его книге нет слов хронотоп и архетип, но она за сорок лет нисколько не устарела. Она написана понятно, и в то же время учёный выразил свои заветные мысли о «Войне и мире». Вспомните и детгизовские книжки, например, «Смелость изобретения», где лидер нашего гоголеведения Юрий Манн доступно рассказал о внутреннем устройстве произведений Гоголя. А книжка «Разговор о стихах» Эткинда…

— В начале 1971 года, когда она вышла, я учился в 10-м, тогда выпускном классе и читал её вместо учебника по литературе, ужасного… Выучил по ней, кстати, стихотворение «Ночь» тогда труднодоступного Пастернака, оно приводится в книге полностью…

— Да, эта книжка Ефима Григорьевича ничем не уступает его “взрослой” «Материи стиха». Так что хорошо бы школе развивать связи с таким литературоведением, адресованным нормальному человеку, в том числе и ребёнку, школьнику.

При этом я считаю колоссальным недостатком нашей филологической науки специализированное разделение на лингвистику и литературоведение. Литературоведы бывают невежественны лингвистически, а лингвисты не читают художественную литературу. Есть хорошее слово “филолог”, есть замечательное слово “словесник”. Будь ты школьный учитель или доктор наук — ты словесник прежде всего. И с этой точки зрения важно развивать творческое отношение к слову и на уроках литературы, и на уроках русского языка. У меня на этот счёт своя концепция, гедонистическая. У каждого человека может быть свой “роман с языком”. Наслаждайтесь речью! А задача школы — воспитать в человеке речевую личность. Личность, которая интересуется языком, развивает свой индивидуальный стиль, относится к языку как к богатству, которое доступно всем.

Нужен поворот от заучивания готовых трактовок к чтению. Мы живём в плюралистическую, постмодернистскую эпоху, когда общепризнано: произведение — генератор интерпретаций, и любой, в том числе и школьник, имеет право на своё толкование. Но оно появится, лишь если произведение прочитано…

— Это право объявил ещё Макар Девушкин, когда высказал суждения о «Станционном смотрителе» и «Шинели»…

— Вот именно! Какой толк от заучивания интерпретаций из учебника?! Но если школьник сам повернулся к тексту, он там обязательно что-то увидит. На вечернем отделении факультета журналистики я сейчас провожу эксперимент. Студенты пятого курса для зачёта по истории русской поэзии первой половины ХХ века должны выучить девять стихотворений девяти крупнейших поэтов. Даю три варианта, каждый выбирает по одному. Пришёл я к такому способу контроля знаний потому, что студенты сплошь и рядом отвечают, например, на вопрос о периодах творчества Мандельштама, не зная наизусть ни одного его стихотворения. Хочу загрузить в их память хотя бы девять гениальных стихотворений, чтобы потеснить там попсовые шлягеры и рекламные слоганы. То же самое тем более надо делать в школе. Нет лучшего знания поэзии, чем знание стихов наизусть. Нет лучшего знания прозы, чем внимательное её чтение. Вот моё основное соображение на этот счёт.

— Совпадающее с мнением других внятных литературоведов. Но есть ещё методисты…

— Не буду говорить что-то против методистов. Главное — личность самого учителя, личность словесника. В своём «Романе с языком» я описал такой эпизод. Молодой учитель начинает вести факультатив по поэзии, но все девочки знают лишь одного поэта — Эдуарда Асадова. И учитель вместо того чтобы восклицать: “У вас дурной вкус!”, начинает тактично читать им стихи Анны Ахматовой, пользуется Асадовым как ступенькой к настоящей поэзии. Всякого рода высокомерие, снобизм и здесь губительны. Надо знать, что реально читают наши дети для себя, для удовольствия, и через это искать контакты, пути для представления им настоящей, художественно богатой литературы. Учителю в его эстетическом контакте с литературой не стоит отставать от того уровня психологической, антропологической раскрепощённости, который присущ современной литературе.

— Прежде чем задать вопрос о Вашей собственной романистике… У учителя, идущего на урок литературы, есть в запасе выигрышная, хотя и с опасностями тема — тема любви. Как её использовать для нашей главной цели — развить в подростках интерес к чтению книг?

— От любовной темы можно идти к литературе как эстетическому феномену. В современном сознании есть оппозиция: “любовь” — “секс”. Увы, старомодна схема: любовь должна предшествовать сексу. У молодёжи получается наоборот. Думаю, что среди первостепенных задач преподавания литературы есть такая: заронить представление об истинной любви…

По части “секса” мы наших учеников, пожалуй, ничем не удивим, а вот любовной поэзией удивить можем. Если у учителя словесности есть дорогие лично ему стихотворения, в том числе любовные, он как-нибудь найдёт место, способ рассказать о них. Блок и Ахматова дают возможность говорить о любви без ханжества. В высокой литературе есть всё то, что есть в массовой, плюс ещё кое-что…

— Но стихотворения для обязательного изучения в школе отбираются своеобразно. О любви к Родине — пожалуйста, просто о любви — маловато…

— Не будем забывать о существовании и значении внеклассного чтения. Если появляется какой-то литературный хит, его надо читать и обсуждать, сопоставлять с тем, что уже есть на эту тему в большой литературе. Когда я преподавал в школе, старшеклассники зачитывались напечатанной в журнале «Юность» повестью Анатолия Тоболяка «История одной любви» (года примерно 1975-го). Это был отнюдь не шедевр, но, как говорится, “очень своевременная книга”. Она давала повод для диалога на волнующие молодёжь темы. Ребята без принуждения занимались “реальной критикой”, смело раскрывались в разговоре, я же тактично предостерегал их от излишних восторгов по поводу модной однодневки. Вкус воспитывается не только на шедеврах, но и на текущей словесности. Это трудно делать в рамках программы, но можно осуществлять через внеклассную, кружковую работу. Для споров на досуге всегда найдётся очередная литературная “лав стори”.

— Но досуг досугом, а словеснику надо дать школьнику на своих уроках основы и теории литературы, и истории литературы. Или не надо? Я говорю об общем образовании, не для тех, кто решил идти в филологи ещё в детском саду. Мы-то с вами знаем, они всё найдут сами…

— Думаю, современное преподавание литературы — это прежде всего человековедение. Вспоминаю своего одноклассника, поступившего на геологический факультет МГУ. И когда у него на втором-третьем курсе начались какие-то любовные истории, он мне сказал: “Вот теперь я понял, что такое Печорин и в чём его трагедия. А в школе я только тупо выучивал учебник и пересказывал его на уроках”. Просто судьба Печорина с его личным опытом в восьмом (сейчас девятом) классе не соотносилась. И с этим фактором учителям надо считаться. Рассматривать его, учитывая любовную практику тех подростков, которые сидят перед ними в классе.

— Мне думается, что в подростковой среде, хотя, конечно, есть в ней и какие-то маргинальные зоны (многое определяет школа, в которой дети учатся), есть стремление к естественным, постепенным отношениям, без “жести”, как сейчас они что-то неприемлемое называют.

— Разумеется, на это надо опираться, на те произведения, которые традиционно входят в программы. Очень существенны и биографии писателей с их судьбой, даже хорошо, что непростой. Как, например, не сказать про личную жизнь Достоевского, про Аполлинарию Суслову, про Анну Григорьевну?

Это тоже воспитательный момент… Вообще, на смену текстоцентризму, отвлечённому исследованию системы “образов” и “мотивов” пришло азартное, увлечённое исследование писательских биографий. Судьба поэта, прозаика — очень важная, притягивающая к литературе сторона дела. И любовный опыт писателя важен!

Так или иначе, без соприкосновения литературного произведения с жизненным опытом читателя, школьника проку не будет. Так что разбор произведения лучше начинать не с сюжета и композиции, а с того, как оно соотносится с жизненной реальностью, в том числе с той, в которой находится школьник. Литература может помочь осваивать жизнь. Нужно перейти границу между литературой и жизнью юных читателей. В этом смысле мне кажется плодотворным происходящий ныне биографический бум, сопряжение анализа текста с проникновением в тайну личности.

— Но от теории литературы не уйдёшь!

— И не надо. Но не стоит мордовать школьника отвлечённой теорией. Достаточно дать лишь основные понятия. В частности, научить различать стихотворные размеры, первые пять. Изучать это, играя. Пусть каждый сочинит по строфе ямбом, хореем, дактилем и так далее. Вообще на уроках литературы надо больше играть. Побольше юмора. Почему бы не познакомить ребят со знаменитым сборником филологических пародий на классику — «Парнас дыбом», с книгой пародий Юрия Левитанского, где от имени знаменитых поэтов изложен сюжет «Вышел зайчик погулять»? Если школьник вдохновится и сам сочинит пародию на классический шедевр, он разберётся в стиле классика лучше, чем с помощью чисто теоретической подсказки.

Теоретик М.М. Бахтин считал, что надо “войти творцом” в анализируемое произведение. А это уже творческая практика. Хорошо, когда в итоге школьного литературного образовании в молодую память посажены звучные стихи, живые персонажи, незабываемые эпизоды...

— Работаем без хронотопа и нарраций!

— Конечно. Как раз школьный, детский дискурс требует независимости от терминологических наворотов. Всё можно объяснить простыми, понятными словами, как это умел делать тот же Виктор Борисович Шкловский. К тому же терминологические моды устаревают. Раньше были “идеалы”, теперь “концепты”. Всё это тавтологические переименования с целью написания новых диссертаций, только и всего. Школьное литературоведение и диссертационное — это полярные явления. Пусть филологи разворачивают друг для друга свои нарративы, но детей не трогают!

— Есть суждение, что экзамен по литературе давал мотивацию образованию. А коль нет экзамена, нет и мотивации. Конечно, чушь, но сидящая в очень многих, в том числе административных головах. Как же всё-таки эту мотивацию “для всех” сохранить и без экзамена?

— Во-первых, формат школьного сочинения был сориентирован на устаревшее литературоведение. И отставание это всегда неизбежно. Чем заменить канон сочинения, я пока не знаю. Но письменных работ в курсе школьной литературы должно быть много. Надо учиться писать. Разговоры разговорами, а навыки владения письменной речью нужны. Нужна практическая риторика, навыки делового общения. Это всё словесность!

На факультете журналистики, где я преподаю, многие хотят заниматься так называемым пиаром. Профессия не очень одухотворённая, зато хорошо оплачиваемая. И тут уже нам, филологам, приходится “пиарить” среди студентов художественную литературу. Приходится объяснять, что и в области пиара могут отличиться люди с незамыленным взглядом, с парадоксальным мышлением, люди, что называется, креативные. А что развивает креативность? Чтение полноценной прозы и поэзии!

Литературу мы изучаем не для того, чтобы отгадывать кроссворды, где требуются имена персонажей или стихотворные размеры, а для жизни. Для того чтобы стать успешным, состоявшимся человеком, полезно иметь литературное образование. Да уже знание большого количества слов — это благо, это высокий уровень личностного развития.

Запретный плод сладок. Будем внушать представление о том, что литература — это нечто изысканное, интимное, не всем доступное. Я очень сочувствую учителям, но сейчас мы все в сложном положении и должны как-то вывернуться, чтобы отдать то, что у нас есть, поделиться духовными сокровищами. Чтобы школьники почувствовали: “сдать” на экзамене литературу — это значит получить, и получить очень много.

— Вы не только литературовед, но и писатель. С какими мотивами вы брались за романы, за художественное творчество?

— Вообще я считаю себя литератором с той поры, как опубликовал первую статью в журнале «Вопросы литературы». Критику и литературоведение, адресованное человеку, а не соседнему филологу, я тоже считаю писательством, частью литературы. Всё естественно. Разговаривал с читателем о литературе, перешёл к разговору о жизни. Есть потребность поговорить не только с элитарным, подготовленным читателем, но и с простым, далёким от филологии человеком. В нашем только что осуществлённом книжном проекте мы с прозаиком Ольгой Новиковой поместили под одним переплётом её роман «Убить?» и мой — «Любить!». Это откровенный, порой рискованный разговор о проблемах, которые в жизни “достают” каждого. В романе «Убить?» главная героиня, журналистка Маша, обманутая самовлюблённым политтехнологом Катениным, мстит ему самым беспощадным способом, лишает его жизни. Сколько женщин готовы были сделать то же самое! В этом по прочтении романа признавались автору весьма серьёзные интеллектуальные дамы, сбросив с себя всякие “хронотопы” и “архетипы”… Да и мне, дерзнувшему приоткрыть завесу над полигамией, тайно бытующей в повседневной жизни, довелось услышать от коллеги-доцента: вы просто написали о том, что все делают, но только молча.

Проза — не только социальный анализ действительности, но и антропологический. “Человек есть тайна…” И трижды тайна — такой феномен, как любовь. Мы оба обратили внимание, что мужское и женское отношение к любви не одинаково. Реально говоря, слабый пол больше подвержен сильным чувствам, а у мужчин отношение к жёнам нередко такое же, как к любимой собаке, причём ещё неизвестно, кто этим себялюбцам ближе и дороже. Ольга и показывает драму женственности в мире холодных, нелюбящих, деловых мужчин. Драму сердечности в мире гедонизма и потребительства. А я иду с другой стороны. Мой персонаж Петров способен привязываться к женщинам. Я прибегаю к несколько игровому допущению, что любящих женщин вчетверо больше, чем мужчин. И на героя, способного любить — и притом не донжуана по природе, по онтологическим законам приходится четыре женщины, они на него просто сваливаются. И он не может не отозваться, не пожалеть их…

Это проблема нашего времени — и психологическая, и демографическая… Хотелось бы обрести читателей и среди старшеклассников, и среди их умудрённых педагогов. Перед “странностями любви” мы все равны.

Беседовал Сергей ДМИТРЕНКО.