Штудии

Игорь КЛЕХ

---

Возвращение Маяковского

Маяковский вчера, сегодня, завтра

С поэтом Маяковским Владимиром Владимировичем случилось ровно то, что он сам в футуристической молодости призывал сделать с Пушкиным, — на крутом историческом повороте его выбросили за борт с “парохода современности”. Точнее, не его, а того окаменелого идола, придавившего русскую поэзию советского периода пьедесталом из “ста томов” своих “партийных книжек”, с которыми он грозился явиться в Це Ка Ка грядущих “светлых лет”.

Это была не первая метаморфоза и не последний кульбит в судьбе и творческой биографии Маяковского. Отношения с современниками у поэта складывались трудно, и от этого он не на шутку страдал. Меньшинство восхищалось его стихами, большинство не принимало ни его поэзию, ни его самого, Маяковскому же хотелось стать поэтом для всех — первым и главным поэтом страны (отчего так — особая тема, и об этом ниже). Революция вроде бы предоставила ему такой шанс, но вопреки титаническим стараниям признания на государственном уровне Маяковский так и не добился, любви широкой публики не приобрёл, а своих прежних читателей растерял. После самоубийства о нём постарались забыть напрочь, и вдруг через пять лет по распоряжению Сталина принялись хором славословить и повсеместно насаждать, как картошку при Екатерине, по едкому выражению другого поэта. Фигуру авангардиста и бунтаря подретушировали и превратили в истукана официоза.

Как и в случае с картошкой, подспудное противостояние разрешилось бунтом, едва только советская власть занемогла. “Золотые перья” перестройки сошлись на том, что Маяковский, по существу, являлся фашистским поэтом, как и его коллеги, итальянские футуристы-коллаборанты. И поэзия Маяковского, увы, давала основания для такой оценки.

Кстати, самый непримиримый и талантливый из критиков Маяковского, Юрий Карабчиевский, через несколько лет покончил с собой, выбросившись из окна. Словно заразился суицидальностью от своего героя. Потому что сокровенным, глубинным стремлением раннего Маяковского, как и итальянского фашизма (во всяком случае, до его альянса с германским национал-социализмом, изначально нацеленным на убийство других людей, а не на суицид), как и социалистического строя советского образца являлось героическое жизнеотрицание, проще говоря — стремление к смерти. Кажется, теперь это уже не требует доказательств.

И ещё кажется, что спустя двадцать лет возникает возможность и необходимость вернуть Маяковского обратно на “пароход”. Иначе говоря, попытаться перечитать эти подзабытые стихи, отделив “чистые” от “нечистых” (как поэт это делал со своими персонажами в революционной драме «Мистерия-буфф»), только теперь “чумазых” отправить в трюм, оставив на палубе одних “чистых”, и поглядеть, что из этого выйдет. Едва ли десятая часть сочинений Маяковского в состоянии вернуться в строй русской литературы, остальное, по выражению из его поэтического завещания «Во весь голос», представляет собой пропагандистское “окаменевшее говно”. Естественно, такое усекновение не может не отразиться на наших представлениях о размерах сделанного Маяковским в русской поэзии и масштабе его фигуры на общекультурном фоне. Маяковский достаточно натерпелся от апологетов и ниспровергателей, чтобы мы постарались сегодня отнестись к нему и его поэзии без предубеждений, насколько это возможно, трезво.

Никто не станет отрицать, что это поэзия огромного накала и грандиозных образов — то есть лирический эпос, а такой эпос на дороге не валяется. Любой эпос обязан иметь героя, и Маяковский вызвался стать героем своей эпохи. Всякий “поэт с биографией” неизбежно превращается в мифического героя — и Маяковский совершил целый ряд поступков, имеющих внутреннюю логику и мотивацию, и гибелью расплатился по счетам своей поэзии.

Он был футуристом, или, по-русски, будетлянином, и его не устраивал не только так называемый старый мир, но и всё наше мироздание. Но почему так?

Маяковский-человек

Для начала предельно заземлим образ поэта.

Его отец, потомственный дворянин, служил лесничим на Кавказе и умер от заражения крови, нечаянно уколовшись ржавой шпилькой (не отсюда ли у будущего поэта развилась маниакальная чистоплотность, на грани патологической брезгливости, и игромания, вплоть до русской рулетки?). Отбившийся от рук единственный сын вдовы Владимир учился по квоте для малоимущих в гимназиях Кутаиси и Москвы. Старшие сёстры работали на фабрике. Владимир связался с эсдеками и уже в подростковом возрасте был дважды арестован и находился под следствием. Гимназия давала очень серьёзное и разностороннее образование тем, кто хотел учиться, но это был не тот случай. Настоящая полноценная жизнь началась для Маяковского с поступлением в московское Училище живописи, ваяния и зодчества. Здесь он нашёл друзей, первых русских футуристов, приобрёл профессию, достаточно независимую и способную прокормить, и в девятнадцать лет начал писать стихи.

Но кто тогда и позже не писал стихов в таком возрасте и таком положении? Вот как характеризовал эту распространённую “болезнь стихов” в очерке «Армия поэтов» поэт Осип Мандельштам: “Стихотворцев в Москву и Петербург шлёт Сибирь, шлёт Ташкент, даже Бухара и Хорезм. Всем этим людям кажется, что нельзя ехать в Москву с голыми руками, и они вооружаются чем могут — стихами. Стихи везут вместо денег, вместо белья, вместо рекомендаций, как средство завязать сношения с людьми, как способ завоевать жизнь... Слова безразличны — это вечное «я живу, я хочу, мне больно»”.

А вот как выглядел Маяковский в те годы по свидетельству его друга и соратника Виктора Шкловского: “В Училище живописи, ваяния и зодчества ходил человек худой, широкоплечий. Очень молодой. С измученным лицом мастерового, с чёрными погубленными зубами, с плоской грудью, с широкими плечами. Волосы чёрные, отброшены назад. Чёрная, широкая, из бумажного бархата блуза. Чёрный, вероятно, художнический галстук... Имя его было Владимир Маяковский”.

По заключению хорошо знавших его людей, Маяковский сумел образовать себя и по-настоящему разбирался лишь в двух областях — рисовании и стихотворстве. Но он научился дружить с людьми умными и талантливыми, а главное — у него обнаружился собственный, громогласный, ни на кого не похожий поэтический голос, сделавший его тараном новейшего художественного направления — русского футуризма. Сперва Маяковский сменил чёрную блузу художника на эстрадную жёлтую кофту футуриста, затем перебрался в пиджак, починил зубы, постригся, поселился в Петербурге, оброс связями, начал зарабатывать. На первый взгляд, казалось бы, картина постепенной благополучной социализации, встраивания в общество. Но она обманчива — стихи кричат о другом, и Маяковскому нужно нечто другое.

Благополучия в том разодранном внутренними напряжениями и уже воюющем мире не было и в помине. Не стоит труда доказывать неизбежность и подготовленность социального взрыва в России. Полезно помнить, что Петербург был переименован в Петроград до всяких большевиков, и продразвёрстка с комиссарами не ими была введена ещё в годы Первой мировой войны, а на армейских складах пылились и ждали своего часа сотни тысяч остроконечных колпаков с ушами, специально изготовленных для похода на Константинополь и напоминавших шлемы древнерусских витязей, — оставалось только нашить на них красные звёзды и назвать “будённовками”.

Полусироте Маяковскому, карабкавшемуся из нужды и безвестности к славе, недоставало в том жестоком и холодном мире любви и тепла. Он остро ощущал, что в нём для него не предусмотрено места. Отсюда его солидарность и “хорошее отношение” к рабочей скотине, уподобление себя бездомному псу не только в стихах, но даже в любовных письмах (в которых он, уже даже выскочив “из грязи в князи”, подписывался до конца жизни “Щен” и пририсовывал собачонку). Вычтите из его поэзии любовное помешательство и горячечную просьбу об осуществлённом на земле рае, когда-то в далёком будущем, — и что останется? Одна подростковая мегаломания да песни ненависти к Создателю и проклятия мирозданию.

И вот в таком состоянии он попадает в 1915 году в буржуазное семейство Осипа и Лили Брик, поселившись с ними под одной крышей. К тому времени Маяковский являлся автором гениальной поэмы «Тринадцатый апостол» (по требованию цензуры в конце концов переименованной в «Облако в штанах» — спасибо ей за это), которую никто не соглашался издать. Осип за свои деньги выпустил в свет первую книжку поэта — такое не забывается, и Маяковский посчитал себя вечным должником своего поклонника и благодетеля. Но куда большую к нему благодарность он испытывал за то, что тот поступился правами мужа и на много лет уступил ему Лилю, ставшую музой и главной сердечной болью поэта. С ней Маяковский превратился в однолюба и ей адресовал свои самые пронзительные произведения (за что ей огромное спасибо). Как вспоминал Шкловский, поэт даже “перепосвятил” Лиле Брик написанную ранее и для другой женщины поэму «Облако в штанах», а она переплела свой экземпляр этой трагической бунтарской поэмы... в парчу (трудно даже вообразить более не подходящий для неё переплёт, но подробность красноречива!).

Роберт Бёрнс, шотландский Есенин XVIII века, признавался, что ничто так не поразило его в высшем обществе, как взлелеянный в нём тип светской женщины (мужчины всех сословий, по его мнению, в общих чертах не столь разительно отличались друг от друга). С Маяковским произошло нечто похожее: плебей и варвар на какое-то время овладел самым драгоценным цветком цивилизации — холёной белой женщиной. “Лилину сумочку я готов носить в зубах”, — заявлял Маяковский первой красавице большевистской революции Ларисе Рейснер.

Есть загадки мнимые, вроде такой: отчего застрелился Маяковский? Да оттого, что был самоубийцей и пытался сделать это ещё в молодости, и с Лилей они вырывали друг у друга из рук револьвер с той же целью за много лет до рокового выстрела. Не говоря о том, что автор «Облака в штанах» после написания чудовищно бездарных конъюнктурных пьес и вступления в одиозную Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП) просто обязан был пойти и повеситься.

Но есть загадки посерьёзнее: какой бес мог заставить автора чрезвычайно талантливых и порой гениальных произведений в течение целого десятилетия извергать из себя несусветную мертвечину и халтуру? Или Маяковский не был поэтом? Так ведь был — в начале, в самом конце и крайне редко — посредине.

Нечто похожее произошло с Артюром Рембо, разбуженным Парижской коммуной, с семнадцати до девятнадцати лет писавшим гениальные стихи, а затем занявшимся работорговлей в Африке с целью сказочно разбогатеть, и кончившим жизнь в 37 лет, как и Владимир Маяковский. Кстати, Маяковский по силе жизнеотрицания до революции был нашим первым “проклятым” поэтом (как Бодлер, Лотреамон и Рембо, отчасти Байрон, Эдгар По и Лермонтов), а в советский период сделался почти “совбуром” (советским буржуем) и уж во всяком случае “совписом”-строчкогоном — с автомобилем “рено”, дорогой одеждой и едой-питьём, заграничными поездками и даже личным огнестрельным оружием для защиты от уличных грабителей.

И Брики немало потрудились, чтобы “правильно” ориентировать поэта, распознав в нём мазохистские наклонности (следствие женского воспитания). Осип несомненно превосходил его интеллектом, являясь идеологом и теоретиком левого фронта искусств и одним из пионеров формального метода в литературоведении. Но куда беззащитнее поэт оказался перед Лилей — из-за женского сердца, вставленного по ошибке в грудь великанского мальчика. Вертится дурацкая строчка откуда-то: подошла, увидела мальчика — отобрала сердце. Это о них. Маяковского Лиля так и не отпустила, но вернулась к Осипу — они были одной породы, а Маяковский был лишь временным гостем из другого мира в их браке. Это Лиля через пять лет после гибели Маяковского, написав письмо Сталину, добилась провозглашения его лучшим поэтом советской эпохи и до самой смерти получала гигантские потиражные от изданий и переизданий его произведений. И это ей принадлежит самая экзотическая, “женская” версия самоубийства Маяковского: поэт пугался появления морщин и наступления старости и оттого сам поспешил уйти на пороге старения. Между прочим, она также покончила с собой уже в глубокой старости — сломав шейку бедра, отравилась газом.

Брики старались изо всех сил всё ближе знаться с высокопоставленными чекистами и чиновниками, играть всё более заметную роль в советской культурной политике 1920-х годов, — и Маяковский в этой социальной игре на повышение выполнял роль козырного туза и основного добытчика средств. Социальная революция, которую футуристы предчувствовали и призывали, свершилась, продлив на десятилетие физическое существование Маяковского, но приведя его к творческому бесплодию из-за потери профессиональной ориентации и перепроизводства риторики на злобу дня. Маяковскому жизненно необходимо было чему-то отдаваться — не любви так работе, не поэзии так пропаганде, — и долгое время ему удавалось сочетать свой утопический романтизм с материалистическими взглядами вульгарнейшего толка, не доводя дело до невроза. И всё же поэт в Маяковском не позволил человеку одержать полную победу над собой и прикончил его в конце концов.

Маяковский-поэт

Маяковский: я — поэт, этим и интересен («Я сам»).

Чехов: никто не хочет любить в нас обыкновенных людей (в частном письме).

Мы здесь пытаемся всего лишь учесть оба эти замечания.

К Чехову у Маяковского было особое, почти братское отношение. Перед Первой мировой войной бытовало мнение, что искусство “очеховилось” и разночинская Россия “очеховела”. А Маяковский, сам выходец из неимущих слоёв населения, видел и ценил другого Чехова — без пенсне, труженика и новатора. В статье 1914 года «Два Чехова» он писал: “В спокойную жизнь усадеб ворвалась разноголосая чеховская толпа адвокатов, акцизных, приказчиков, дам с собачками <...> все эти Курицыны, Козулины, Кошкодавленки. Старая красота затрещала, как корсет на десятипудовой поповне”. Маяковского и его единомышленников раздражала условная красота современного изоискусства, тепличный и эпигонский характер большей части литературы Серебряного века. Они не узнавали в них ни себя, ни окружающей жизни.

В поэзию, где доминировало сладкоголосое романсовое начало, Маяковский пришёл как художник-плакатист (отсюда, кстати, графический образ его стихотворений — построение строк “лесенкой”), как человек со стороны, чужак. И неожиданно это сработало. Первые его стихотворения больше напоминают картины, чем песни.

Затем Маяковский начал пробовать голос — и грубый голос его поэзии также поразил всех новизной звучания. Нечто такое периодически случается в круговороте жизни и искусства. “Хрипун, удавленник, фагот” в комедии «Горе от ума» (некоторые русские офицеры после победы в войне с Наполеоном принялись мужественно хрипеть, и мизантропа Грибоедова это веселило), “агитатор, горлан, главарь” (как сам себя характеризовал Маяковский), сдавленное горло и резкая интонация Высоцкого и его подражателей — всё это родственные явления внутри одной традиции, исчезающей и возвращающейся.

К этому Маяковский присовокупил доморощенный космизм (созвучный поэзии Уитмена) и титаническое богоборчество (катехизисом были пропитаны до подкорки самые отпетые безбожники в царской России). Всё это приветствовалось русской читающей публикой, поскольку даже в философии Человекобог всё чаще подменял собой Богочеловека.

В содержательном плане вся ранняя поэзия Маяковского объединяется в грандиозный модернистский коллаж — трагикомический гротеск с разбегающимися сюрреалистическими метафорами.

Но главный демарш Маяковского состоял в новизне лирического героя. Без ложной скромности Маяковский сделал героем самого себя, заговорив от первого лица и вернув стихам страсть совершенно гибельного накала.

Всего перечисленного выше было достаточно, чтобы признать Маяковского одним из лидеров современного искусства в мире (и чуждые ему по духу Блок и Пастернак, и близкая по темпераменту Цветаева почувствовали и признали это с ходу).

Но на такой высоте и в таком перенапряжении человеку невозможно долго пребывать — разрешиться всё может только гибелью или исходом. Самое худшее происходит, если поэт пытается превратить балансирование на грани в позу.

Не покончив с собой, Маяковский похоронил себя раннего в поэме «Про это» заодно со своей любовью к Лиле Брик. То, что продолжалось позже, было уже другим и о другом.

Конечно, Маяковский не возник на голом месте. Уже в его раннем творчестве скрещиваются традиции “низких” жанров — ярмарочного райка и сатиры в духе «Сатирикона» (этого дореволюционного «Крокодила») — с традициями архаических “высоких” жанров — поучительной силлабической поэзии XVII века и так называемой школьной драмы (здесь корни громоздкой риторики, уродливых неологизмов и стилистики “прописных истин” позднего Маяковского). Химерический замес именно этих традиций сделался системообразующим для “просоветских” сочинений Маяковского, составивших львиную долю его литературного наследия.

Конечно, «Стихи о советском паспорте», кое-что в поэме «Хорошо-с!» (как язвили белоэмигранты) и строчки вроде “мы идём сквозь револьверный лай” или “единица — ноль, единица — вздор, голос единицы тоньше писка” — по-своему сильная тоталитарная поэзия. Какой-нибудь юный бунтарь, любитель соцарта, историк или социолог могут прийти в восхищение от таких стихов. Но читать их сегодня не хочется. Мы и не будем, слава Богу, никто больше не пытается нас заставить.

Но избранного Маяковского, Маяковского без политической пропаганды, перечитать стоит и даже необходимо. Многие поэты оказались крупнее, серьёзнее и глубже него, но не было никого моложе и революционнее. Без Владимира Маяковского поэзия, русская литература, да и сама Россия неполная. Хочешь не хочешь — он наш.