Листки календаря

Поющие у трона

 Я пел на троне добродетель…
А.С. Пушкин

В июле литературный календарь предъявляет нам три даты, три некруглых юбилея поэтов, вызывающие неодолимое желание их сопоставить. Вот они.

265 лет со дня рождения Гаврилы Романовича Державина — 14 июля.

115 лет со дня рождения Владимира Маяковского — 19 июля.

Семидесятипятилетие Евгения Евтушенко — 18 июля.

Объединяет относительных юбиляров (“Не юбилейте!” — взывал Маяковский) не только общая стезя и творческий инструмент — лирика и лира, но и особые отношения с властью, можно сказать, если вспомнить знаменитую державинскую строку: труба. Но за этим общим, само собой, возникают особые подробности в судьбе каждого. О них и поговорим.

В ветхозаветном апокрифе о видении пророка Исаии рассказывается об ангелах, поющих у трона Всевышнего.

Поэт и историк культуры Евгений Перемышлев лет двадцать назад проницательно отметил, что у земных тронов тоже поют, но не ангелы, но литераторы, в первую голову поэты.

Начнём с их одежды. На портретах работы В.Л. Боровиковского (1795 и 1811) Державин при регалиях, в мундирах, что, однако, не придаёт ему чиновной спеси. На многочисленных фотографиях Маяковского главенствует не воспетая им нонконформистская жёлтая кофта фата, но респектабельный костюм, часто тройка. Правда, о футуристическом происхождении часто напоминают папироса, хулигански прилипшая в углу рта, полухулиганская кепка. О немыслимо пёстрых одеяниях Евтушенко говорить долго не приходится, по ТВ их видели все: чём старше, тем ярче и экзотичнее. По одеянию совсем не официальный поэт… Но ведь у трона находится место и шутам.

Державин входит в наше обыденное сознание с детства благодаря Пушкину и как предшественник Пушкина. Потом мы открываем, что и поэт он доныне и, уже понятно, навсегда живой. А историки литературы славят его как преобразователя жанра оды. Вот что пишет об этом С.С. Аверинцев: “В прежней, ломоносовской оде, по-своему прекрасной и совершенной, Державин не может принять «разделения вещей на возвышенные и низменные, брезгливости к конкретному, житейскому». Ломоносов называл воспеваемое им лицо Елисаветой Петровной («Елисавет»), но на деле воспевал вовсе не её, а божественную охотницу «вообще», Диану, амазонку. Напротив, Державин говорил о фантастической Фелице, но описывал Екатерину II, выражая обязательную похвалу ей через неповторимую, конкретную, а потому «низкую» деталь… Такого в практике одописцев ещё не было”. Коротко говоря, Державин ввёл в похвальную песнь правителям, власти — оду — многообразно им воплощённую идею торжества Создателя и Божьего мiра над каждой его частицей, обозначив эту вертикаль в знаменитой строке оды «Бог»: “Я царь — я раб — я червь — я Бог!” Конечно, Державин был государственным человеком, дослужился до министра юстиции, члена Государственного совета, но история его отношений с властью была не безоблачной, и в чиновники его не запишешь.

Иные отважные литературоведы создают труды о некоей близости между Маяковским и Державиным. Господь им судья, литературоведение — бескрайнее поле для всяческих домыслов. Но если брать в расчёт то, что Белинский называл пафосом, трудно найти поэтов более далёких! Жизнерадостный, лучезарный Державин (в его поэзии “царит настроение утра”, по выражению С.С. Аверинцева) и угрюмый, набыченный Маяковский, совсем недаром связавший свою судьбу с выросшим на тоталитарных идеях футуризмом и при первом же удобном случае поступивший на службу к большевизму с его массами вместо вечного: народ. Певшего со всей доступной ему искренностью коммуну и её кровожадных деятелей.

Можно видеть: Державин шёл от трона к миру, Маяковский же из мира пробивался под сень трона.

Евгения Евтушенко с Державиным, кажется, никто не сравнивал, но от поэтической школы Маяковского он вроде бы не отрекался. Хотя особенности есть. В 1918-м Маяковскому, когда он сам себя мобилизовал и призвал на службу революции, исполнилось двадцать пять, и до самой смерти, то есть ещё двенадцать лет он последовательно и неуклонно был “ассенизатором и водовозом” (как злобы к людям, боровшимся с красной чумой, так и воды в его сочинениях было немерено!) самого тоталитарного строя, когда-либо существовавшего в истории.

Евтушенко, чей возраст уже перевалил за земную меру бытия Державина (и дай ему Бог здоровья!), пожил при разных модификациях т.н. советской власти, вплоть до нынешнего посткоммунизма. И по его творческой продукции сейчас легко вывести его вольную или невольную стратегии. Власть в СССР/России ему, наверное, не очень нравится. Но свои недовольства ею он всегда выражает, что называется, задним числом. Как в старом анекдоте, если и колебался, то лишь с генеральной линией партии. При Сталине пел Сталина, после Сталина предал его анафеме. Его, но не Ленина: додумался включить свою ужасную поэму «Казанский университет», написанную к столетию монстра, в перестроечное избранное «Граждане, послушайте меня…» (1989). Его никто не тянул за язык, никто не приставлял к виску наган, но он написал стихи-песню «Партбилеты» (музыка А.Флярковского, можно послушать на сайте http://www.sovmusic.ru/download.php?fname=partbile) с чудесным четверостишием:

Только тот партбилета достоин,
Для кого до конца его лет
Партбилет — это сердце второе,
Ну а сердце — второй партбилет.

У него, истинного одописца в классицистическом, додержавинском понимании слова, вообще немало отточенных афоризмов во славу марксизьма-ленинизьма. “Коммунизм для меня самый высший интим” — один из них, и вспоминаю его не столько потому, что это явное аллаверды Маяковскому с его извращённой любовной лирикой (квинтэссенция — «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви»), но из-за того, что суждение это бросает адский отсвет (добровольный!) на все стихи Евтушенко о любви и страсти, где есть и шедевры (например, «Любимая, спи…»).

Кто-то из обозревателей с “вражьих голосов” назвал его “официальным советским шалуном”, и, наверное, это самая точная характеристика его общественной позиции.

А вообще-то о человеке (о поэте тем более!) многое можно понять, установив его отношение к смерти. Слабеющей ли рукой или твёрдой, нам неведомо, но теперь известно, что всего за три дня до смерти Державин начертал на аспидной доске свой последний шедевр — акростих «Руина [руины] чти»:

Река времён в своём стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы!

Для Державина поэзия, творчество — последняя возможность сохранения памяти о человеке в земном существовании (кто же вспомнит и правителей с их деяниями, если их не воспоют трубы поэтов?!). И со смертью он установил, можно сказать, доверительные отношения ещё в молодости, когда вскоре после участия в подавлении пугачёвского восстания написал оду «На смерть князя Мещерского». Для верующего таинство смерти не связано с мраком небытия.

Ничего подобного Маяковский себе позволить не может. Тоталитарная система, которой он служит, основана на пресловутом воинствующем материализме, насаждавшемся Лениным и доведённом до художественного ритуала Сталиным.

Один старый партработник рассказывал мне уже в 1970-е годы, как он недоумевал, участвуя в пору сталинизма в пышных празднованиях годовщин смерти Ленина. И мне уже доводилось писать об особой тяге большевиков к юбилеям смерти писателей (проверьте: от пушкинского в 1937-м до гоголевского в 1952-м). А смысл этого был бесхитростно выражен Сталиным в речи при похоронах, очевидно, зарезанного по его приказу Фрунзе (1925): “…Понадобилась ещё одна жертва. Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу” (подчёркнуто мною).

Есть такой циничный (хотя и правильный) афоризм: “Лучший коммунист — мёртвый коммунист” (любопытную подборку на эту тему см. http://lj.rossia.org/users/amalgin/107850.html). Но, полагаю, это суждение в головах антикоммунистов возникло именно на основе коммунистической практики. Действительно, не только функционеры, но и Гоголи, Щедрины, Пушкины и, разумеется, Маяковский хороши для большевиков, когда они мертвы, когда от них уже не приходится ждать чего-то непредусмотренного, непредсказуемого.

При большевиках Маяковский писал о смерти приглядные для власти какие-то циклопические банальности вроде “стала величайшим коммунистом-организатором даже сама Ильичёва смерть”, хотя, уверен, в зачине стихотворения «Сергею Есенину» прорывается совершенно человеческое чувство по отношению к тому, что названо там “мир иной”. Прорывается, но прервётся словесным сливом, завершающимся сакраментальным: “В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней”.

Как сделал жизнь Маяковский, все узнали через неполных пять лет. И даже если версия самоубийства будет когда-то опровергнута (я-то, признаюсь, не очень в сию версию верю), ничего принципиально нового в историю Маяковского это не принесёт. Смерть, пожалуй, избавила его от близящегося литературного позора и окончательного творческого краха.

В его пяти предсмертных отрывках больше про любовь и личное, а также вера в то, что слово “звенит века” — не то слово, не те слова, “которым рукоплещут ложи”, а от которых “срываются гроба // шагать четвёркою своих дубовых ножек”. Однако здесь кончаются строки (последняя: Но человек душой губами костяком), кончается искусство и поистине “дышат почва и судьба”.

Отношения же здравствующего юбиляра со смертью изучать подробно здесь мне попросту не хочется. У Евтушенко есть большой роман «Не умирай прежде смерти» (1993), и хотя, как и вся его проза, он, мягко говоря, слабоват, всё же заглавие представляется неплохим. Как девиз, во всяком случае.

Пока поэт жив, здравствует и продолжает выпускать свою продукцию — стихи, от него продолжаешь ждать чего-то неожиданного, изменяющего, возвышающего наши о нём представления.

Сергей ДМИТРЕНКО