Штудии

“Отцы и учители…”

Когда Алёша в романе «Братья Карамазовы» (в книге «Русский инок») обращается к старцу Зосиме со словами “отец и учитель” (14, 258), в сознании всякого, внимательно читавшего Евангелие, должен возникнуть один из самых острых и парадоксальных евангельских текстов, который Достоевский, конечно, не мог пропустить без внимания и отклика: “А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель — Христос, все же вы — братья; и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах; и не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник — Христос” (Мф. 23, 8–10).

Поскольку к этому моменту текста уже достаточно выяснилось, что Зосима, в сущности, заслонил Алёше Христа (Алёша говорит Лизе Хохлаковой о том, что “в Бога-то вот, может быть, и не верует”, и — сразу после того — что теперь его “друг уходит, первый в мире человек, землю покидает”; 14, 201), то данная фоновая цитата работает в том же направлении, подготавливая и объясняя Алёшин бунт. Но это отнюдь не решение в романе проблемы одного из самых преткновенных евангельских текстов — это лишь постановка её. Потому что, в сущности, весь роман посвящён вопросу, кого и когда можно и нужно назвать отцом — вплоть до либерального и новаторского предложения Фетюковича — не называть отцом отца, пока тот не докажет сыну, что достоин так именоваться. Однако Достоевский даст и решение — причём даст его уже в следующем абзаце. Но прежде чем перейти к решению Достоевского, посмотрим, какие комментарии на этот текст предлагает христианская культура, в видимом противоречии с цитируемым местом Евангелия узаконившая обращение к священнику — “отец”.

Феофилакт, архиепископ Болгарский, в «Благовестнике» так комментирует Мф. 23, 8–10: “Христос не запрещает называться учителями, но запрещает страстно желать этого названия, всеми силами стараться о приобретении его, ибо учительское достоинство в собственном смысле принадлежит одному Богу”¹. Однако, по смыслу текста, Христос именно запрещает здесь называться учителями. Комментарий же направлен на то, чтобы революционное, радикальное изменение, провозглашаемое Христом, смягчить, смазать, сделать более приемлемым для традиционного ума. В конце концов — свести на нет, что весьма успешно и было проделано. Высказывание Христа неожиданно, страшно (особенно “и отцом не называйте”) и способно вызвать метанойю — перемену ума. Комментарий направлен на то, чтобы ум не изменился.

Иоанн Златоуст, комментируя этот текст словами: “Один Бог есть виновник всех и учителей и отцов”², точно определяет, к Кому мы обращаемся со словами “учитель” и “отец” сквозь любого временного носителя этих именований. Не человеку принадлежит наше почтение, но образу Божию в нём, актуализируемому именованиями “отец” и “учитель”. Поэтому мы обращаемся со словом “отец” к священнику, который может годиться нам в сыновья или в братья либо не вызывать никакого почтения к себе лично. К сожалению, и мирянам, и священникам случается забывать об этом обстоятельстве, полагая, что сан и вправду делает самого человека “старшим” и “учителем”, из-за чего приходится порой наблюдать почти неприличные сцены, когда весьма пожилые женщины обращаются к годящемуся им во внуки “отцу” на “вы”, а он к ним — на “ты”.

Слова Христовы указывают нам на один простой и несомненный факт: здесь, на земле, мы все — ученики и братья. “Все — дитё”, как сформулирует это Митя Карамазов. Христос своим высказыванием навсегда упраздняет всякую иерархию, в сущности, тем самым радикально полагая предел для всех возможных великих инквизиторов. Если, конечно, не пытаться смягчить Его высказывание комментарием. Язычество — источник родовой и социальной иерархии. Христианство — самое последовательное равенство и братство.

Лозунг Великой французской революции: “Свобода, равенство и братство” — не мог возникнуть ни в какой культуре, кроме христианской, хотя бы по происхождению. Однако последствия его применения были совсем не христианскими. И именно потому, что революцией был отвергнут единственный истинный Отец и Учитель.

Следствием признания того, что на земле нет высших и наставников, нет отцов и учителей, могут быть два разных и даже прямо противоположных пути. Более известный нам путь — путь, впервые реализованный французской революцией, — путь всеобщего непочтения, “хамства”, как назовёт это Мережковский. Если нет никого выше меня — значит, все ниже меня: вот способ понимания равенства на этом пути. Ведь если нет Бога — то всякому позволительно занять Его место. И, в отсутствие Бога, всякий ощущает со всей остротой непосредственного опыта, что мир вращается вокруг именно его “я”. В романе «Братья Карамазовы» это путь Ракитина (он почти при первом своём появлении провозглашает лозунг Великой французской революции: “Человечество само в себе силу найдёт, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие души! В любви к свободе, к равенству, братству найдёт…”; 14, 76). Но на то он и “пошляк”, как он сам подозревает и выскажет сразу же после декларирования великого революционного принципа… Для других героев, пытающихся отвергнуть Бога (Великого инквизитора, Ивана, Смердякова), — их попытка становится не путём, а тупиком, выход из которого — только в следовании за Христом (как написал Павел Фокин о Великом инквизиторе, выпустившем Христа из тюрьмы). И, надо полагать, стены их темниц возведены именно их надменностью и презрением к окружающим, отмеченными в романе в качестве доминант характера для всех троих.

Однако есть и другой путь. Так, в классе, откуда ушёл или изгнан (14, 233) учитель, начинается кавардак, бедлам и разбой. (Именно так — как взбунтовавшихся детишек, выгнавших из класса учителя, — описывает революционное человечество великий инквизитор.) Но совсем иное — в классе, где учитель присутствует, — и все об этом знают, но только никто не знает, как он выглядит. Или вернее — кем Он предстанет на этот раз. Через кого захочет дать урок. Равенство в таких условиях — это путь всеобщего почтения, и способ понимания равенства в этом случае — если нет никого ниже меня, то все выше меня. И именно на этот способ понимания равенства указывает Христос, продолжая разбираемый евангельский текст словами: “Больший из вас да будет вам слуга: ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится” (Мф. 23, 11–12).

Если нет на земле отца и учителя, то в любом мы можем увидеть Отца и Учителя. Вот решение, которое даёт Достоевский в романе. И старец Зосима, словно отвечая на Алёшино “отец и учитель”, — далее, на протяжении всей беседы в главе «Русский инок», будет обращаться к своим гостям — “отцы и учители”. Между тем он для всех присутствующих — старец. То есть, если понимать дело иерархически, — именно “отец и учитель”, наделённый огромной “в иных случаях” властью, как специально оговаривает Достоевский в начале романа. В сущности, его обращение звучит так, как если бы учитель вошёл в класс и обратился к присутствующим там ученикам: “отцы и учители”.

Что я не утрирую, не преувеличиваю парадоксальности, с нашей точки зрения, такого обращения, доказывает романная рифма к этим словам старца Зосимы. Я имею в виду обращение капитана Снегирёва к своему сыну со словами: “Илюшечка, милый батюшка”. Да и обращение Фёдора Павловича к Ивану: “Отец ты мой родной” (14, 252), — хоть и менее замечается читателем, но относится к тому же ряду.

Вообще же, самое пронзительное впечатление в романе оставляют обращения или именования “папа” по отношению к отцам, которые, с точки зрения либерала Фетюковича, решительно не могли бы претендовать на это “звание”. Это Илюшечкино: “Пустите, пустите, это папа мой, папа, простите его” (14, 186) и “Папочка, милый папочка, как он тебя унизил!” (14, 190). И это крик девочки, которую сечёт отец: “Папа, папа, папочка, папочка!” (14, 220). В сущности, дети здесь говорят: “Как бы тебя ни унизили, ты всё равно мой отец, и ничто этого не изменит” или “Как бы ты ни унизил себя (своей жестокостью и несправедливостью) — ты всё равно мой отец, и ничто этого не изменит”. И это возможно только потому, что “один Бог есть виновник всех и учителей и отцов”.

Я полагаю, что вне контекста разбираемого высказывания Христова невозможно понять другое, гораздо более “популярное”, хотя вовсе не более понятое Его высказывание: “если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное”. Но приведём полный текст: “В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном” (Мф. 18, 1–4). Если не переводить высказывание сразу в привычный морализаторский план, то можно будет, наконец, заметить, что речь здесь буквально идёт о росте: среди учеников стоит ребёнок, который ниже всех, и им предлагается умалиться, чтобы стать (почувствовать себя) “как это дитя”.

Стоит всерьёз подумать — о чём идёт речь, когда для вхождения в Царство Небесное нам предлагают стать “как дети”. То есть какие качества детей, собственно, обеспечивают им такое вхождение? Опять-таки, привычный ответ — это “детская кротость”, “послушание” и т.п. Слыша такие ответы, всегда хочется спросить, как давно отвечающий видел детей. Во всяком случае, по прочтении романа «Братья Карамазовы» странно говорить об этих детских качествах. Есть только одно качество, безусловно, присущее всем детям, пока они дети. Это — способность расти. И, кроме того, пожалуй, ощущение своего роста как недостаточного ещё, знание о том, что будешь расти дальше. Во всяком случае, в романе именно это ощущение подчёркнуто — в случае Коли Красоткина: очень специфического ребёнка, желающего быть взрослым и учителем, которому мы, читатели, всё прощаем именно потому, что он растущий и меняющийся и очень хотящий расти (и ростом и возрастом): и надо признать, что если бы он был взрослый — это был бы преотвратительный персонаж. Именно поэтому так страшно то, что предполагает сделать с людьми великий инквизитор. Он хочет сделать из них детей, которые не растут (14, 236).

Старец Зосима, в противовес великому инквизитору, ощущающему себя старшим, высшим и учителем, ощущает себя учеником и младшим. Причём они употребляют одно слово — “младенец”, но великий инквизитор — применительно ко всем другим, а старец Зосима — применительно к себе: “Отцы и учители, простите и не сердитесь, что как малый младенец толкую о том, что давно уже знаете и о чём меня же научите стократ искуснее и благолепнее” (14, 266). Надо заметить и ещё одно — в романе хорошему учит, как правило, младший старшего: Зосима — таинственного посетителя, Алёша — Митю и Грушеньку, Илюша — своего папу и мальчиков (и Колю, и даже Алёшу), и многих романных персонажей, даже от своего старшего брата Зосима научается хорошему лишь после того, как начинает значительно превосходить его годами. Старший же (по возрасту или званию) учит младшего плохому — Смердяков Илюшу, Иван — Смердякова, Ракитин — Колю Красоткина, Фёдор Павлович — Ивана и Алёшу… Будучи старшим, научить хорошему можно лишь либо почувствовав себя на равных с обучаемыми (как Алёша с мальчиками), либо — как старец Зосима, “младенчески” проповедуя “отцам и учителям”. И недаром научивший Митю исповеданию в Троице сущего Бога Герценштубе вспомнит о том времени так: “О да, я сам был тогда ещё очень молодой человек… Мне… ну да, мне было тогда сорок пять лет” (15, 106).

Итак, для того чтобы войти в Царство Небесное — надо быть способным расти. В Царство Небесное врастают. А расти может сын — не отец. Ученик — не учитель. Отец и учитель уже выросли — именно потому, что они выше ученика и сына (если уж не ростом — то возрастом или знанием). А растёт тот, кто хочет расти. А хочет расти — опять-таки вспомним Колю Красоткина — тот, кто ниже. Стоит нам перерасти кого-то (или “всех”) — и мы уже довольны и удовлетворены. Мы прекращаем расти и — перестаём “быть как дети”. И это значит, что Царство Небесное оказывается закрыто для нас. Так что — не называйтесь учителями, отцы и учители!

Примечания

¹ Цит. по: Толковое Евангелие // Евангелие от Матфея. М., 1870. Репринт — 1993. Кн. 1. С. 423.

² Там же.