Архив
Наша великая Зоя: in memoriam
Давно уже замечено, что разных людей именуют в разговорах за глаза по-разному. Идут в ход отчества и фамилии (часто искажённые — любовно или, наоборот, презрительно), прозвища и псевдонимы. Кто-то навек будет называться целиком по имени-отчеству, кто-то останется аббревиатурой.
Её звали всегда и все, коллеги и ученики, независимо от возраста и статуса — по имени. Без имени, как известно, нет человека. Пожалуй, верно и обратное: право на имя заслуживает только Человек с большой буквы. Именно таким человеком она была и остаётся для всех, кто имел счастье работать с ней, у неё учиться, играть в её школьных спектаклях, читать книги с её пометками на полях, ходить с ней в театры и на кинопоказы, бывать у неё дома, слушать её лекции, кто знает наизусть номер её телефона — и чьё сердце сжалось от горькой вести о её смерти. Зоя.
Зоя Александровна Блюмина.
Наша великая Зоя…
Есть случаи, которые определяют всю твою жизнь. Благодаря такому случаю в 1991 году я, желторотым студентом-филологом, попал в московскую школу № 57: прочитать в гуманитарном классе лекции по фольклору, которым тогда занимался. У школьного расписания я должен был встретиться с учителем литературы, который вёл этот класс. Как сейчас помню быстрый шёпот своего провожатого, указавшего мне на высокую, статную женщину, идущую по коридору: “А вот и Зоя!” — и взгляд этой женщины, быстрый, оценивающий, всё мгновенно во мне понявший и одновременно по-женски кокетливый, задорный и бесконечно мудрый. Взгляд, решивший в моей профессиональной жизни всё.
Меня взяли на работу в 57-ю — как сейчас понимаю, именно по настоянию Зои. Впрочем, мне, краснодипломнику МГУ, казалось тогда само собой разумеющимся, что исключительно мои таланты стали причиной трудоустройства в одну из лучших школ Москвы. Очень скоро выяснилось, что талантов этих не хватает даже на то, чтобы держать на уроке дисциплину. В моём ведении оказался 6-й класс, ходивший на головах, а потом и два 11-х, в которых учились ребята младше меня всего на шесть лет и никак не желавшие видеть во мне педагога (пришлось даже завести бороду и усы, чтобы в коридоре меня перестали принимать за старшеклассника). Я взвыл и собрался уже было увольняться, но тут Зоя поймала меня в коридоре и, буквально загнав в угол, коротко и энергично вправила мне мозги.
С того дня я перестал корчить из себя университетского вундеркинда и сделался подмастерьем.
Зоя, засучив рукава, учила меня всему: как входить в класс, как одеваться, как управлять интонацией, куда девать руки, когда говоришь. Как диктовать, читать стихи, проверять тетради, объясняться с начальством. Как выносить за шкирку в коридор “доставшего” всех ученика, не меняясь в лице и продолжая объяснять урок. Под её руководством я заново изучал историю литературы — причём открыл для себя столько, сколько не узнал за все годы обучения в университете. Тетрадки и листочки с записями Зоиных слов я до сих пор беру с собой на урок. От неё я узнавал о новых театральных постановках и великих актёрах второй половины XX века, о спектаклях, которые она пересмотрела во всех театрах обеих столиц. Она знакомила меня с людьми и книгами, которые расширяли горизонты.
Но самое главное — это были её уроки, на которые я пробирался при малейшей возможности. Я не постигал, как можно так спокойно, естественно и так глубоко говорить о литературе. Помню, однажды мне нужно было читать с шестиклассниками чеховскую «Степь». Дома открыл эту повесть — и понял, что пропал. Длинно, скучно, бессюжетно. Как можно это изучать? На следующий день решил подсмотреть, что же будет делать Зоя со своим, параллельным, классом. Она вошла в класс и без всяких предписанных методикой “организационных моментов” и “предкоммуникативных фаз” сказала просто: “Я тут книжку нашла одну…” Помолчала и добавила: “На помойке…” Ещё помолчала: “Без обложки. Так вот: нашла книжку, стала читать — и не пойму, Толстой или нет?” (А они только что закончили читать «Отрочество».) “Давайте я вам сейчас вслух почитаю, а вы мне скажете, как вы думаете — Толстой или не Толстой”. И стала читать.
Я был просто потрясён. Такой методики мне никогда не преподавали. Урок литературы, как его видят наши присяжные методисты, — это жёсткий каркас, выстроенный по определённому шаблону и обросший штампованными ходами и фразами, как корабль ракушками. Такой подход к школьной литературе торжествует в нашем школьном образовании и сегодня (и, на мой взгляд, является одной из главных причин глубокого кризиса, в который зашло сейчас преподавание литературы). Зоя отменяла этот тусклый методический взгляд на вещи сразу же, одним своим появлением в классе. С первой же секунды разговора он приобретал какой-то непостижимым образом связанный именно с тобой интерес. Как она это делала? Почему через две минуты после чтения вверх ползли руки — и дети начинали говорить, свободно и просто? При чём тут “помойка”? И разве можно так — о великом? Впрочем, все эти вопросы, вихрем проносившиеся в голове, тут же исчезали — просто было некогда о них думать, настолько затягивало то, что происходило на уроке.
Меня, когда я сам учился в средних классах школы, раздражало своё непонимание первого учительского вопроса, первого шага, который нужно сделать в произведение. Вернее, не самого вопроса, а процесса его возникновения. Почему, условно говоря, здесь мне предлагается посмотреть на композицию, а здесь — обратить внимание на количество глаголов? Я готов был про всё это думать — но я не понимал, почему учитель догадался, что спросить надо именно об этом. Откуда и как к нему приходит первый вопрос, образ той тропинки, по которой надо входить в “тёмный лес” произведения? Значит, он что-то знает, чего не знаю я — и упорно это знание мне не сообщает. Это меня злило.
На уроках Зои я увидел нечто совсем другое — и, собственно, только на них и понял, чего мне не хватало. Она не делала первый шаг за тебя — она учила, как его можешь сделать именно ты. Типичный Зоин приём — прочитать вслух полстраницы текста и потом задать гениальный в своей простоте вопрос: “Ну и что с этим можно делать?” И через секунду — лес рук, какое-то орово, из которого она какими-то волшебными движениями вытягивает и вытягивает главные нити урока. За таким подходом к уроку стоит огромный опыт, колоссальная подготовительная работа: учителя знают, как трудно бывает “раскачать” класс, вызвать интерес, как радуешься иногда хотя бы одной поднятой руке, как угнетает молчание. Впрочем, и с такой реакцией класса Зоя умела работать: “На какую тему молчать будем?” — один из её коронных вопросов, за которым обычно следовал смех и что-то незаметно сдвигалось с самой мёртвой точки. А то могла и так сказать: “Ну вы пока помолчите, а я своими делами позанимаюсь” — и садилась к столу что-то читать…
Предугадать её было невозможно — в этом был ещё один секрет Зоиного мастерства. Чего греха таить, школьники часто воспринимают своих учителей как людей устаревших, не таких сообразительных и быстрых, как они сами. Учитель должен уметь опережать, удивлять, обгонять, быть непредсказуемым. Зоя владела этим искусством в совершенстве — может быть, поэтому всегда и оставалась молодой.
Как я сейчас понимаю, мой педагогический “голос” поставила мне Зоя. Да и не одному только мне. Постепенно, с годами приоткрывался для меня масштаб её личности, чтобы однажды, во время празднования её 70-летия, буквально ошеломить: такого количества людей, от известных всей стране до самых простых, людей, которые пришли поздравить своего учителя, мне даже представить бы не удалось. Это и неудивительно: ведь первый свой урок она дала ещё в 1949 году в 46-й мужской средней школе Фрунзенского района. Затем была аспирантура, работа в ИМЛИ. Её научным руководителем был Ю.Г. Оксман, один из крупнейших литературоведов ХХ века. Зое прочили блестящую научную карьеру, но она выбрала школу. На рубеже 60–70-х годов она преподавала в знаменитой Второй школе, славившейся своим свободомыслием, затем долгое время работала в школе № 56. В 57-й, известной своими математиками, она организовала гуманитарные классы — теперь одни из сильнейших в столице.
В годы перестройки она — одна из первых в стране — начала разрабатывать новую авторскую программу литературного образования (в соавторстве с Е.С. Абелюк и А.И. Княжицким), на которую, кстати, перешли многие школы в разных городах. Эту экспериментальную деятельность всячески поддерживал директор Московского института развития образовательных систем (МИРОСа) А.М. Абрамов, организовавший в институте специальную лабораторию литературного образования. Через курсы, которые проводил тогда институт, прошло большое количество творческих учителей Москвы. Они тоже — Зоины ученики.
Сейчас в образовательной среде ведутся нескончаемые споры о необходимости повышения квалификации педагогов. Под это дело чуть ли не новый нацпроект хотят затевать, с большими деньгами, сертифицированными программами, учебниками, учебными планами… Моё глубокое убеждение, которые я вынес из многолетнего профессионального общения с Зоей: педагогическая традиция передаётся только через людей. Её невозможно описать — она должна быть, как сказал поэт, согрета тёплыми губами. Надо просто ходить на уроки к таким людям, как Зоя, садиться где-нибудь в уголке — и смотреть, слушать, учиться свободе и подлинности. Пока эти люди есть. Пока эти люди живы…
С уходом Зои из нашего литературного образования ушла целая эпоха. Да, останется целая когорта учителей, которых она сформировала, удержала в профессии, в которых вдохнула своё дыхание. Останутся идеи, книги и статьи, видеозаписи уроков. Мощный импульс, исходивший от неё, такого свойства, что с течением времени не затухает, а наоборот, возрастает в силе, преобразуясь и видоизменяясь в других людях. Всё так — кроме одного. Её нет. И уже не будет никогда.
Она умерла в первую субботу февраля, в день традиционной встречи выпускников. Есть какое-то высокое значение в этом символическом уходе, когда разлука оборачивается встречей. Помню один из уроков Зои, на который я попал ещё будучи студентом. Она читала стихи, медленно, крупно, как могла читать только она.
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдёт, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь...
Читая, она, как и всегда, внимательно смотрела в лица своих слушателей. На последних строках она медленно, в такт словам перевела свой взгляд на пустой стул за последней партой и почти шёпотом произнесла, указывая на него еле заметным кивком головы: “И сяду между вами…” Была какая-то магнетическая сила в её голосе и жесте — и показалось в тот миг, что и вправду между нами тень поэта.
Для меня так и останутся навсегда эти стихи — стихами о ней.
О Зое.
Зое Александровне Блюминой.
Нашей великой Зое…