На полях книги

Премии в современном литературном процессе занимают достаточно экстравагантное, но при этом традиционно привлекательное место. Сегодня мы обращаемся к произведениям, ставшим лауреатами премии «Большая книга» (см.: Литература. 2008. № 1).

Оправдание Даниэля Штайна

Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе. (Галат. 3, 28.)

Самое удивительное: в каждом рассказе замкнутый, законченный, совершенный мир. Его нельзя оспорить, потому что это не суждение. Его нельзя перенять, потому что это не манера… Из этих рассказов нельзя ничему научиться, но многое можно понять… реально почувствовать: каждый человек проживает свою, другую, отличную от нашей жизни жизнь, и она точно так же, как наша, драгоценна, наполнена бесконечным содержанием и неповторима. (Н.Крыщук¹)

Для меня Людмила Улицкая — автор «Медеи», единственной книги, которая показалась мне достойной стоять в ряду с нашими классическими романами. Ни среди её произведений, ни у других авторов я не нахожу книг со своим миросозерцанием, с той неповторимостью, которая равно поражает в «Капитанской дочке» и в «Братьях Карамазовых». Всякий выбор, конечно, субъективен.

О чём «Даниэль Штайн, переводчик»? Можно было б ответить теми двумя эпиграфами, которые выставлены в начале статьи. Но недостаточно отыскать подобие сегодняшнего в ином времени, в иной книге. У каждого времени неповторимый облик. «Война и мир» не лучше «Илиады» рассказала о войне, любви и страданиях. А есть на свете книга, убеждён один из героев Курта Воннегута, где уже сказано всё, что нужно знать человеку, — «Братья Карамазовы». Сколько людей говорит нечто подобное о Библии!

“Но мать опять берёт в слезах ребёнка на колени” — и звучит своя песня.

Улицкая, несомненно, желает сказать своё слово о мире, о бесконечном многообразии путей к Богу, о страданиях людей прошлого и нынешнего века.

К «Даниэлю Штайну...» стоит евангельский эпиграф о том, что лучше пять слов сказать своим умом и людей наставить, чем… Чем избрать незнакомый язык. Ибо люди упорно говорят о вере на своём языке, в своих формах мысли. Автор хочет дать слово каждому. Задача неразрешимая. “Все просят слово, и мне трудно решать, кого выпускать на поверхность, с кем подождать”².

Русский классический роман, по словам поэта Ольги Седаковой, в каком-то смысле соотносим с притчей. Не случайно Толстой и Достоевский ставят евангельские строки эпиграфом к своим романам. Роман Улицкой — несомненная притча, но автор, как и авторы классического романа, не пишет притчи. Мы сами должны сложить её, прослушав хор диссонирующих друг с другом голосов.

Перед нами сборник писем, в которых каждый из авторов анализирует свою судьбу и утверждает своё представление о мире (иногда это страницы из дневника, документ или живой диалог).

В русской литературе, по словам Толстого, самобытные произведения всегда не укладывались в привычное представление о жанрах. Большую прозаическую книгу Гоголь называет поэмой, а Пушкин поэму в стихах — романом. Лермонтов же романом называет цикл новелл.

Свой цикл писем Улицкая небрежно называет “коллаж”. Думаю, что, как и лермонтовский “коллаж”, его можно назвать романом. Каждое письмо (и цикл писем одного героя) образует самостоятельную новеллу со своим сюжетом, но все эти письма связаны героем нашего времени — Даниэлем Штайном.

Количество голосов и идей превосходит даже многоголосие романа Достоевского. Но этот полифонический хор не похож на полифонию Достоевского.

У Достоевского призрачен и переменчив облик героя (его мы должны сами построить в воображении), но сюжет ясен и определён.

У Улицкой ясно очерчен герой. Сюжет как бы отсутствует. Читатель должен его непрерывно строить. “Безумной сложности монтажные задачи”, — говорит ямбом (думаю, случайно) автор. В конце романа автор рассказывает о своём мистическом сне (её письма тоже входят в многочастную сюиту). Героиня окружена неведомыми существами — “гибридами ангелов и животных”. Она ищет кого-то единственного, который бы дал ответ на мучающий её вопрос. “Но вопрос я не сумела сформулировать” (с. 513).

Не дерзая утверждать, что “коллаж” Улицкой не уступает роману Достоевского, мы всё-таки убеждены, что перед нами яркое, необычное и новаторское произведение.

Роман в письмах предстаёт как некая галактика. Его герои вращаются по своим орбитам вокруг главного героя. Это движение создаёт некое непостоянное единство.

Сюжет движется не во времени: время и пространство смещены в романе. Рядом описываются события сороковых, девяностых и шестидесятых годов. Письма соединяют Польшу, Россию, Америку, Израиль, Бразилию и Белоруссию.

Одни герои понимают Штайна-переводчика, другие (их большинство) не могут его понять. Но все вместе они ярко отражают картину той разноголосицы, которая царит сегодня в земных пределах.

Кроме главного героя, хаос голосов и событий превращает в более или менее стройный космос постоянный круг идей. Что есть Бог? Если Он есть, то почему властвует зло? Как примирить столь непримиримые идеи и желания, которые властвуют над людьми, над семьями, племенами, народами?

Хотя это вечные идеи, но они даны как живая сегодняшняя боль. Они родились не потому, что когда-то так же взывали к небу Антигона, Прометей, король Лир и Иван Карамазов. Они родились в партизанских отрядах кровавой войны, в огне Холокоста, в криках жертв, израненных бомбами террористов.

Вот, например, эпизод. Бежавший из фашистского плена Главный Герой слышит стрельбу. “Расстреливали оставшихся в гетто людей. Это была самая ужасная ночь в моей жизни. Я плакал. Я был уничтожен — где Бог? Где во всём этом Бог? Почему Он укрыл меня от преследователей и не пощадил тех пятисот — детей, стариков, больных? Где же божественная справедливость?” (с. 209).

Герой не желает жить, раздавленный мыслью о тысячах невинно погибших. Так Иван Карамазов восстал на Бога, требуя ответа, за что страдают невинные деточки.

Другой герой Улицкой не желает знать Бога: если есть Холокост, то чем Бог отличается от дьявола?

Даниэль придёт ко Христу. Ему откроется, что Бог всегда со страдающими и никогда — с убийцами. “Его убивали вместе с нами. Страдающий вместе с евреями Бог был мой Бог” (с. 229), — решает он. Он избирает Крест — путь к Спасению и Воскресению.

В романе Улицкой «Медея» в центре повествования была православная гречанка — матриарх большого разноплеменного семейства. Она нерушимо стоит на камне веры. Она сама — скала. Люди, события как волны накатываются на неё. Ничто не может пошатнуть её веры, её нравственного противостояния миру.

Монах Даниэль подобен ей, хоть и кажется иным. Он очень живой, ироничный. Он легко умеет примениться к обстоятельствам и не очень заботится о соблюдении канонов.

Сердцевина его души — любовь к каждому человеку, снисхождение к людским слабостям. Его несформулированный постулат подобен постулату Достоевского, утверждавшему, что, если даже Христос окажется вне истины, он остаётся со Христом.

Даниэль не сомневается, что милосердие выше законопослушания, любовь к человеку выше юридической справедливости. .

В католическом храме он отпевает русскую православную бабушку, потому что православное ведомство затребовало справку о её крещении. В еврейском государстве он не признан евреем, так как исповедует не ту веру. А монахини католического монастыря спасают его (еврея и в то время атеиста) от смерти, потому что им так указал Бог. (Они слышат текст Евангелия, повествующего, как левит и священник прошли мимо единокровного брата, а чужак самарянин спас его.) Евангельский Учитель говорит: “Поступай так же”.

Со всеми, даже с офицером гестапо, Даниэль вступает в живые человеческие отношения. Но весь мир стоит на формальных законах.

Поверившую в Христа девочку католический пастырь не допустил к конфирмации, потому что у неё не было белого платья. Таких примеров в романе десятки.

Брат Даниэль убеждён, что Господь будет судить не по тому, каким канонам мы следовали, а по тому, как мы были милосердны к своим ближним.

Идеология, ставящая себя выше нравственности, неизбежно становится преступной. Это утверждает один из героев романа. Перед нами один из основных постулатов автора.

Добрый немец, поверивший в нацизм, должен творить те же дела, что злодей.

Бесстрашная еврейка Рита Ковач, прошедшая фашистский плен, сталинские лагеря, остаётся верна коммунистическим идеям и Великому Вождю. Компартия вышвыривает её как ненужный сор, родная дочь ненавидит, потому что она бросила детей ради своей безумной идеи. Зато дочь фашиста немка Хильда — верная помощница Даниэля.

Есть в романе характерный эпизод. Гид и переводчик Дитер Штайн ведёт по Израилю немецких туристов (Дитер — это его прежнее немецкое имя). Неожиданно он встречает другого Дитера, своего однолетку, сына гестаповского офицера, когда-то помогшего ему бежать из плена. Еврей и немец обнимаются. Штайн рассказывает сыну об отце. Сын знал только то, что отец был гестаповцем.

Брат Даниэль всё время с людьми, в гуще событий, а часто направляет событие, но кажется, что он существует в каком-то ином пространстве, и потому над ним не властны людские установления. Еврей и враг нацизма, он служит переводчиком в гестапо. Он помогает партизанам, евреям, помогает всем, кому грозит казнь. Это было б вполне в духе современного детектива, если б Даниэль был разведчиком иной державы в тылу у врага. Но он посланник лишь ему ведомой Высшей силы. Таких разведчиков не бывает.

Порой кажется, что Даниэль странно беззаботен. В сложных ситуациях он простодушно улыбается. Когда должны отнять у него храм (не было денег, чтобы уплатить за аренду), Хильда плачет, а Даниэль рассказывает ей ветхозаветную притчу про какого-то реба Зусю, который должен был к утру принести долг. Ученики волновались, а учитель написал им двадцать пять способов, как можно добыть деньги, и отдельно — двадцать шестой. Деньги явились, но в списке не было данного способа. Тогда реба прочёл отдельную бумажку: “Бог не нуждается в советах реба Зуси” (с. 286).

А в день, когда истекал срок аренды, явились американские протестанты и подарили необходимые пять тысяч долларов.

Мы начинаем постепенно понимать, что брат Даниэль всегда уповает на Бога. Только молитва покрывает его, когда рядом с ним находятся ищущие его немецкие солдаты. Так он увёл узников гетто, так он ушёл от гестапо и от КГБ. Над ним простёрта Благодатная Десница.

Один из болевых центров романа — Холокост. Шесть миллионов евреев были умерщвлены в военные годы. Но миллионы их истреблялись в Испании, Франции, Польше, на Украине и в других странах в Средние века и позже.

Автор подходит к этой больной теме по-своему. Обычно писатель, возмущённый антисемитизмом, рассказывает о добрых, талантливых евреях и показывает гнусность этого порока. Улицкая, как ни сочувствует своим собратьям, уверена, что это зло — лишь часть великого зла, царящего на нашей скорбной планете.

Надо ли нам вспоминать о кострах инквизиции, если мы гнали, сжигали раскольников, расстреляли из пушек Соловецкий монастырь, где были святые старцы и все те, кто до сего времени были такими же православными, как и те, кто покорился реформе? Оставшихся в живых монахов развесили по крюкам и пытали до смерти. Рыдаем ли мы вместе с армянами о миллионах их братьев, что были вырезаны в 1915 году?

Работая над этой статьёй, я открыл некую церковную газетку, где целую страницу автор толкует о том, почему он русский православный националист, и о том, что Россия — для русских. Он, правда, не задумывается, куда нам девать миллионы татар, якутов, эвенков, чукчей, кавказцев? И не одну сотню русских баптистов и других “неправоверных”?

И что делать миллионам православных армян, татар и прочих, живущих в России? Автор не сумел сообразить, что из его формулы следует: Карелия — карелам, Якутия — якутам. Не пора ли браться за ножи?

И чего это мы так недовольны эстонцами и латышами, когда они похожи на нашего единоверца, как зеркальное отражение? Очевидно, редакция убеждена, что газета у неё христианская.

А уж бритоголовые бандиты, жаждущие истребить “черномазых”, те читают «Майн кампф» и вскидывают руку в жесте “Хайль Гитлер!” — плохо соображая, что автор этой книжонки собирался истребить не только поляков, евреев и цыган, но и русских. Правда, славян слишком много, потому теоретики нацизма планировали создать за уральским хребтом некую смесительную яму, куда свалить недобитых русских, поляков, нечистокровных чехов (чистокровных положено было онемечить) вместе с чукчами, мордвой и прочими, и вывести гибрид — новый народ с образованием в четыре класса и единственной воспитательной программой: что его назначение — быть слугой высшей расы.

Однако вернёмся к роману. Проблему зла автор исследует досконально. Бог есть любовь. Любовь соединяет. Зло всех разделяет: страны, церкви, племена — и людей одного племени делает врагами друг друга. Для Улицкой равно страшен еврей-террорист, расстреливающий молящихся арабов (это один из ярких эпизодов романа), и араб, взрывающий автобус с детьми. Еврей-комиссар и хасид, пишет один из героев, принадлежат к одному психологическому типу.

Безумная коммунистическая фанатичка Рита Ковач, готовая отдать жизнь за идею, не кажется автору лучше русского религиозного фанатика Фёдора, который пришёл с ножом в храм, где служит священник Даниэль, чтобы вырвать у евреев “тайное знание”: “они владеют Богом”. “Они украли нашего Бога, бросили миру пустышку” (с. 510). Фёдор, правда, нож принёс, чтоб вскрывать шкафы и шкатулки, но попал под него араб Юсуф — сторож храма.

Тяжело положение евреев Израиля, окружённых враждебным миром. Но ещё хуже, показывает Улицкая, положение арабов-христиан. Их ненавидят мусульмане, им не доверяют евреи. Один из самых привлекательных героев романа — араб Муса. Он — христианин, верный сподвижник Штайна. Читая угрозы Арафата, обещающего “всадить десяток пуль” в того, кто против кровавой бойни, Муса хочет уехать. Он говорит Даниэлю:

“— Я араб. Что с этим делать?

— Ты христианин.

— Я мешок мяса и костей, и четверо детей у меня.

— Молиться и работать, — говорит тихо Даниэль.

— Мои братья-мусульмане молятся пять раз в день, — закричал Муса. — Пять раз совершают намаз! Мне их не перемолить! И мы молимся одному Богу! Единому!

— Не ори, Муса, ты лучше войди в Его положение: одному и тому же Богу евреи молятся об уничтожении арабов, арабы об уничтожении евреев, а что ему делать?

Муса засмеялся:

— Да, не надо было с дураками связываться!

— Нет у Него других народов, только такие…” (с. 400).

Других народов нет.

На пряжке ремня у немецких оккупантов тоже было отчеканено: “С нами Бог!” “С нами Бог!” — твердят взрыватели поездов, метростанций, кафе… Меняется только язык, на котором произносятся эти слова.

“Я понимаю, что путь каждого человека единственен, и каждый пробивает свою дорогу к Истине, — пишет автор одного из писем. — Но почему так много людей, озабоченных исключительно поиском Истины, идут совершенно в противоположных направлениях?” (с. 449).

Древнебиблейский мудрец Гилель говорил, что важно исполнить вторую заповедь: “Возлюби ближнего, как самого себя”. Остальное содержание Священных книг — лишь комментарий. И Христос пришёл в мир, чтобы проповедать закон любви. И Магомет творил свой Коран, осмысляя библейские тексты.

Но французов не устраивают мусульманские косынки у школьниц. Европейских христиан сердит, что христиане-эфиопы пляшут перед алтарём, хотя, возражают те, и святой Давид плясал перед Ковчегом Завета. Антиглобалисты жгут машины ни в чём не повинных водителей.

Араба-христианина Мусу и всю его семью зарезали палестинские экстремисты.

“Какое это страшное место Израиль, — пишет христианка Хильда, — здесь война идёт внутри каждого человека, у неё нет ни правил, ни границ, ни смысла, ни оправдания (с. 401).

“Только математики, — пишет автор, — знают про спасительную формулу — при заданных условиях задача решения не имеет” (с. 242).

Но как раз эта определённость математических формул сердила Достоевского. “Всё это евклидовская дичь. Согласиться существовать по ней я не могу!” — протестует Иван Карамазов.

Лишь где-то в бесконечности могут пересечься параллельные. В земных пределах даже идеи, которые устремлены к одной цели, часто не могут пересечься.

“Страданием всё очищается”, — говорит герой «Униженных и оскорблённых». “В страдании есть идея”, — повторяет другой герой в «Преступлении и наказании».

Страшный опыт двадцатого века показал, что эта истина верна для немногих. Пройдя неимоверные страдания Освенцима и Колымы, одни ожесточились, другие предали. Немногие сумели пронести свой крест до конца. Очистилась и засияла для всех нетленным светом душа матери Марии, которая пошла в газовую камеру вместо русской военнопленной. Таков и прошедший крестные муки митрополит и великий врач Лука, спасавший сотни раненых на фронте и врачевавший души в храме. Такова и католическая монахиня Тереза, на своих руках выносившая и выпестовавшая гибнущих от голода и болезней бедняков Индии. Таковы сотни ведомых и неведомых нам праведников, верующих и атеистов. И всё-таки миллионы людей так жить не умеют.

По-разному отнеслись к нашествию врагов белорусские крестьяне, описанные Улицкой. Одни пошли в палачи. Убивали евреев и партизан (и порой тоже страдали). Другие, рискуя жизнью своей и своих детей, прятали обречённых на смерть. Испытание злодейством приводит одних к святости, других делает подобными своим палачам.

Гершон Шимес прошёл самиздат и советские тюрьмы. Сталин расстрелял его деда и многих братьев. Что он вынес из жизни? В Израиле он помогает террористу Гольдштейну, который ворвался к молящимся арабам и расстрелял их во время молитвы. Сын Шимеса, потрясённый случившимся, кончает жизнь самоубийством. Для отца это деяние — подвиг. Для сына — смертельная рана.

Священник Ефим немало страдал и много помощи получил от брата Даниэля, но подал на него донос, ибо не в силах простить ему неканоническое богослужение.

Прекрасны у автора те, чьё сострадание не знает границ расы, веры, идеологии.

Немка Хильда убеждена, что должна искупить вину своего народа перед евреями. Врач-еврей, спасающий жизнь раненого араба, — прообраз того народа, который бы одолел земную геометрию. Русская женщина Вера так молилась за умирающего ребёнка, что старухе еврейке казалось, будто из-под двери дует ветер. (Ребёнок выздоровел, а старая женщина перед смертью решила креститься.)

Но царит на земле “огнедышащее разнообразие”. Греки, латиноамериканцы, баптисты, монофизиты (две тысячи вер в одной Америке), мормоны, фарисеи и саддукеи.

Маленький Израиль, кажется автору, подобен модели всего человеческого сообщества.

Здесь три мира (иудаизм, ислам, христианство) “сосуществуют в одном пространстве, почти не пересекаясь” (с. 447).

Здесь безумный фанатик Фёдор наконец отыскал единственную “правильную” церковь. Абун — имя её основоположника. В составе церкви — три человека.

Очевидно, по мысли автора, это тот итог, к которому идут сегодня все конфессии, очарованные своей неповторимой правотой.

Десятки полных страдания монологов, сопряжённых в книге, поражают “огнедышащим разнообразием”. Но, приводя нас к мысли о гибельности разъединения, автор, несомненно, убеждён в том, что когда-то выразил мудрец Григорий Сковорода: “Каждому городу нрав и права. Каждый имеет своя голова”. Как соединить эти непересекающиеся идеи? Верность своему отталкивает от приятия инакого. Согласие с инакомыслящим — измена своим убеждениям.

Кроме произведений Лескова и Достоевского, я не знаю в русской классической литературе подобных книг, в которых бы вера была главным болевым центром.

Куда зовёт автор? Может быть, согласиться с одной из героинь, что Бог с каждым народом и с каждым человеком говорит на его языке? Или, как Штайн, попытаться встретить Бога и в литургии, и в больнице, и в коровнике, и на берегу реки, а не только в обрядах, которые люди сами сочиняют.

“Ближе всего искать в своей душе”, — говорит брат Даниэль. Пророчит же Учитель в Евангелии, что будут в будущем молиться не в храмах, а в Духе. Даниэль говорит в проповеди: “Мы сосуды Духа”.

Даниэль учит своих братьев-евреев, что эта земля свята и для христиан, что кости наших братьев-арабов лежат здесь рядом с костями наших предков.

Я много слушаю проповедей в наших храмах. Нередко создаётся впечатление, что Господь нас одних создал для этой планеты. А малайцев, китайцев, датчан и всяких прочих шведов сотворил по ошибке.

Митрополит Антоний Сурожский рассказывает: читал он проповедь чернокожим. Их пастырь, опасаясь недоброжелательства, утешил своих братьев, пояснив, что хотя этот священник белый, но душа его, как и у нас, чёрная.

Серафим Саровский пророчествовал, что миллионы французов будут спасены за любовь к Деве Марии, что евреи остаются по-прежнему избранным народом (“Остаток Израиля спасётся”, — говорил апостол Павел), хотя и России предназначена особая миссия.

Даниэль Штайн хотел быть живым мостом, связующим людей разных вер. Он хотел восстановить церковь Иакова, созданную когда-то Христом. Прихожане его храма молятся на иврите, ибо это поляки, немцы, евреи, у которых нет другого общего языка. Но язык, на котором проповедовал Христос, кажется сомнительным для католических иерархов. Так и у нас бесконечные споры и гнев вызывает вопрос, можно ли русским молиться по-русски. Хотя православные греки, румыны, православные англичане молятся на своём языке. А наши миссионеры перевели богослужебные книги на якутский, японский, китайский, чтобы открыть людям путь ко Христу.

Роман потому и назван «Переводчик», что это главная миссия героя, связующего разноплемённый мир. Герой погиб, и церковь его опустошена.

Говоря о своём вещем сне, Улицкая пишет, что Христос проповедовал не религию догматов, а “религию милосердия”. В земном понимании он тоже потерпел поражение. Он был мостом, соединившим иудейское единобожие с большим христианским миром.

Люди не могут соединиться догматами или переменить свою кожу. Соединяет только любовь. Она “не превозносится, не гордится… не ищет своего… не мыслит зла” (1 Кор. 13, 4, 5).

Даниэль не любит мысль об аде.

— Христос воскрес, какой ещё ад! Не устраивайте его сами себе, и не будет никакого ада.

Одна из героинь книги родилась в зимнем лесу, где мать скрывалась от немцев. Девочка замерзала, и её прятали в рукав пальто. Всю жизнь её мучит болезненный холод в спине. Эта боль мне кажется главным чувством, которое владеет автором. Беззвучный крик, пронизывающий эту разноголосую книгу: “Очнитесь, опомнитесь! Не творите ада!”

Сегодня невозможно представить себе более современного произведения.

Примечания

¹  Крыщук Н. Биография внутреннего человека. М., 2007. С. 7.

² Улицкая Л. Даниэль Штайн, переводчик. М., 2007. С. 241. Далее цитаты даются по этому изданию с указанием страниц.

Дмитрий ДЕНИСОВ