Мои юные наставники

Если ты нацелен на то, чтобы собирать по крохам мудрость, то отыщешь её, по слову Соломона, на площадях и среди малых сих.

Среди тех, кто подсказал мне некоторые темы моих статей, то есть, по сути, бросил главное зерно, породившее филологическое исследование, были часто вовсе не вундеркинды и не врождённые филологи.

Помню, занимала меня тема луны в «Онегине». Я не раз ставил её в девятом классе (для желающих, то есть наряду с другими темами). И вдруг Наташа Гвоздевская, не блиставшая в литературе и более склонная к математике, написала: “Все главные герои романа существуют под знаком луны, и только Онегин существует под ней со знаком минус”.

Для автора луна — это вдохновение, поэзия. Для Ленского тоже, но его луна оказалась круглолицей сельской девушкой. Для Татьяны луна — её душа, её небесная подруга. Онегин обругал луну, потому что ему чужды природа и поэзия.

Положив мысль ученицы в основание, я построил на этом фундаменте большую статью. Роман открылся для меня совсем с неожиданной стороны. Центр его и объект исследования — Поэт. “Небесная лампада”, поэзия, творчество — его устремление. Татьяна — его “верный идеал”, божество и вдохновенье. Потому луна — её естественный двойник.

Онегин отверг луну, не любит поэзию, потому с Татьяной ему не дано соединиться ни при первой, ни при последней встрече. Ленский, если бы был истинный поэт, “выбрал бы другую”.

Меня волновал также в «Онегине» мотив хлада и снега (я называл его «Снежная мелодия»). Его взялась через несколько лет “решить” другая школьница. Но она находилась под влиянием моих поисков. Я не угадал смысла этого мотива в произведении и сказал ученикам, что мелодия снега подобна лейтмотиву Татьяны в опере Чайковского. Девочка была основательная. Она тщательно исследовала все цитаты, связанные со снегом, но упорно пыталась их привязать к героине. А поскольку в сочинении цитаты строились в очень убедительный ряд, я, прочитав сочинение, попросил соотнести их с Онегиным, у которого “морозной пылью серебрится воротник” и который, подобно Снежной королеве, убивает или отталкивает ближних своим морозом. Скована морозным хладом светская Татьяна. Оледеневшим телом стал пылкий Ленский. Снегами занесён шалаш, в котором герой, напоённый адским холодом, повелевает бесовской нечистью.

Так или иначе вдвоём мы эту тему одолели. Позже я развернул её в большую статью в газете «Литература».

В давние советские годы десятиклассница Таня прервала нашу весьма банальную беседу о метафоре “весна-коллективизация” в романе Шолохова «Поднятая целина» и показала, что основополагающее начало, формирующее все действия героев, окрашивающее их портреты, дающее автору критерий нравственной оценки, вовсе не весна-революция, а донская степь. Мысль ученицы дала мне толчок к исследованию этой проблемы. Результатом этого исследования была статья в журнале «Литература в школе».

Пятнадцать лет после университета я работал только в старших классах. Когда впервые решился взять четвёртые, директор меня спросила:

— Как вы будете с ними говорить?

— Как с вами.

— Вас и большие не всегда понимают…

Взаимное обучение началось, однако, с первого дня.

Меня всегда сердило, что синтаксис дети начинают учить тогда, когда они давно уже привыкли считать, что “запятая — не ошибка”.

Сначала мы изучали синтаксис по стихам Маршака («Знаки препинания»). Потом я стал выяснять с ними смысл каждого знака.

— Запятая, — говорю, — это низенькая перегородочка между комнатами, а точка — стена до потолка. А кто скажет мне, что ж такое двоеточие? (Разные примеры мы уже рассматривали.)

Совсем малюсенькая девочка тянет руку и лукаво, но с большим удовольствием определяет:

— Это стена до потолка, а в стене маленькое окошко, и видно, что во второй комнате.

Я был в восторге. Определение взял на вооружение.

Как-то в пятом классе я показал ребятам, что в нашем языке много выражений из античности: дамоклов меч, сизифов труд. Мы договорились, что каждая парта по очереди готовит в течение четверти свой пример и толкует свой миф. Было много споров, разноречий, уточнений (дети пользовались разными источниками), но сколько же я открыл неведомого для себя! К концу года мы бы могли выпустить словарь.

Была у меня с учениками научно сомнительная, но удобная система деления литературы на художественную и детективную. Они хорошо знали, что Маршак, Пришвин и классики принадлежат к художественной, ну а детектив — он и есть детектив. Прошу однажды в пятом классе дать определение каждой из них.

Девочка формулирует: “Детектив — это ниточка. Её тянешь, тянешь, а в конце бумажка”.

Мальчик определил теоретически: “В детективе нас интересует, что будет потом, а у Гайдара и Пушкина — то, что происходит сейчас”. Образность первого и научность второго ответа меня очень устроили.

Как-то сорвалась у нас экскурсия — и я предложил пойти в Третьяковку. Они сразу скисли (“Это скучно!”). Я уговорил. У нас не было экскурсовода, сам я не очень ощущал себя специалистом и потому больше спрашивал. Произошло неожиданное и для них, и для меня. Все наперебой рвались объяснять. У картины Куинджи «Ночь на Днепре» мы простояли час. За три часа успели изучить не более пяти картин. Они объясняли смысл цвета, психологию жеста, контрасты. Я предложил рассказать об отличии Куинджи от Левитана. Невзирая на ряд странных заявлений, большинство замечаний были интересны и убедительны.

В конце спрашивали, когда пойдём в следующий раз.

На ближайшем сочинении я принёс им пять картин Чюрлёниса из серии «Знаки зодиака» Не знаю, как им, но после их работ художник открылся мне. Особенно поразило меня сочинение мальчика, который сказал мне на уроке: “Я выбрал «Рыб», но я ничего не могу понять”. Я предложил ему написать, что и почему он не понимает, над какими деталями он задумывался. Это было лучшее сочинение в классе.

Идею писать о непонимании я похитил сам у себя. Годом раньше девочка из десятого класса добровольно избрала тему «Легенда о Великом инквизиторе» (остальные писали по «Преступлению и наказанию»). Через неделю она подошла ко мне и сказала, что не понимает легенды и хочет сменить тему.

— Напиши размышление о том, как ты пытаешься понять и почему это не получается.

— А разве бывают такие сочинения?

Я уверенно сказал:

— Это самые лучшие.

Оно и оказалось лучшим в классе. Ученица исследовала разные проблемы, показывая, как одна перетекает в другую и как, размышляя, она всё время сталкивается с противоречием... Она пыталась объяснить некоторые несовместимые мысли, опираясь на «Преступление и наказание» и на роман «Идиот». И сама же показывала, почему объяснение до конца не удовлетворяет. Она ещё не знала термина “полифонизм”, но уже подошла к ряду мыслей, которые нам открыл Бахтин. Далеко не все её мысли казались мне убедительными, но зато как ярко, выпукло выступала мысль Достоевского.

А ведь как часто мы считаем хорошим сочинение такое, где дан “правильный” ответ на правильную тему!

Мой коллега, учитель рисования, грустно рассказал мне, как много всегда талантливых, оригинальных работ у поступающих на первый курс художников. “Потом глядишь дипломные — и не на что смотреть”. То же самое мне рассказала девочка, поступавшая в музыкальный институт: “Концерт первого–второго курса такой живой, увлекательный. Концерт выпускников с ним невозможно сравнить. Все поют правильно. Голоса поставлены. А душа как-то не запрограммирована”.

Очевидно, на эту тему острил Бернард Шоу: “Кто умеет — делает. Кто не умеет — учит, как делать”.

* * *

В своих размышлениях я, кажется, совсем позабыл про второй эпиграф: “Если хотите, чтоб вам умно отвечали, спрашивайте умно”. Однако на самом деле я всё время держу его перед собой. Очевидно, умный вопрос есть тот, который требует поиска, размышления, а не только хорошей памяти.

Как-то я процитировал эти слова Гёте на учительской конференции. Ко мне подошла коллега. Она сказала: “Это целая методика… Однако задать умный вопрос не всегда получается. Как говорит Жан Эффейль: «Что Бог не дал — в аптеке не купишь»”.

Это так. Я не раз замечал: придумаешь пять интересных тем, и вдруг шестая оказывается шаблонной. Ученик уверен: тут ясно, что писать. И большинство оставляют интересные темы и пишут на эту. Сочинения неинтересные (все знают, что тут надо).

Иногда я прибегаю к хитрости. Прочитаю какого-нибудь умного автора, пишущего о данном произведении, похищаю у него интересные проблемы, но не открываю их ученикам, а превращаю в вопросы. Ребята порой отыскивают интересные решения.

Однажды прочитал я статью «Синий цвет у Есенина». Дал тему в седьмом классе (не как обязательную, а наряду с другими). Два ученика раскрыли тему гораздо богаче, чем автор статьи.

Ученики могут помочь педагогу исправить методические промахи. Вообще, к их критике стоит прислушиваться, и даже очень. Тревожный симптом, когда этой критики нет.

Однажды в конце года ко мне подошла шестиклассница Таня Пантелеймонова. Она сказала, что некоторые мои домашние задания хороши для одних, а других освобождают от трудов. Мы долго дискутировали, пока я понял, что она во многих случаях права, хоть и по-детски всё заострила. К такой форме общения ребята привыкли, потому что в конце пятого, шестого, затем и седьмого класса мы совместно обсуждали, как протекает наш “эксперимент”. Такую беседу-диспут однажды я спровоцировал в одиннадцатом классе, и она хорошо разрядила атмосферу и, кстати, помогла мне осознать, где я был не прав в претензиях к классу.

Постоянную, дерзкую и весёлую критику я получал от своего театра, которым я руковожу много лет. Актёры часто атаковали меня на репетициях, и не было ни одного нашего внутреннего праздника, где бы не ставилась лихая пьеса, пародирующая мою речь, методы, художественные увлечения.

А однажды пятый класс выпустил новогоднюю стенгазету с рассказом, кому что снится. Мой сон описала, поразив меня, малозаметная, очень робкая девочка Наташа Киселёва.

Пародия требует пояснений. Весь четвёртый и пятый класс мы учились слагать стихи. Часто я давал строки Жуковского, Пастернака и других поэтов с большими и малыми пропусками. Ученики на уроке должны были “реставрировать” стихотворение. В классе училась Лена Татарникова, которая постоянно или угадывала нужное слово, или давала очень близкий эквивалент. Разумеется, она не могла угадать собственные имена, названия (о чём идёт речь ниже). Автор пародии вывернула ситуацию наизнанку. Кроме того, она остро и иронично ухватила мою манеру общения (чего, конечно, я не смогу показать незнакомому читателю). Вот эта пародия.

“Юлию Анатольевичу тоже снится сон. Ему снится его любимый класс. На первой парте сидит Лермонтов. Рядом с ним Гоголь. На задней — Пушкин болтает с Жуковским. Недалеко от них уже давно заснул толстый Крылов.

— На задней парте, — говорит Юлий Анатольевич, — тараторят две сороки. А ведь завтра будет контрольная. Так… к доске пойдёт… некий Николя Гоголь. Гоголь! Ты выучил стихотворение Татарниковой, которое было задано?

— Да-а, — говорит Гоголь и заунывно читает:

До рассвета поднявшись, коня оседлал

Знаменитый Смальгольмский барон,

И без отдыха гнал меж утёсов и скал…

— Разве у Татарниковой так? Не «Смальгольмский», а «Шотландский». И не «без отдыха», а «до вечера». Ну неужели ты не чувствуешь? Иди на место. Запишите домашнее задание. К следующему уроку выучить полное собрание сочинений Лагойского” (ученик того же класса).

В заключение мне хочется привести размышление о Сократе и его учениках из книги священника Александра Меня «Дионис, Логос, судьба»: “К этим наивным и мятежным мальчикам он питал горячую любовь. Он был одновременно и сеятелем, и заботливым взращивателем, и жнецом… Сократ знал, что в молодости особенно противятся менторскому тону и поучающему высокомерию, поэтому он делал свою диалектику тонкой, ненавязчивой, дружеской. «У меня нет учеников, — неустанно повторял он, — а только друзья. Мы учимся вместе»”.

Если б всем нам сократовский ум, мы бы тоже так учили. Но примем это хотя бы за некий ориентир.