Штудии

Елена АННЕНКОВА

---

Чем может быть интересна современному читателю книга Гоголя?

В самом начале 1847 года вышла в свет книга Н.В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». Неожиданная для тех, кто не знал об усилении религиозных настроений писателя, она породила множество толков и слухов. Читатели (как частные лица, так и литераторы) в большей их части не приняли книгу, что болезненно поразило автора. В современном литературоведении и ход работы Гоголя над «Выбранными местами», и рецепция их в более поздней литературе достаточно глубоко осмыслены, и ни у кого нет сомнений, что книга представляет собою чрезвычайно важный момент в творческом и духовном развитии писателя.

Но в чём заключается универсализм её содержания, способный вызвать к ней интерес не только у филологов, но и у гораздо более широкого читателя? Прежде всего напрашивается ответ, порождённый новизной содержания книги и уже сформулированный мыслителями первых десятилетий XX века: Гоголь совершал (а можно сказать, намечал, опробовал) поворот культуры от эстетики к религии. Но всё-таки не менее важно и другое. Круг вопросов, охваченных в книге, достаточно широк. И как бы ни тяготел Гоголь к проповедничеству (и даже, по мнению некоторых исследователей, к апостольству), он не пренебрегал “делом жизни”. Именно она — предмет его дум, “страхов и ужасов”, надежд.

Ещё только знакомясь с оглавлением гоголевской книги, мы обращаем внимание на то, что ряд глав-писем в ней посвящён вопросам, далёким от литературы. Лица, которые занимают автора, вынесены в заглавие, точнее, их занятия, должности: «Что такое губернаторша», «Русский помещик», «Занимающему важное место». Те “места”, которые “занимает” человек, буквально притягивают к себе Гоголя, чуть ли не интригуют, будь это действительно какое-либо “важное” место или самое неприметное, как, скажем, “место” жены в семье («Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России»). В главах, посвящённых «Мёртвым душам», процессу работы над поэмой, Гоголь, определяя свою авторскую позицию, и здесь на первый план выносит не творчество в его непредсказуемости и свободе, а “дело” (“Дело моё — душа и прочное дело жизни”)¹. Начав же вглядываться в конкретику жизни, он делает ряд заявлений, которые могут удивить читателя, привыкшего к тому, что писатель XIX века озабочен прежде всего вопросами духовного строения жизни. В главе «Русский помещик» автор “обещает” своему герою: “Поработай усердно только год. А там дело уже пойдёт само собой... Разбогатеешь ты, как Крез...” (VIII, 327). Автор готов преподать некую “науку жизни”, и если мы обратимся к главам второго тома «Мёртвых душ», работа над которыми велась одновременно с «Выбранными местами», то увидим, что под “наукой жизни” понимается не некое общее отвлечённое образование, но наука практической жизни, которая в конечном итоге призвана воспитать “гражданина земли своей”. Во втором томе поэмы немало героев, наживших изрядное богатство праведным путём. И в реальной жизни Гоголя привлекали люди, занятые “делом жизни”: так, ему был симпатичен Д.Е. Бенардаки, богатый петербургский откупщик. “Я с первых разговоров с ним, — замечал писатель, — уже увидел человека, владеющего верным пониманием вещей, истинной мудростью...” (XII, 556), и своего героя, занимающего важное место во втором томе, Костанжогло, он наделил некоторыми чертами Бенардаки.

А вместе с тем в «Выбранных местах» не менее принципиальным для Гоголя является тезис: “Нищенство есть блаженство, которого ещё не раскусил свет” (VIII, 337). Можно было бы выделить и ряд других авторских суждений, смысл которых раскрывается далеко не сразу. Неожиданно, на первый взгляд, звучат слова: “Моли Бога о том, чтобы... встретилась тебе какая-нибудь невыносимейшая неприятность на службе, чтобы нашёлся такой человек, который сильно оскорбил бы тебя и опозорил так в виду всех, что от стыда не знал бы, куда сокрыться, и разорвал бы за одним разом все чувствительнейшие струны твоего самолюбия” (VIII, 348). Каков же контекст этих и подобных им, “странных” авторских рассуждений? Когда начинается конкретный разговор о “деле жизни” и что означает выражение “прочное дело жизни”?

Вынеся в начало книги мотивы болезни, смерти, придав им и сугубо личный смысл (“Я был тяжело болен; смерть уже была близко” — VIII, 215), и смысл обобщённый (предмет внимания в «Выбранных местах» — судьба и русского человека, и современного человечества, утратившего духовный вектор жизни), Гоголь выстраивает, опираясь на евангельскую и святоотеческую традиции, некую “лествицу”, восходя по которой, современный человек сумел бы преодолеть несовершенство своей ветхой природы и приблизиться к возможному для него, хотя и требующему немалых личных усилий “светлому воскресенью”².

Мотив путешествия, заявленный также уже в Предисловии, сохраняет свою актуальность на протяжении всего повествования и приобретает символический смысл. Это путешествие “во Святую Землю”, к которому давно готовится автор; это и путешествие в глубины собственного “я”, предпринятое ради самосовершенствования; это своеобразное ретроспективное путешествие в историю русской поэзии, позволяющее понять, в чём её “существо” и “особенность”; это путешествие по России, рекомендуемое всем, кто хотел бы Россию узнать и послужить ей, и потому сформулированное автором в императивной форме, — “Нужно проездиться по России”. Реальная поездка по России, предлагаемая читателям, и процесс углублённого постижения человеческой души сакрализуются, что позволяет автору, как бы он ни умалял себя, осознавать своё мессианское предназначение. Тем более странным может показаться желание и готовность автора сойти с неких высот духа и погрузиться в “дрязг” жизни.

Обращает на себя внимание то, что главы, посвящённые практике жизни, упрятаны вглубь книги. Читатель вначале знакомится с темами, во многом привычными (хотя и неожиданно поданными). В следующих друг за другом главах-письмах поднимаются проблемы красоты («Женщина в свете»), болезни («Значение болезней»), духовного и общественного призвания словесности («О том, что такое слово», «Чтения русских поэтов перед публикою», «Об Одиссее, переводимой Жуковским», «О лиризме наших поэтов»), сущности и роли духовенства («Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве»), функциональности общественной полемики («Споры»), просвещения («О театре, одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности», «Просвещение»), эстетического и духовного труженичества («Карамзин», «Четыре письма по поводу “Мёртвых душ”»). Как итог осмысления этих проблем появляется глава «Нужно любить Россию». И лишь затем, вслед за тезисом, в котором прочитывается одновременно и дидактизм, и размышление (“Нужно проездиться по России”), автор отправляется в свою поездку, в которой “губернатор”, “помещик”, “священник”, “генерал-губернатор”, “губернаторша”, будучи погружены в плоть жизни, позволяют автору понять, как соотносятся человек и его “место”. Глава, открывающаяся фразой: “Нет выше званья, как монашеское” (VIII, 301), завершается утверждением: “Монастырь ваш Россия!” (VIII, 308). Мир и монастырь, удаление от мира и служение миру — одна из важнейших гоголевских проблем, поданная в книге как актуальная не только для России в целом, но и для каждого человека.

“Проездиться по России” полезно каждому, как официальному, так и частному лицу. Кстати, Гоголь в данном случае выразил не только собственную духовную потребность, но угадал и потребность времени: во второй половине 1840-х годов совершают свои поездки по России многие деятели, в том числе столь идеологически различные, как В.Г. Белинский и С.П. Шевырёв. Вступая со своими героями в мысленный диалог (форма писем принципиальна для Гоголя: она позволяла озвучить голоса многих лиц, составляющих нацию, но при этом произнести и своё веское слово), автор предстаёт одновременно человеком, лишь смиренно, почти ученически приближающимся к безусловным истинам и смело открывающим их другим.

Мы готовы ожидать, что познакомившийся к середине 1840-х годов с чрезвычайно широким кругом христианских источников Гоголь выразит свою учительную позицию, размышляя о религиозно-духовном призвании человека. Что же касается практики жизни, то здесь он скорее учится, чем учит. Ведь недаром, находясь за границей, Гоголь просил присылать ему описание русской жизни, а эпистолярный диалог с А.О. Смирновой, бывшей в ту пору губернаторшей в Калуге (к ней он обращался с подобными вопросами), включил в книгу. Свою оценку “нынешнего времени” — “велико незнанье России посреди России” (VIII, 308) Гоголь относил и к себе, признаваясь А.О. Россету: “Я болею незнаньем, что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образований” (X, 279). Однако автор «Выбранных мест» счёл возможным давать советы и “губернаторше”, и “помещику”, и “священнику”, и “занимающему важное место”, и даже “жене... в простом домашнем быту”.

Гоголь по-своему реабилитирует те сферы жизни, которые классической русской литературой были вытеснены на периферию. В 1840-е годы своё место в литературном процессе занимает “натуральная школа”, которая изучает социальные типажи, “среду”; но писателей этой школы более всего занимают именно социальный и бытовой срезы жизни. Социально-бытовая жизнь рассматривалась сквозь своеобразную литературную лупу, в подобной позиции между авторами и их героями не могло быть равенства.

Для Гоголя практика жизни — это не любопытный, тем более не экзотический материал; это и есть сама жизнь. Он восстанавливает её в своих правах. И человек, занятый практическим делом, в соответствии с этим заслуживает не меньшего внимания, чем “поэт” или “исторический живописец”. “Расторопный и бойкий купец”, “порядочный и трезвый мещанин”, ещё не ставшие в ту пору равноправными героями литературных произведений, в гоголевской книге пока не индивидуализированы, но упомянуты таким образом, что их органичное место в национальном контексте не подлежит сомнению.

В книге явственна полемика с теми многочисленными и разнообразными теориями, которые создавались лучшими умами Западной Европы на протяжении нескольких веков и с энтузиазмом воспринимались в России, — теориями, в которых формулировались, как скажет автор «Выбранных мест», “мысли о счастии всего человечества”. Девятнадцатый век, по Гоголю, — это время, “когда обнять всё человечество, как братьев, сделалось любимой мечтой молодого человека; когда многие только и грезят о том, как преобразовать всё человечество, как возвысить внутреннее достоинство человека” (VIII, 411). Этой “мечте”, этому отвлечённому направлению Гоголь противопоставляет нечто прагматичное и чуть ли не ничтожное, привязанное к ежедневности жизни. От “мечты”, от “утопии” Гоголь хотел бы возвратить мысль современного “молодого человека” к настоящему: “Позабыли все, что пути и дороги к этому светлому будущему сокрыты именно в этом тёмном и запутанном настоящем, которого никто не хочет узнавать...” (VIII, 320).

“Настоящему” служат любимые герои Гоголя во втором томе «Мёртвых душ» — помещик Костанжогло и откупщик Муразов. В “запутанное настоящее” погружена в «Выбранных местах» “губернаторша”, не всегда готовая смириться со своим положением. Несовершенным, “тёмным” настоящим обусловлены дисгармоничные отношения “помещика” и “священника”, которые автор мечтает исправить, предлагая практические — то наивные, то утопические — советы. В книге Гоголя утопическое легко улавливается, но автор всячески старается дистанцироваться от него. Выстроить не утопическое время и пространство в своей книге, а, напротив, осязаемое, реальное, узнаваемое, в чём может найти себя любой человек, — гоголевская задача.

Ещё в начале творческого пути, составляя свою первую записную книжку, Гоголь назовёт её «Книга всякой всячины, или Подручная энциклопедия». “Всякая всячина жизни” — это и есть подручный материал писателя. Это и своеобразный аналог его творческого мышления, эпически охватывающего всё многообразие жизни, уравнивающего или, во всяком случае, сближающего дух и плоть, прозревающего сквозь мёртвое живое³. В «Выбранных местах» материальное и духовное одновременно и более разведены, чем в прежних произведениях, и более сближены. Выспрашивая “губернаторшу” о подведомственном ей городе, автор хотел бы собрать в некую копилку жизни все мелочи губернского города: обязанности чиновника, психологические черты лиц, занимающих те или иные места, наряды дам. Он ищет чуть ли не статистические, документальные данные, избыточные для литературного произведения, например, — просит назвать “все главные лица в городе по именам, отчествам и фамилиям, всех чиновников до единого” (VIII, 311). Корреспондентку свою он упрекает, что она ищет “всё избранных и лучших” (VIII, 312), он же, автор, стремится узнать всё и обо всех. Он готов получить не упорядоченные знания, а “кучу сведений” и сам “их привести в порядок” (VIII, 311). В этом — не только задача, но миссия автора. Он хотел бы во “всякой всячине” жизни высветить её высший, духовный смысл, но сможет сделать это лишь после того, как охватит своим всеобъемлющим взглядом “мелочь” и “дрязг”. Характерно его напоминание “губернаторше”: “...Я просил вас ввести меня совершенно в ваше положение, не какое-либо идеальное, но существенное, чтобы я видел от мала до велика всё, что вас окружает” (VIII, 311). В «Выбранных местах» Гоголю хотелось бы представить Россию действительную, узнаваемую; не преображённую литературным словом, а пребывающую в её собственном, “нынешнем” состоянии. “Русскому помещику адресован совет: «Возьмись за дело помещика, как следует за него взяться»” (VIII, 322); тот должен вершить сельский суд, учить “мужиков” усердно трудиться, а “баб” — “отваживать” “от зла своего мужа” (VIII, 323), дифференцированно относиться к мужикам: “примерным хозяевам” и “негодяям”, “пьяницам”. Вначале же автор советует “помещику” читать крестьянам выдержки из Евангелия и толковать их, но стихия самой жизни явно захватывает автора, и он всячески старается и “помещика” погрузить в конкретные дела и заботы; он, кроме того, готов передать своему герою силу своего писательского дара и часть своих полномочий: “...Умей пронять его (мужика. — Е.А.) хорошенько словом” (VIII, 324). Слово автора должно воздействовать на “помещика”, а затем тот сам сможет побудить “меткими словами” к исполнению долга крестьянина.

Не желая оставлять вне своего внимания ни одну сферу жизни, автор советует “жене” разделить семейные “деньги на семь почти равных куч” и детально раскрывает их предназначение, включая в текст многообразие бытовых мелочей жизни: “В первой куче будут деньги на квартиру, с отопкою, водой, дровами и всем, что ни относится до стен дома и чистоты двора”, “во второй куче — деньги на стол и всё съестное...”, “...в третьей куче — экипаж: карета, кучер, лошади, сено, овёс...” (VIII, 338) и т.д. Подобный педантизм, детальность описаний бытовой жизни, которой Гоголь вовсе не был великим знатоком, не могли не удивить читателей книги.

Знакомясь с этими и близкими им по духу гоголевскими рассуждениями, можно испытать неоднородные чувства: признать новизну авторской позиции; отметить наивность дидактических советов; задуматься над тем, насколько тесно оказываются взаимосвязаны в жизни её высокий смысл и обыденные мелочи. Автор погружает нас в глубины повседневности, чтобы мы признали её как нечто своё, нас не унижающее, и вместе с тем чтобы мы “вынырнули” из её глубин, не поддались целиком её власти. Каждый раз, давая практические, конкретные, подчас досадно однозначные советы, автор поясняет, почему они так важны. Не следует “жене” брать деньги из одной “кучи”, чтобы израсходовать их на что-то другое — потому что только так можно выработать “крепость воли”: “Укрепясь в деле вещественного порядка, вы укрепитесь нечувствительно в деле душевного порядка” (VIII, 340). Советуя “губернаторше” смотреть на весь город, детально ею изученный, “как лекарь глядит на лазарет” (VIII, 310), автор уверен, что это пробуждает сострадание и нравственное чувство — “вы можете иметь большое нравственное влияние, хотя и не имеете власти, установленной законом” (VIII, 314). В деревне, где трудится усердно “помещик”, “мужики лопатами гребут серебро”, но только в той деревне, в которую “заглянула... христианская жизнь” (VIII, 324). “Занимающий важное место” может иметь большое влияние на своих подчинённых и улучшить их жизнь лишь в том случае, если ему самому доступно “смирение”.

Можно сказать, что Гоголь удивительно разумно организует свою книгу, рассчитывая на то, что будет понят внимательным читателем. Внутри тех глав, где речь идёт о практике жизни, устанавливается некое равновесие между материальным и духовным: отдаётся должное тому и другому. Общий же контекст книги таков, что приоритет духовных, христианских ценностей не подлежит сомнению (однако ещё раз отметим, без уничижения насущных трудов и забот человека). Текст насыщен христианскими реминисценциями, но ориентированность на высшую истину проступает не только в прямой или опосредованной апелляции к библейским текстам, но и в оперировании теми понятиями, категориями, которые, становясь своеобразными лейтмотивами, несут в себе, как может показаться, сугубо светский смысл. Проследим некоторые из них.

Размышляя о служебной деятельности чиновников, автор задумывается и о том, что значит для служащего человека занимаемое им “место”. Рядом с этим понятием тотчас появляется другое — “поприще”. Каждое место, в том числе самое незначительное, — это поприще, на котором проявляет себя человек. Поэтому автор готов и “занимающему важное место” назвать “несколько подвигов таких, которых никто теперь не может сделать, кроме генерал-губернатора” (VIII, 319), и перед женщиной очертить её “небесное поприще”. Но главное, чтобы любое своё место как поприще воспринял сам человек: “Всякому теперь кажется, что он мог бы наделать много добра на месте и в должности другого, и только не может сделать его в своей должности. Это причина всех зол. Нужно подумать теперь о том всем нам, как на своём собственном месте сделать добро” (VIII, 225). К этой мысли, в той или иной форме, автор обращается на протяжении всей книги.

Ещё одно понятие, принципиальное для «Выбранных мест», — “красота”. Не случайно оно заявлено в одной из первых глав. Гоголь оперирует этим словом таким образом, что позволяет говорить о двойном (и, следовательно, сложном, противоречивом) смысловом его наполнении. Функционально красота призвана противостоять “охлаждению душевному”, “беспорядку общества”, “нравственной усталости”, то есть оживотворять жизнь, забывающую своё высокое предназначение. Христианское принятие той красоты, которая есть добро, близко Гоголю. Но автор «Выбранных мест» поместил это понятие в такой контекст, который выходил за пределы христианского истолкования. Один смысловой ряд в книге — “красота”, “чистота”, “невинность”; другой — “красота”, “прелесть”, “власть”, “тайна”. Гоголю-художнику знакома таинственная, непредсказуемая власть красоты. Поэтому, обозначив подвижные семантические границы понятия, допустив синонимичность “красоты”, “прелести” и “чистоты”, утвердив право “красоты” “повелевать” миром (чтобы укрепить присущую ему, но подчас иссякающую “жажду добра”), автор «Выбранных мест» достаточно долго не упоминает это понятие и лишь в завершающей главе («Светлое Воскресенье») готов предостеречь от “гордости чистотой своей”, и, следовательно, от гордости красотой.

В итоге оказывается, что та или иная категория, идея, взятая сама по себе, не гарантирует безупречности воплощения её в жизнь. “Поприщем” то или иное “место” делает сам человек; невинной и чистой становится “красота”, сопряжённая с “чистотой душевной”. Ибо не только “красота женщины ещё тайна”, но и жизнь — тайна.

Особые обязанности возлагает на человека дар слова. Как бы ни уравнивал автор “поэта” с другими, не желая предоставлять ему особый статус (“Поэт на поприще слова должен быть так же безукоризнен, как и всякий другой на своём поприще” — VIII, 229), он не может, да и не хочет умалить особую обязанность, лежащую на тех, “у которых поприще — слово, и которым определено говорить о прекрасном и возвышенном” (VIII, 232).

Можно видеть, что автор беспрестанно уточняет себя. Он, действительно, многого ожидает от людей, занятых “делом жизни”, но “прочным делом жизни” становится в конечном итоге то многообразие духовного труда, который созидается “священником”, “историческим живописцем”, “поэтом”. Автор полон уважения к практику, который, не умерщвляя души, становится “богат, как Крез”, но преисполнен восхищения и теми, кто способен раздать своё имущество нищим и отправиться по России “подвизаться в ней”. Невозможна для Гоголя абсолютизация какого-либо образа жизни и занятия. Поэтизация богатства или поэтизация бедности, взятые сами по себе, — не более чем дань времени, проявление зависимости от меняющихся ориентиров истории, отдающей предпочтение то бедности, то богатству. Одно, по Гоголю, не подлежит власти времени — духовные ценности, охраняемые христианством. “Прочное дело жизни” — это дело жизни, опирающейся на неизменный фундамент веры, и это есть дело души.

Пафос гоголевской книги — не в поучении, а в приглашении к совместному осмыслению сложных вопросов жизни. Положения, высказанные нередко в альтернативной форме, — это и итог авторских размышлений, и толчок к дальнейшему додумыванию сказанного. Может быть, и стоит поразмышлять над вопросами, сформулированными Гоголем, например, такими, как: “Устроить дороги, мосты и всякие сообщения... есть дело истинно нужное; но угладить многие внутренние дороги, которые до сих пор задерживают русского человека в стремленьи к полному развитию сил его и которые мешают ему пользоваться как дорогами, так и всякими другими внешностями образования, о которых мы так усердно хлопочем, есть дело ещё нужнейшее” (VIII, 352).

“Прежде чем приходить в смущенье от окружающих беспорядков, недурно заглянуть всякому из нас в свою собственную душу... Лучше в несколько раз больше смутиться от того, что внутри нас самих, нежели от того, что вне и вокруг нас” (VIII, 345).

“Свобода не в том, чтобы говорить произволу своих желаний: да, но в том, чтобы уметь сказать им: нет” (VIII, 341).

“Клянусь, человек стоит того, чтоб его рассматривать с большим любопытством, нежели фабрику и развалину. Попробуйте только на него взглянуть, вооружась одной каплей истинно братской любви к нему, и вы уже от него не оторвётесь — так он станет для вас занимателен” (VIII, 304).

“Нет, человек не бесчувствен, человек подвигнется, если только ему покажешь дело, как есть” (VIII, 307).

“Друг мой! Мы призваны в мир не за тем, чтобы истреблять и разрушать, но, подобно самому Богу, всё направлять к добру, — даже и то, что уже испортил человек и обратил во зло” (VIII, 277).

Примечания

¹ Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М.; Л., 1952. Т. VIII. С. 299. В дальнейшем сноски даются на это издание в тексте, с указанием тома и страницы в скобках. Здесь и далее курсив Гоголя. — Е.А.

² См. об этом: Воропаев В.А. “Сердце моё говорит, что книга моя нужна...” // Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. М., 1990; Духом схимник сокрушённый... Жизнь и творчество Н.В. Гоголя в свете православия. М., 1994; Гончаров С.А. Творчество Н.В. Гоголя и традиции учительной культуры. СПб., 1992; Гончаров С.А. Творчество Гоголя в религиозно-мистическом контексте. СПб., 1997; Виноградов И.А. Н.В. Гоголь — художник и мыслитель: Христианские основы миросозерцания. М., 2000.

³ См. об этом: Николаев О.Р. Проблемы историзма в творчестве Н.В. Гоголя 1820–1830-х гг. Автореферат-диссертация на соискание учёной степени канд. фил. наук. Л.: ЛГПИ им. А.И. Герцена, 1989.