Листки календаря
Листки календаря
Сладость контрафакта
Весной 1831 года двадцатидвухлетний Гоголь, уже два года как петербуржец, решил издать свои повести. Помня печальный опыт с публикацией “идиллии в картинах” «Ганц Кюхельгартен» (после отрицательных рецензий он стал собирать экземпляры по книжным магазинам и жечь их), обратился за советом к своему доброму знакомому и покровителю, литератору, преподавателю Павловского кадетского корпуса Петру Александровичу Плетнёву (ему, напомню, Пушкин посвящал главы «Евгения Онегина»). Отчего не помочь? Плетнёв посоветовал начать путь в литературу с чистого листа: «Ганц…» вышел в свет под псевдонимом В. Алов, а теперь пусть будет позамысловатее.
Так появились «Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные Пасичником Рудым Паньком». Готовилась книга не без затруднений: в мае Гоголь жаловался своему другу с детства Александру Данилевскому, что наборщик из Типографии департамента народного просвещения “пьёт запоем”. Но дело всё же двигалось: 26 мая (все даты здесь даю по старому стилю) цензор, статский советник Никита Бытурский цензурное разрешение подписал.
Наконец в том же самом мае (20-го), познакомившись на вечере у Плетнёва с Пушкиным, Гоголь незамедлительно устремился к установлению постоянных отношений с тем, кто “занимал всё его воображение ещё на школьной скамье”. Случайно или нет, но он летом оказался в домашних учителях в Павловске, по соседству с Царским Селом, где жили в это время Пушкин с молодой женой и Жуковский. Осенью, в письме к тому же Данилевскому подвёл итоги: “Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я”. Подобное писал, вероятно, не только другу детства — однажды из Петербурга ему отправили деньги не в Павловск, а в Царское Село, Пушкину, полагая, что так они быстрее попадут адресату в руки. Правда, въедливые гоголеведы скептически относятся к вышеприведённой предхлестаковской фразе. Встречи, конечно, были, но судя по первому известному нам письму Гоголя к Пушкину, он даже дорогу из Павловска в Царское Село знал не очень хорошо.
К августу, очевидно, наборщик из запоя вышел: в следующем письме к Пушкину, 21-го августа, Гоголь рассказывает ныне хрестоматийную историю о посещении типографии, где печатались «Вечера…».
“Только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке. Это меня несколько удивило. Я к фактору, и он, после некоторых ловких уклонений, наконец сказал, что: штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву. Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни”. (Прочитаем последнюю фразу как выражение лёгкого авторского кокетства, вызванного неожиданным успехом.)
10 сентября Гоголь отправил свежие экземпляры книги Жуковскому. Один — для передачи Пушкину, несколько — “тем, кому вы по усмотрению своему определите”.
Так или иначе, в начале октября история о смеющихся над страницами Гоголя наборщиках уже появилась во влиятельном издании — «Литературных прибавлениях к “Русскому инвалиду”».
Пушкин включил её в своё «Письмо к издателю…», поддерживающее «Вечера…», а само письмо поместили в отзыв о книге, рекомендующий её читателям. Тут же пушкинскую заметку перевели на французский язык и напечатали в петербургском еженедельнике «Le Miroir»… Так, по последующему замечанию Гоголя, “порося” его “вышло в свет”. К исходу 1831 года тираж был распродан. Когда в начале марта следующего года издали вторую часть «Вечеров…», пришлось допечатывать и первую — спрос на книгу увеличился.
Эта поучительная история вспомянута в подробностях не случайно. Гоголь был не только гениальным писателем, но и талантливым организатором продвижения своих сочинений. Он хитроумно заставил читателя обратить внимание и на следующие свои книги — «Миргород» и «Арабески». Первую снабдил подзаголовком — «Повести, служащие продолжением Вечеров на хуторе близ Диканьки», а вторую — совершенно новую и разножанровую по содержанию — выпустил почти одновременно с «Миргородом», соответственно в 20-х числах января и февраля 1835 года. Причём в «Арабесках» свои ранние сочинения на исторические и культурные темы снабдил “паровозом”, или как бы тогда сказали — “пароходом”, тремя шедеврами, составившими вскоре основу так называемых “петербургских повестей” (заглавие, Гоголю не принадлежащее): это «Портрет», «Невский проспект», «Записки сумасшедшего».
Свой сюжет возник и при издании «Мёртвых душ». Когда начались мытарства рукописи в московской цензуре, Гоголь 7 января 1842 года отправил в Петербург письмо П.А. Плетнёву, где изображается фантасмагорическая сцена обсуждения «Мёртвых душ» в цензурном комитете. Письмо пространно, это, по сути, небольшая новелла, и в силу доступности цитировать его не буду. Интересно другое: до сих пор точно не известно, происходила ли эта фантасмагория в действительности.
Одновременно с эпистолярной подготовкой картины своего безысходного положения в глазах петербургских друзей (бонус: шедевр о заседании цензоров) Гоголь рукопись из цензуры забрал и отправил им, избрав курьером Белинского (!), возвращавшегося из Москвы в северную столицу.
В мае книга, хотя несколько и потрёпанная питерскими, уже продавалась в Москве.
Наконец обратимся собственно к календарной дате, приличествующей этой рубрике. Она — в продолжение истории издания гоголевских книг.
165лет назад во второй половине января 1843 года в Петербурге вышли «Сочинения» Гоголя в 4-х томах, первое собрание его произведений (датировано 1842 годом). Чтобы оценить это событие, достаточно вспомнить, что собрание сочинений Пушкина стало выходить только после его кончины, а, скажем, Жуковский, начавший издавать свои сочинения в 1835 году, завершил это дело уже после выхода «Сочинений» Гоголя.
В первый том своего собрания Гоголь включил «Вечера на хуторе близ Диканьки», во второй — «Миргород», в третий — повести «Невский проспект», «Нос», «Портрет», «Шинель», «Коляска», «Записки сумасшедшего», «Рим». Четвёртый том составили пьесы: «Ревизор» с приложениями, «Женитьба»; драматические отрывки и отдельные сцены: «Игроки», «Утро делового человека», «Тяжба», «Лакейская», «Отрывок» и «Театральный разъезд после первого представления комедии». «Мёртвые души», увидевшие свет незадолго до этого, в четырёхтомник не вошли.
Интересно, что, составив собрание, Гоголь в редактуре его участия не принимал. Он поручил её своему давнему другу Николаю Прокоповичу, учителю русского языка в одном из петербургских кадетских корпусов. Редактором Прокопович оказался чересчур усердным: он выправил немало живых оборотов в гоголевских текстах, приводя их в соответствие с формальными правилами грамматики. Кроме того, в издании были пропуски и неверные чтения, порой приводившие к бессмыслице.
Итог несколько разочаровал Гоголя, и он, хотя и деликатно, но твёрдо дал это понять старому товарищу. “Вкрались ошибки, — писал он Прокоповичу, — но, я думаю, они произошли от неправильного оригинала и принадлежат писцу или даже мне. Всё, что от издателя, то хорошо; что от типографии, то мерзко”.
Но даже при этих обстоятельствах издание «Сочинений» Гоголя значительным для того времени тиражом 5000 экземпляров (да он и сегодня вновь стал считаться весомым) произвело в читательском мире фурор (напомню, автору всего 33 года).
Своеобразную оценку этого события находим в замечательных воспоминаниях Сергея Тимофеевича Аксакова «История моего знакомства с Гоголем».
Посетовав на огрехи в работе Прокоповича, Аксаков отмечает также дороговизну издания.
Однако, как видно, это не оказалось значительной помехой. “Типография сделала значительную контрафакцию”. Оказывается, не только нынешние поп-звёзды страдают от пиратских копий!
“Когда Шевырёв впоследствии, с разрешения Гоголя, вытребовал все остальные экземпляры себе в Москву, оказалось, что у книгопродавцев в Петербурге и частью в Москве находился большой запас «Мёртвых душ» (значит, их тоже пиратизировали!! — С.Д.), не соответствующий числу распроданных экземпляров, так что в течение полутора года ни один книгопродавец не взял у Шевырёва ни одного экземпляра, а все получали их из Петербурга с выгодною уступкою. По прошествии же полутора года экземпляры начали быстро расходиться и пересылаться в Петербург”.
Отныне Гоголь мог быть спокоен: он обрёл прочное место на книжном рынке. Теперь знаем — навсегда.
Гоголь был волен предпринимать попытки противостояния контрафактным изданиям, оставлять их без внимания (кажется, так и поступал) или же продолжить “прочное дело жизни” — творчество.
Правда, здесь проблемы всегда серьёзнее, чем контрафакция.