Учителем? Ни за что!

Эпизоды и сентенции

История... это не что иное, как собрание басен и бесполезных мелочей...
(Л.Н. Толстой)

Что скажут о тебе другие, коли ты сам о себе ничего сказать не можешь?
(Козьма Прутков)

Окончание. Начало в № 19.

2. У входа в храм

Школьная жизнь закончилась. На выпускном вечере каждому вместе с аттестатом вручили награду — «Краткий курс истории ВКП(б)». Он до сих пор стоит во втором ряду книжного шкафа как “памятник печальных крутых по-разному времён” (А.Твардовский). Жизнь, однако, шла не по курсу ВКП(б).

Я поступил на литфак, несмотря на бурный протест отца. Крупнейший пединститут страны дал мне всё: и знания, и умение работать с книгой, и умных и верных друзей, и, наконец, профессию. А предшествующий жизненный опыт был неплохим помощником.

Здесь я вблизи увидел и услышал и почтенного Ожегова, и обожаемую кипучую пушкинистку Гукасову, и песенного Исаковского, и неуважаемого Суркова, и неожиданного Назыма Хикмета, и многих других. Позднее, работая учителем, я приглашал в школу поэтов, прозаиков, литературоведов. В студенческие годы каждым летом ездил по заданию Академии наук в глухие голодные послевоенные деревни для изучения народных говоров, запасшись справками и ходатайствованиями, подписанными академиками Виноградовым, Обнорским. Беседы с запуганными репрессиями деревенскими жителями не всегда были легки: люди боялись, полагая, что записываем, не как произносят, а что говорят и что думают. Эти диалектологические экспедиции в гущу народную были интересны и открывали глаза на многое.

А какой священный трепет испытал я, когда профессор Устинов, языковед и коллекционер, доверил мне на два дня (!) рукопись Пушкина! Пушкиным я занимался в институте с увлечением, и это в дальнейшем помогло мне и в школьном преподавании, и в работе над газетно-журнальными статьями о любимом поэте. Четырежды Арусяк Георгиевна Гукасова заставляла меня переделывать исследовательский труд о Пушкине, но в конце концов он заслужил вторую премию на московском конкурсе лучших студенческих научных работ, и мне прислали на Сахалин первый гонорар (200 рублей). Был я членом совета студенческого научного общества, и в этом качестве мне пришлось как-то пожурить не сдавших вовремя курсовые работы Юрия Визбора и Юрия Ряшенцева, писавших хорошие стихи, но известных тогда лишь в узком кругу.

Чтобы не создалось впечатления, что я расфанфаронился не в меру, скажу и о своей промашке. Методист Текучёв, автор учебников, принимал у меня экзамен по методике преподавания русского языка. Он очень дотошно спрашивал меня, и неоднократно звучало: “А зачем это? А зачем то?” Наконец я всё рассказал, и тут Текучёв потребовал привести примеры риторического вопроса и сложноподчинённого предложения. Меня мгновенно осенило, и я ляпнул фразу из статьи Белинского об Онегине: “Зачем? Зачем? Затем, милостивые государи, что пустым людям легче спрашивать, нежели дельным отвечать”. Профессор крякнул, взял мою зачётку и поставил “5”. Стыдно мне стало потом: я его обидел. Эпизод помню и фразу Белинского цитирую по памяти. Грамматически пример был приведён безупречно, но тактичность...

Институт делал из меня человека, очищал и формировал душу, вводил в мир детства, в “мир, открытый настежь бешенству ветров”.

3. За ветрами, за туманами...

А метод — непедагогический

“За ветрами, за туманами”, за романтикой мы, то есть я с друзьями — Виталием Коржиковым (будущим писателем) и Аркадием Штутиным — решили махнуть на Сахалин. Я перед этим проштудировал «Остров Сахалин» чудесного Чехова, загорелся желанием сопоставить жизнь нынешнего острова с описанной в книге и, прихватив с собой двести томов, включая все чеховские, помчался вдаль.

В Александровске-Сахалинском, “на далёком севере”, на берегу Татарского пролива, мне сразу дали классное руководство в выпускном классе вечерней школы, где все ученики были на несколько лет старше меня, уроки в 8-м классе “детской” школы, руководство городским творческим кружком (бесплатно) и лекторий для старшеклассников города (бесплатно). Между прочим, ставка учителя в вечерней школе составляла 56 рублей, а в “детской” — 59 рублей. Здесь я учился различать психологию ученика-ребёнка и ученика-взрослого, а также преодолевать всевозможные бытовые трудности и неудобства ради всего доброго и светлого. Это были мои первые педагогические искания, причём шёл я иногда наощупь, несмотря на профессиональную образованность. Расскажу одну педагогическую историю о непедагогическом методе.

Когда мы знакомились с поэзией Маяковского, мой молодой ученик — лётчик, страстно влюблённый в красавицу соседку по парте, что-то недовольно выкрикивал на уроке, а после звонка подошёл ко мне со сборником стихов и пожаловался:

— Не могу в классе читать наизусть Маяковского: грубый поэт.

— Но ведь у него есть прекрасные лирические стихотворения, поэмы.

— А нецензурные слова!

— И много? — поиронизировал я.

— Да я уже нашёл два. — Он раскрыл книгу с двумя закладками.

— Больше, пожалуй, и не найдёте, — спокойно заметил я.

— Но Пушкин обходился без этого! — начинал кипятиться мой неиспорченный лётчик.

— Пушкин? Да Маяковский намного сдержаннее в выражениях.

— Вы могли бы доказать?

Я задумался. Могу, конечно, но неудобно: такая пикантная тема. Однако не приносить же в жертву Владимира Владимировича! И я решился: в конце концов передо мной взрослый мужчина. Назначил ему встречу на следующий день, после уроков. Пришёл с томиками Пушкина. Показываю (военное детство не прошло даром). “Где же ненормативная лексика? Тут сплошные многоточия”, — взвился лётчик. Пришлось кое-что расшифровать. Мой ученик был потрясён и сражён, бессмертный Пушкин всё же выстоял, а Маяковский был спасён. Мне никогда больше не приходилось применять столь непедагогический метод защиты классиков. Но “методика — не наука”, — парадоксально утверждал замечательный методист Сергей Ефимович Крючков, у которого я учился в институте. Сам я не употребляю непечатные слова и не люблю этот мусор в разговоре других, а Пушкина и Маяковского как не простить: “Что позволено Юпитеру, то не дозволено быку”.

4. Оплеуха по-московски

Я с энтузиазмом отработал на Сахалине год, начал второй, но вдруг 24 сентября был призван в армию и с отличной, но ненужной педагогической характеристикой на два с лишним года брошен на Камчатку вместе с моим учеником из вечерней школы, закоренелым двоечником, которого немедленно назначили командиром моего отделения, то есть моим непосредственным начальником. И каким же замечательным парнем он оказался! Мы подружились. Это был для меня великий урок жизни: видеть в ученике не только и не столько ученика, отличника или двоечника, сколько человека со всеми качествами его личности, замечая и ценя прежде всего лучшее в нём. Мы охотно декларируем эту мысль, но на практике мало кому из учителей удаётся осуществить благие порывы.

В артиллерийском полку я был единственным солдатом с высшим образованием. Не буду рассказывать, как в одиночку блуждал по ночным просторам Камчатки, что чувствовал, когда ночью на узкой зимней дороге, окружённой ледяными горами, в пяти сантиметрах от моих ног прогремели гусеницы шедшей навстречу колонны танков, как пять суток я возил на телеге огромную бочку с водой за то, что начальника штаба обозвал карьеристом, — всё это вроде бы не имеет прямого отношения к школьной педагогике. Хотя преодоление страха, умение ориентироваться в сложной обстановке, выносливость, принципиальность — всем этим нелишне обладать педагогу, я всё же во многом соглашаюсь с оценкой армии, данной Андреем Болконским: изменений не так уж много.

Демобилизовавшись и вернувшись в родную Москву, я столкнулся с немыслимой в наши дни ситуацией: конец 1956 года, в отделах кадров РОНО — колоссальные списки очередников-словесников, жаждущих получить “нагрузку” в школе. Записался и, отчаявшись, пошёл в Детгиз. Б.М. Сарнов, к которому я обратился (он работал в журнале «Пионер»), отсоветовал мне заниматься редакторским делом: “В школе у вас — великая литература, а чем вы будете заниматься здесь?” В школу я попал только через год, но с Детгизом ещё долго не расставался.

В школе я всегда работал и работаю с удовольствием, это моя стихия, но не рай и не идиллия. Школа — чуткий организм; она политически, экономически, нравственно зависима от всего, что происходит вне её стен. Вот один характерный эпизод хрущёвско-брежневского периода. В вечернюю школу, после увольнения директора-алкоголика и кадровой перетасовки, назначили завучем крупного чиновника, служившего прежде в Министерстве просвещения. Он был историком, преподавал свой предмет по канонам «Краткого курса...» и по полгода не спрашивал учеников и не ставил оценок, но за два-три дня до итогового педсовета они в изобилии расцветали на страницах классного журнала.

— Откуда взялись оценки? — спрашивали его.

— Я определяю уровень знаний по выражению глаз учащихся, — отвечал он.

Спорить с завучем, как говорится, — плевать против ветра. Это был мужчина высокого роста, с военной выправкой и значительностью в лице, неглупый, крутого нрава, резкий, не терпящий пререканий. Его боялись. И вот как-то собрались учителя отмечать праздник. Организаторы подготовили небольшой радиоконцерт, предварительно записав самодеятельность коллег на магнитофонную ленту: кто споёт, кто прочтёт стихи и т.п. Я решил прочесть басню Крылова «Лягушки, просящие царя», уж очень она близка была к сложившейся в школе ситуации.

Послал Юпитер к ним на царство Журавля.
Царь этот не чурбан, совсем иного нраву:
Не любит баловать народу своего;
Он виноватых ест: а на суде его
Нет правых никого;
Зато уж у него
Что завтрак, что обед, что ужин, то расправа.
На жителей болот
Приходит чёрный год.

В гробовом молчании учителя выслушали магнитофонную запись, робко поаплодировали и переключились на праздничное пиршество. На следующий день меня вызвали в кабинет директора на допрос.

Чинно сидела вся власть: директор, завуч, секретарь партийной организации и председатель профсоюза. Вопрос был один: как я посмел прочесть басню Крылова? Меня допрашивали, но “процесс”, несмотря на постные физиономии судей, был настолько смехотворен, что решения принять так и не смогли. Я не испугался, утешался эпиграммой Пушкина:

...В полученьи оплеухи
Расписался мой дурак.

Нет, он не был дураком, он был политическим продуктом “страшных лет России”.

Вечернюю школу расформировали, и заведующая РОНО предложила мне работу в обычной школе: “Там умный и демократичный директор, вы найдёте с ней общий язык”. Директором оказалась действительно мудрая и разнообразно талантливая женщина. Я был завучем и, смею надеяться, её alter ego четырнадцать лет. Сейчас Лидия Васильевна на пенсии, пишет картины, сочиняет стихи, наша дружба продолжается. В этой школе я работаю сорок лет. При новом директоре — Рывкине А.А. (он руководит уже 26 лет) — школа во многом изменилась в соответствии с духом времени: масса компьютеров, гимназические классы, свой театр и театральная студия, игровая педагогика, профильное обучение и никакой партийной организации. Нашу школу всегда по праву считали интеллигентной, и время другое: эпизоды, подобные описанному (с басней Крылова), теперь невозможны.

5. Ищу истину

Долгие годы я вынужден был придерживаться единой для всех программы по литературе, по которой учила и меня кругленькая Коробочка-плакат (как прозвали мы её), вкатывавшаяся в десятый класс с поднятой рукой и провозглашавшая на ходу очередной партийный лозунг. В той программе не было ни Достоевского, ни Ахматовой, ни Булгакова, ни Цветаевой, ни Мандельштама, ни многих-многих других гигантов, а Есенину в едином учебнике, помнится, было уделено полстранички мелким шрифтом с одним процитированным четверостишием.

Но в 60-е годы я начал прозревать, шире вводить поэзию Серебряного века, на свой страх и риск что-то менять в программе. Дул ветер перемен, но оттепель сопровождалась грозами.

Ветер века чувства сушит,
Злые вьюги сердце душат
И порой мешают жить.
К чёрту вьюги, что их слушать!
Романтические души
Надо было сохранить.

Извините, но это уже мои стихи. Прошло ещё лет двадцать. Свободы слова стало больше: если в хрущёвские годы из моих статей вычёркивали имена Вознесенского и Евтушенко, но разрешали упоминать Солженицына, то через несколько лет — наоборот; если в семидесятые годы благожелательный редактор профилактически заменял выражение “божий свет” на более безопасный “белый свет” (все примеры — из моей практики), то теперь в школьную программу вводят произведения с религиозными мотивами, часто не задумываясь о историко-культурном контексте их появления и о необходимости их отделения от канонических богослужебных и богословских трудов. Такова уж наша привычная политико-философская мимикрия. Есть передержки, есть, как всегда, перехлёсты, и тем не менее дышать стало легче.

В 80-е годы меня стали приглашать в Государственный комитет СССР по народному образованию (не ручаюсь за точность названия) с целью разработки, вместе с И.И. Аркиным и другими, материалов для проверки знаний старшеклассников по литературе. Завершив эту работу, мы направлялись в школы Москвы, чтобы удостовериться в эффективности наших тестов. А в конце 1988 года мне позвонили из того же Госкомитета с просьбой поучаствовать в очень важном совещании: речь шла о выработке новой концепции литературного образования в СССР. Я поехал. Собралось человек двадцать пять: профессора, члены АПН, писатели, журналисты, методисты, авторы учебников — Тураев, Збарский, Тодоров, Троицкий, Порудоминский, Аркин, Разумневич, Курдюмова, Громцева, Нефёдова, Беленький и другие.

Выступали, размышляли, критиковали. Мне дали слово. Я говорил о формализме, догматизме, дилетантстве, о “белых пятнах” в истории литературы, о том, как знакомить в школе с мировой культурой, о необходимости покончить с вульгарной социологией, не злоупотреблять ссылками на высказывания политических вождей, в том числе Ленина (они были почти в каждой главе учебников литературы), и не перегружать программы произведениями о Ленине (в 5-х и 6-х классах они составляли 60–70 процентов изучаемого). Я говорил о том, что существует великая книга, пережившая тысячелетия, не знать хотя бы азы которой стыдно образованному человеку. Это Библия — и ознакомление с ней должно быть предусмотрено программой по литературе.

Меня внимательно слушали, некоторые одобрительно кивали, поддакивали. Только зав. школьным отделом «Учительской газеты» закричал: “Зачем нам Библия? О ней можно говорить не раньше 2000 года! Нам бы русские сказки, сказки...” После заседания ко мне подошла проф. Мещерякова и взмолилась: “Не отнимайте у нас Ленина, ведь это единственное, что у нас осталось”. Чем её утешить? Бег времени не остановишь. Фрагменты Библии ввели в программы 5-х и 6-х классов через три года, в 1991 году, Ленина убрали быстрее. О.Ю. Богданова, руководившая совещанием, предложила утвердить состав рабочей группы по выработке концепции литературного образования, включив в неё меня, “чтобы были представлены альтернативные точки зрения”. Мы собирались ещё не раз, обсуждали проект Г.И. Беленького, спорили и что-то утверждали.

К этому времени у меня накопилось немало сомнений не только в совершенстве существующих программ, но и в правильности навязших в зубах толкований произведений, и эти сомнения всё чаще заставляли меня заново перечитывать неоднократно проштудированную книгу. Прочесть свежими глазами, как впервые читает ребёнок, но, разумеется, на другом уровне понимания и чувствования. Беря в союзники подлинник, художественное слово, мне захотелось вернуть читателя к тому, что следует из самого текста, восстановить справедливость или предложить свою версию, побуждая к размышлению как моего ученика или простого любителя чтения, так и составителей школьных программ и учебников. Герой или бандит Тарас Бульба, устарел ли Некрасов, какова роль Иисуса Христа в поэме Блока «Двенадцать», лгал ли Лука и заслуживает ли уважения Сатин, удалось ли Фадееву развенчать Мечика, понят ли Маяковский? Мне стыдно повторять ребятам архаичные и бездоказательные домыслы, заключённые в рамки ряда учебников. Я напечатал статьи, в которых попытался сделать иные выводы из хорошо знакомых художественных текстов. В 2006 году прочёл на окружных курсах повышения квалификации словесников цикл лекций о новых подходах к изучению классики. И, конечно, свои идеи несу в класс и радуюсь, если возникает диспут. Это счастливые минуты школьной жизни.

А как же быть с заголовком, призывающим ни за что не идти в учителя? Признаюсь: он провокационный. Идти, непременно идти, если у вас есть призвание, есть любовь к детям, к литературе, запас знаний и жизненной прочности. А на все мои глубокомысленные подчёркивания можете не обращать внимания: не эти наблюдения сделали меня учителем, хотя и были полезны. Просто учитель — прекраснейшая профессия!