Я иду на урок
Я иду на урок: 11-й класс
Сергей Тихонов,
Александра Тихонова
Сергей Евгеньевич ТИХОНОВ — зав. кафедрой гуманитарного образования Ямало-Ненецкого окружного института повышения квалификации работников образования, кандидат филологических наук, доцент.
Александра Сергеевна ТИХОНОВА — студентка юридического факультета Московской академии экономики и права (Воронежский филиал).
Модель государства — лагерь?
Читаем повесть «Зона» и нью-йоркские письма Сергея Довлатова
Мы осушали реки, сдвигали горы, а теперь ясно, что горы надо вернуть обратно, реки — тоже. Но я забыл, куда! (С.Довлатов)
“…И ещё — лагерь представляет собой довольно точную модель государства. Причём именно советского государства” (11.03.1982, с. 58)1 — это по форме попутное высказывание Сергея Довлатова в одном из писем, тексты которых помещены издателем в рамках повести «Зона», невольно приковывает внимание и подталкивает к размышлениям.
Каковы же отдельные черты этой модели узаконенного государством лагеря из нашего недавнего прошлого? В чём особенности мира, жизни и языка, проявляющиеся в художественной ткани повести и письмах одного из самых ярких прозаиков конца ХХ века?
Мы намеренно не привлекаем многочисленные литературоведческие и публицистические работы, в которых изучаются жизнь и творчество прозаика. Хочется попытаться самостоятельно осмыслить резкое утверждение С.Довлатова, вопрос, возникающий на его основе и вынесенный нами в заглавие, а также некоторые проблемы, волновавшие нашего соотечественника в 70-е, 80-е и в начале 90-х годов двадцатого столетия.
Повесть «Зона» относят к той области литературного творчества, которую принято именовать лагерной прозой. Однако «Зона» явно отличается от произведений иных известных и почитаемых авторов (А.Солженицына, В.Шаламова, Г.Владимова).
У А.Солженицына и В.Шаламова лагерь описывается, прежде всего, с точки зрения заключённого — невинно осуждённого, прошедшего этапом, гнившего в насквозь продуваемых бараках, выносившего всякое от “учивших” его уголовников, тяжко работавшего на лесоповале или на великих (а то и невеликих) стройках советских пятилеток и при этом сумевшего не сойти с ума и выжить. У Г.Владимова лагерь увиден взглядом охранявшего осуждённых сторожевого пса («Верный Руслан»).
Сергей Довлатов избирает другой ракурс: его «Зона» рисуется с точки зрения охранника. “Солженицын описывает политические лагеря. Я — уголовные. Солженицын был заключённым. Я — надзирателем. По Солженицыну лагерь — ад. Я же думаю, что ад — это мы сами...” — размышляет писатель (04.02.1982, с. 27).
Писатель не делит мир (даже “зональный”!) на плохих и хороших, представляя различных реальных людей и разного человека в тех или иных обстоятельствах, зачастую жёстких или жестоких. Сам Довлатов обозначает в подзаголовке жанр своего произведения как записки надзирателя. По-видимому, это неслучайно и символично: автор таким указанием предупреждает читателя и критика, что не претендует на масштабность, глубокомыслие всего того, что он описывает, а также на истинность собственных выводов.
Довлатов сознательно отказывается и от строго хронологического принципа построения текста повести. Но при этом чётко выдерживается временная последовательность публикуемых в параллель писем. Характеризуя своё произведение и историю его опубликования, С.Довлатов отмечает:
а) “Это — своего рода дневник, хаотические записки, комплект неорганизованных материалов. Мне казалось, что в этом беспорядке прослеживается общий художественный сюжет”;
б) “Дело осложнилось тем, что «Зона» приходила частями. Перед отъездом я сфотографировал рукопись на микроплёнку. Куски её мой душеприказчик раздал нескольким отважным француженкам. Им удалось провезти мои сочинения через таможенные кордоны. Оригинал находится в Союзе. В течение нескольких лет я получаю крохотные бандероли из Франции. Пытаюсь составить единое целое. Местами плёнка испорчена. Некоторые фрагменты утрачены полностью. <…> На сегодняшний день восстановлено процентов тридцать” (04.02.1982; с. 28).
В поисках ответа на волнующий нас вопрос: “Модель государства — лагерь?” — обратимся к некоторым примерам из текста произведения.
1. “Ранним утром прибыл в часть невзрачный офицер. Судя по очкам — идеологический работник. Было объявлено собрание.
— Заходи в ленкомнату, — прокричал дневальный солдатам…
— Политику не хаваем! — ворчали солдаты.
Однако зашли и расселись” (31). (Здесь и далее выделение в цитатах наше. — Авт.)
Приглядимся к эпизоду внимательнее. Дело происходит в зоне. Различные источники свидетельствуют, что во второй половине 1970-х годов (время действия повести — 1977 год) в советском государстве на роль идеологических работников “на гражданке” и в войсках чаще всего старались подбирать именно невзрачных, неброских, неярких людей. По тому же принципу (“самые обычные, каких множество”) подбирались и бойцы “невидимого фронта” (сотрудники ГПУ — НКВД — КГБ), охранявшие государство и “государственных”.
В нашем государстве ленкомнаты (ленинские комнаты) были везде — в школах, ПТУ, вузах, на заводах, станциях, фермах… В любой организации это место, где советский человек должен был становиться политически грамотным и морально устойчивым. Ко второй половине 1970-х годов стала ярко проявляться следующая черта общества развитого социализма: всё большее, часто уже открытое, нескрываемое или плохо скрываемое равнодушие многих обычных людей к официальной политике, политической учёбе и в целом ко всему тому, что навязывалось “сверху”. Поэтому собирали “под расписку”, “кнутом и пряником”, время от времени покрикивая (в прямом и переносном смысле слова). Но при этом большинство людей, опасаясь отрицательных лично для них последствий, не считало возможным открыто игнорировать подобные мероприятия (тем более в ходе армейской службы и не обязательно в зоне). Отсюда: “Однако зашли и расселись” (31).
Сравните: “Седьмое ноября. С утра на заборе повисли четыре флага. Пятый был укреплён на здании штрафного изолятора. <…>
Заключённые бесцельно шатались вдоль следовой полосы. К часу дня среди них обнаружились пьяные. Нечто подобное творилось и в казарме. <…>
К трём часам заключённых собрали на площадке… Начальник лагеря… сказал:
— Революционные праздники касаются всех советских граждан… Даже людей, которые временно оступились… Кого-то убили, ограбили, изнасиловали, в общем, наделали шороху… Партия даёт этим людям возможность исправиться… Ведёт их через упорный физический труд к социализму... Короче, да здравствует юбилей нашего советского государства! <…>
Из-за плеча вынырнул замполит Хуриев:
— <…> В шесть тридцать — общее собрание. После торжественной части — концерт. Явка обязательна. Отказчики пойдут в изолятор. Есть вопросы?
— Вопросов навалом, — подали голос из шеренги, — сказать? <…>
— Тихо! Тихо! — закричал Хуриев. — Жалобы в установленном порядке, через бригадиров! А теперь расходитесь.
Все немного поворчали и разошлись…<…> Бугор Алёшин укреплял над дверью транспарант. На алом фоне было выведено жёлтой гуашью: «Партия — наш рулевой»” (146–148).
Обратим внимание: опять касается всех, идеологический работник, явка обязательна. Прямо указывается мера наказания за непосещение. Снова крик. И ещё: не любили официальные (и, подчеркнём, ответственные) лица прямо отвечать на насущные вопросы граждан собственной страны, поэтому для непрямых ответов ссылались на установленный государством же, удобный ему порядок, отказывая людям в разъяснении вопроса. Это происходит в им же (точнее, верными проводниками его идей) организованной ситуации общения, в которой складывается им же заявленная возможность у него же спросить. Уход от ответа — часть политической линии советского государства. К слову отметим, что алый — это цвет не только материи для транспарантов и флагов, но и крови, а жёлтый — это цвет, в который в России издавна окрашивали сумасшедшие дома. Не правда ли, тревожные ассоциации?
2. “На особом режиме я знал человека, мечтавшего стать хлеборезом. Эта должность сулила громадные преимущества. Получив её, зек уподоблялся Ротшильду. Хлебные обрезки приравнивались к россыпям алмазов.
Чтобы сделать такую карьеру, необходимы были фантастические усилия. Нужно было выслуживаться, лгать, карабкаться по трупам. Нужно было идти на подкуп, шантаж, вымогательство. Всеми правдами и неправдами добиваться своего.
Такие же усилия на воле открывают дорогу к синекурам партийного, хозяйственного, бюрократического руководства. Подобными способами достигаются вершины государственного могущества.
Став хлеборезом, зек психически надломился. Борьба за власть исчерпала его душевные силы. Это был хмурый, подозрительный, одинокий человек. Он напоминал партийного босса, измученного тяжёлыми комплексами” (17.02.1982; с. 36–37).
Опустошение, выхолащивание человеческого в индивиде, который кладёт жизнь (или её остаток) на бесконечное противостояние всем себе подобным в достижении “зональной” или государственной власти любыми методами, практически неизбежно. Человек, который “по мере прохождения” столь славного пути, как правило, всё больше утрачивает (а не утверждает!) себя как личность, становясь ответственным, державно советующим и приказывающим от имени государства индивидом, облечённым властью и ею же обречённым, перестаёт быть самим собой. Трудно поверить в то, что таким образом “…достиг я высшей власти” и затем, не подличая, стал служить своему народу и искренне заботиться о нём, проникаясь его бедами и чаяниями. Взобравшись на вершину, тяжело рассмотреть жизнь “мелких людишек”: голова очень кружится, поэтому многие и падают быстро, причём иногда (правда, крайне редко!) именно в зону. Чаще всего высокие чиновники, не справившись с одним делом на вершине, достаточно легко и без больших потерь перепархивали в другое “достойное преимуществами” кресло, чуть снижаясь.
3. “Капитан протянул ему (Алиханову. — Авт.) сигареты в знак того, что разговор будет неофициальный. Он сказал: «Приближается Новый год. К сожалению, это неизбежно. Значит, в казарме будет пьянка. А пьянка — это неминуемое чепе… Если бы ты постарался, употребил, как говорится, своё влияние. Поговори с Балодисом, Воликовым… Ну и, конечно, с Петровым. Главный тезис — пей, но знай меру. Вообще не пить — это слишком. Это, как говорится, антимарксистская утопия. Но свою меру знай… Зона рядом, личное оружие, сам понимаешь…» В тот же день Борис заметил около уборной ефрейтора Петрова, которого сослуживцы называли Фидель. Эту кличку ефрейтор получил год назад. Лейтенант Хуриев вёл политзанятия. Он велел назвать фамилии членов Политбюро. Петров сразу вытянул руку и уверенно назвал Фиделя Кастро…” (45).
Фамилии членов Политбюро ЦК КПСС и руководителей братских коммунистических партий и стран должны были наизусть (назубок) знать все советские люди, независимо от того, где они работали или служили, а также почти независимо от того, сколько каждому из них было лет. Эти фамилии могли велеть назвать в любое время и практически в любом официальном месте.
Далее. “Алиханов заговорил с ним, ловко копируя украинский выговор Прищепы:
— Скоро Новый год. Устранить или даже отсрочить это буржуазное явление партия не в силах. А значит, состоится пьянка. И произойдёт неминуемое чепе. В общем, пей, Фидель, но знай меру…
— Я меру знаю, — сказал Фидель, подтягивая брюки, — кило на рыло, и все дела! Гужу, пока не отключусь… <…> А у нас… свой календарь. Есть «капуста» (деньги. — Авт.), гудим. А без «капусты» что за праздник?! И вообще, тормознуться пора. Со Дня конституции не просыхаем. Так ведь можно ненароком и дубаря секануть (внезапно умереть. — Авт.)… Давай скорее, я тебя жду!..” (45). (Напомним, что в СССР День конституции праздновался 7 декабря.)
“Пить или не пить? А если пить, то сколько можно? И кто разрешает?” — вот истинно важные вопросы марксистско-ленинской философии, которые по-своему, но в рамках главной линии трактует капитан внутренних войск. Развивая мысль великих, он, убеждённый в своей непререкаемой правоте, утверждает, что вообще не пить — это антимарксистская утопия. Действительно, вообще не пить — это антимарксизм и утопия. Пить же в меру — позиция истинного марксиста, верного ленинца. В этом плане марксистами и ленинцами были в советском государстве практически все.
“Как говорится…” Кем? Более высоким руководством для разъяснения массам верного, с его точки зрения, курса. Словосочетание зона рядом приобретает здесь, как нам кажется, и дополнительный смысловой оттенок: порождённая государством, до “беспредела” ужесточённая Советами зона рядом — это веками российским народом выстраданное от тюрьмы да от сумы не зарекайся.
Около уборной — видимо, самое подходящее место для проведения политической беседы с разъяснением остроты текущего момента и агитации за политически корректное поведение. Обратим внимание и на то, что “убеждающий” монолог обращён к бойцу — ефрейтору Петрову по прозвищу Фидель. Заметим, что Довлатов использует слово “кличка”, что само по себе политически небезобидно (поскольку в цивилизованном человеческом сообществе клички дают собакам) по отношению к пламенному коммунисту, руководителю братской для советского государства социалистической Кубы. Неизвестно, насколько употреблённая автором в повести фамилия Петров документальна (вряд ли), но в любом случае в данном контексте она становится говорящей: таких Петровых-Фиделей у нас множество.
Характерна скромная мечта простого советского Фиделя, защитника советского государства, около уборной — места “стратегически спланированных” политбесед. “Наступит дембель, — мечтал Фидель, — приеду я в родное Запорожье. Зайду в нормальный человеческий сортир. Постелю у ног газету с кроссвордом. Открою полбанки. И закайфую, как эмирский бухар2…” (46).
В данном контексте обращает на себя внимание “полёт фантазии” советского солдата, мечтающего о человеческом. Нет, не о благородном чувстве, не о долге, не об образовании, не о встрече с любимыми и любящими... а о сносных, самых обычных, условиях, в которых может находиться человек, чтобы не ощущать себя скотом.
Специфична и одновременно по-своему естественна и молитва Фиделя-Петрова. Молитва взрослого человека, изначально, от рождения отлучённого советским государством от истинной веры во всевышнего Творца, но в то же время и страстно жаждущего веры хоть во что-нибудь. Человека, для которого она (молитва) как проявление веры в Бога столь неожиданна.
“Фидель поднял глаза и начал:
— Милый Бог! Надеюсь, ты видишь этот бардак?! Надеюсь, ты понял, что значит вохра?! <…> И ещё распорядись, чтобы я не спился окончательно. А то у бесконвойников самогона навалом, и всё идёт против морального кодекса…
Милый Бог! За что ты меня ненавидишь? Хотя я и гопник, но перед законом чист. Ведь не крал же я, только пью… И то не каждый день…
Милый Бог! Совесть у тебя есть или нет? Если ты не фрайер, сделай так, чтобы капитан Прищепа вскорости лыжи отбросил. А главное, чтобы не было этой тоски…”
4. Здесь же уместно привести и другой отрывок из «Зоны». Седьмое ноября 1977 года. “Цепочкой между рядами проследовало к сцене высшее начальство.
Наступила тишина. Кто-то неуверенно захлопал.
Его поддержали. Перед микрофоном вырос Хуриев. Замполит улыбнулся, показав надёжные серебряные коронки. Потом заглянул в бумажку и начал:
— Вот уже шестьдесят лет…
Как всегда, микрофон не работал.
Хуриев возвысил голос:
— Вот уже шестьдесят лет… Слышно?
Вместо ответа из зала донеслось:
— Шестьдесят лет свободы не видать…
Капитан Токарь приподнялся, чтобы лучше запомнить нарушителя.
Хуриев заговорил ещё громче.
Он перечислил главные достижения советской власти. Вспомнил о победе над Германией. Осветил текущий политический момент. Бегло остановился на проблеме развёрнутого строительства коммунизма.
Потом выступил майор из Сыктывкара… Его не слушали…
Затем на сцену вышел лейтенант Родичев. Своё выступление он начал так:
— В народе родился документ…
За этим последовало что-то вроде социалистических обязательств. Я запомнил фразу: «Сократить число лагерных убийств на двадцать шесть процентов».
Прошло около часа. Заключённые тихо беседовали. Задние ряды уже играли в карты. Вдоль стен бесшумно передвигались надзиратели” (148–149).
Ключевым высказыванием в этом отрывке, очевидно, можно считать шестьдесят лет свободы не видать. Фразеологизм “век воли не видать” переосмыслен: уже шестьдесят лет, то есть весь период существования самого справедливого, как везде говорилось, советского государства рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции, в стране у народа не было и нет свободы. Этой декларированной советским государством, его руководством свободы для всех никогда (век) и не будет.
Интересны здесь и некоторые привычные обороты советского новояза. Текущий политический момент. Каким образом момент — мгновенно исчезающий промежуток астрономического времени — может быть текущим — достаточно продолжительным отрезком временной цепи или процессом? Бегло остановился — тоже почти оксюморон.
Проблема развёрнутого строительства коммунизма в действительности была и так и осталась нерешённой, несмотря на свою развёрнутость в эпоху развитого социализма. К тому же: если коммунизм уже строили и строят, значит (по логике), строительство данного социального объекта уже было развёрнуто. Тогда зачем же его ещё более разворачивать? А если разворачивать, то куда и зачем?
Абсурдно выглядят и социалистические обязательства по сокращению количества лагерных убийств почему-то именно на 26%.
Все эти примеры — явное свидетельство оксюморонности канцелярита, специально и в то же время совершенно естественно подмеченной, творчески переосмысленной писателем и ставшей явлением художественного текста и приёмом его организации. С помощью подобного оксюморона можно увидеть и антитезы жизни и философии советского государства.
Довлатов и главный герой его повести «Зона» — надзиратель Алиханов — неоднократно утверждают, что всё в мире относительно. Более того, они чувствуют, что заключённые и солдаты очень похожи, одни иногда незаметно для самих себя готовы стать или становятся этими другими. И те, и другие способны на подлость и геройство. И те, и другие доступными способами отстаивают честь или отказываются от неё. Человек сложен. “Не судите, да не судимы будете”.
Вот что пишет по этому поводу С.Довлатов: “Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей, между заключёнными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролёрами производственной зоны. Между зеками-нарядчиками и чинами лагерной администрации.
По обе стороны от запретки расстилался единый и бездушный мир.
Мы говорили на одном приблатнённом языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения.
Мы даже выглядели одинаково. <…>
Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы.
Повторяю — это главное в лагерной жизни” (19.03.1982; с. 62–63).
Всё сказанное выше, вероятно, позволяет вслед за С.Довлатовым ответить на вопрос: “Модель государства — лагерь?” — утвердительно. Лагерь — своеобразная модель государства. Причём не обязательно советского, а любого диктаторского, тоталитарного государства ушедшего ХХ века. Полагаем, что заинтересованный разговор о повести С.Довлатова «Зона» с нашими старшеклассниками необходим, причём он возможен не только на занятиях по литературе. К названному тексту прозаика учитель может обращаться и на уроках русского языка, истории и обществознания.
Примечания
1 Здесь и далее в работе отрывки текста из повести и писем цитируются по изданию: Довлатов С. Зона (записки надзирателя) // Довлатов С. Собрание сочинений: В 3 т. 2-е изд. СПб.: ЛИМБУС-ПРЕСС, 1995. Т. 1. С. 25–172. В скобках после цитаты указывается номер страницы; при ссылке на письма в скобках, кроме обозначения страницы, проставляется дата.
2 Любопытно, что слово “бухар” здесь соотносится не только с “Бухара”, но и с жаргонным “бухать” — выпивать.