Штудии

Илона МОТЕЮНАЙТЕ

---

Илона Витаутасовна МОТЕЮНАЙТЕ — доктор филологических наук, консультант по научной работе школьников гуманитарного лицея г. Пскова.

“Внимая ужасам войны”: В.М. Гаршин

Всеволод Михайлович Гаршин (1855–1888) был связан с войной семейно и биографически. Его отец, офицер кирасирского полка (кирасиры — тяжёлая кавалерия; от “кираса” — металлические латы, носившиеся на груди и спине; к началу ХХ века сохранились в некоторых армиях, в том числе русской, как принадлежность парадной формы войск тяжёлой кавалерии), участвовал в Крымской войне, дед по матери был морским офицером. Двадцатидвухлетним юношей Гаршин побывал на войне. Очевидно, генетически присущее чувство долга заставило студента Горного института в апреле 1877 года подать прошение об увольнении на следующий же день после обнародования манифеста о вступлении России в войну с Турцией. 6 мая он выступил в военный поход в составе 138-го Болховского пехотного полка. Воевал до 11 августа, когда был ранен в бою при Аясларе (Болгария). В характеристике (“реляции”) отмечалось, что Гаршин примером личной храбрости увлёк товарищей в атаку. После продолжительного лечения он был отпущен в годовой отпуск в Петербург, где и занялся литературной деятельностью.

В течение нескольких лет Гаршин пишет рассказы на материале собственных военных впечатлений: «Четыре дня», «Денщик и офицер», «Трус», «Из воспоминаний рядового Иванова» и др. Изображение войны в совсем не романтическом аспекте выдаёт личный опыт автора. Во всех рассказах герой, молодой человек, часто студент, своеобразный alter ego автора, от своего лица рассказывает о происшествиях войны. Часто используются дневниковые формы и другие приёмы психологиче­ского повествования, вплоть до попыток передачи потока сознания, что придаёт повествованию достоверность и позволяет передать потрясённость человеческого сознания войной.

Героя рассказов Гаршина заставляет пойти сражаться чувство долга или героический жертвенный порыв: он движим “представлениями о геройстве, любви к родине и прочими такими вещами” («Четыре дня»). Однако, рассказывая о пережитом постфактум, повествователь находит иную формулировку: “ослеплённый идеею”. (В рассказе «Из воспоминаний рядового Иванова» мотивом участия в войне названо стремление студента узнать поближе народ; то есть импульсом стала действительно народническая идея.) Высокие гражданские чувства молодого человека воспринимаются его окружением как юродство. Воспоминание героя об этой оценке не случайно; на войне переосмысляются гражданские мотивы. Участвуя в боевых походах и сражениях, совестливый интеллигент не в состоянии осмыслить то, с чем приходится сталкиваться: жестокость офицеров, глупость некоторых приказов, презрение к солдатам, бессмысленность убийства людьми друг друга. В повествовании сквозит непонимание происходящего, чувство собственной подневольности, подчинённости непонятной силе.

Сквозным мотивом этих рассказов становится попытка человека понять войну. Постижение её затрудняется непреодолимой усталостью солдата, которая становится основным его состоянием. О солдатском быте, например, идёт речь в рассказе «Из воспоминаний рядового Иванова». “Трудные переходы, пыль, жара, усталость, сбитые до крови ноги, коротенькие отдыхи днём, мёртвый сон ночью, ненавистный рожок, будящий чуть свет”, — всё это занимает большее пространство текста, подробно и зримо представляя читателю жизнь русского солдата на войнах XIX века. Однако кроме познавательной цели повествование о скудной еде, невыносимой жаре и страшной жажде мотивирует неразвитость солдат: ограниченность их сознания неизбежно сужает для них мир. Например, пейзажи в тексте даются только в восприятии героя-повествователя, размышления на отвлечённые темы свойственны тоже только ему. Не только всё время, но и всё сознание обычного рядового солдата занято бытовыми трудностями. Стилистика описания более высоких событий передаёт сложность постижения их значимости. Вот, например, рассказ о присяге: “Знаменщик наклонил знамя; его ассистенты сняли чехол. Старая, полинявшая зелёная шёлковая ткань забилась по ветру. Мы стояли вокруг и, держа одной рукой древко, а другую подняв вверх, повторяли слова священника, который читал с листа старинную петровскую военную присягу. <…> И после долгого перечисления случаев и мест службы его императорского величества: походов, наступлений, авангардий и ариергардий, крепостей, караулов и обозов, я услышал эти слова: «Не щадя живота своего», — громко повторили все пятеро в один голос, и, глядя на ряды сумрачных, готовых к бою людей, я чувствовал, что это не пустые слова”.

Политический смысл описываемой кампании словно неведом её участникам, и автор сокрушается, что солдатам не было объяснено значение освободительного похода. “Знали мы только, что турку бить идём, потому что он много крови пролил. И хотели побить турку, но не только за эту, неизвестно чью пролитую кровь, сколько за то, что он потревожил такое множество народа, что из-за него пришлось испытывать трудный поход («которую тысячу вёрст до него, поганого, тащимся»), билетным солдатам побросать дома и семьи и всем вместе идти куда-то под пули и ядра. Турка представлялся бунтовщиком, зачинщиком, которого нужно усмирить и покорить”. Главная вина турок, по чувству участников похода, заключается в том, что потревожен покой русских солдат, а не в завоевании Болгарии и вековом насилии над православной славянской страной. Между тем осмысленность действий облегчает человеку бытовые тяготы, к такому выводу приходит герой-повествователь Гаршина: “Мне случалось заметить, что простые солдаты вообще принимают физические страдания ближе к сердцу, чем солдаты из так называемых привилегированных классов… Для них, простых солдат, физические беды были настоящим горем, способным наводить тоску и вообще мучить душу. Те же люди, которые шли на войну сознательно, хотя физически страдали, конечно, не меньше, а больше солдат из простых людей <…> но душевно были спокойнее. Душевный мир их не мог быть нарушен избитыми в кровь ногами, невыносимым жаром и смертельной усталостью”. Это наблюдение подтверждает народнические воззрения Гаршина о необходимости просвещения в народной среде.

Если описанные тяготы походов всё же представимы и даже вполне предсказуемы, то суть войны для читателя, по воле автора, выходит за рамки понимания. “Потрясённостью совести” вызваны метафизические представления о зле войны. Так, герой, размышляя о причинах военного похода, передаёт свои сомнения: “Зачем идти вам, тысячам, за тысячи вёрст умирать на чужих полях, когда можно умереть и здесь, умереть покойно…” Интересно, что эти фразы оформлены в тексте как прямая речь кладбища, мимо которого идут солдаты. Словно стремясь обойти смерть, они всё равно идут к гибели. Парадоксальную эту ситуацию автор не может объяснить рационально и прибегает к мистической мотивации: “Нас влекла неведомая тайная сила: нет силы большей в человеческой жизни. Каждый отдельно ушёл бы домой, но вся масса шла, повинуясь не дисциплине, не сознанию правоты дела, не чувству ненависти к неизвестному врагу, не страху наказания, а тому неведомому и бессознательному, что долго ещё будет водить человечество на кровавую бойню — самую крупную причину всевозможных людских бед и страданий” (выделено мною. — И.М.). Образ кладбища, введённый в начале рассказа, становится символичным: война связана не с высокими представлениями о гибели, подвигах, патриотизме, и даже не с безмерной усталостью измученных людей, а со смертью. Понимание этого рождается в первом же бою. “…Было полное ясное сознание неизбежности и близо­сти смерти. И — дико и странно звучат эти слова — это сознание не останавливало людей, не заставляло их думать о бегстве, а вело вперёд. Не проснулись кровожадные инстинкты, не хотелось идти вперёд, чтобы убить кого-нибудь, но было неотвратимое побуждение идти вперёд во что бы то ни стало, и мысль о том, что нужно делать во время боя, не выразилась бы словами: нужно убить, а скорее: нужно умереть”. Бой описан на предпоследней странице рассказа, предыдущие же двадцать шесть посвящены походу. Таким образом, смысл произведения в целом заключается в осознании участником войны смысла происходящего. Но он не вмещается в рациональные представления о мироустройстве и противоречит здравым суждениям о человеке. Социальная проблематика и нравоописательная значимость рассказов Гаршина меркнут перед его способностью выразить потрясённость человеческого сознания.

Самый известный рассказ Гаршина о войне — «Четыре дня», напечатанный в № 10 «Отечественных записок» за 1877 год. Автор сам был свидетелем страшного случая: во время наступления на поле боя был забыт раненый. Не в состоянии ходить, он четыре дня пролежал на жаре рядом с трупом убитого им солдата, поддерживая силы водой, найденной в чудом сохранившейся фляге. Наконец его обнаруживают свои. В результате солдат лишился ноги.

Описанный случай исключителен, но сила рассказа Гаршина заключается не в своеобразии сюжета, а в передаче психологического состояния человека в столь чрезвычайной ситуации. Избранная Гаршиным форма повествования от первого лица — единственно позволяющая убедительно передать различия и нюансы состояний. За четыре дня герой испытывает разные эмоции: отчаяние сменяется надеждой, решимость бороться за жизнь до последних сил переходит в оцепенение, беспамятство соседствует с воспоминаниями, а прощание с близкими — с галлюцинациями. Сознание раненого “мерцает”, он не всегда понимает происходящее: “…Стоны так близко, а около меня, кажется, никого нет… Боже мой, да ведь это я сам! Тихие, жалобные стоны; неужели мне в самом деле так больно? Должно быть. Только я не понимаю этой боли, потому что у меня в голове туман, свинец. Лучше лечь опять и уснуть, спать, спать… Только проснусь ли я когда-нибудь? Это всё равно”. Желание смерти как избавления от боли — вполне понятное состояние в такой ситуации (“Смерть, где ты? Иди, иди! Возьми меня!”); поэтому самым страшным в ней оказывается работа сознания: “Лучше не шевелиться. Пусть тело будет неподвижно. Как было бы хорошо остановить и работу мозга!” Но эта работа, мучительная и обнадёживающая, продолжается. Она зафиксирована в размышлениях о своём положении, а также, что крайне важно, в раздумьях об убийстве человека. Ведь герой лежит под палящим солнцем около разлагающегося трупа убитого им толстого турка. “Сосед в этот день сделался страшнее всякого описания… Лица у него уже не было. Оно сползло с костей. Страшная костяная улыбка, вечная улыбка, показалась мне такой отвратительной, такой ужасной, как никогда, хотя мне случалось не раз держать черепа в руках и препарировать целые головы. Этот скелет в мундире с светлыми пуговицами привёл меня в содрогание. «Это война, — подумал я: — вот её изображение»”. Герой не раз возвращается думами к соседу. Не бывшего врага видит он в лежащем рядом трупе, а “мёртвого окровавленного человека”, чьего-то сына. Картина напрасно ожидающей матери предваряет понимание бесцельности убийства и ощущение соб­ственной вины: “Я не хотел этого. Я не хотел зла никому, когда шёл драться. Мысль о том, что мне придётся убивать людей, как-то уходила от меня. Я представлял себе только, как я буду подставлять свою грудь под пули. И я пошёл и подставил” (выделено автором. — И.М.). И далее: “Чем же он виноват? И чем виноват я, хотя и убил его?”

Гаршин не формулирует выводов о бесцельности или бесчеловечности войны. Он показывает лишь, насколько неизбежны вопросы морали для воюющего человека. Эти вопросы обнажают суть войны и заставляют увидеть в ней убийство. Поэтому не “ужасы войны”, как в известном стихотворении Некрасова, наиболее важны автору, а её мистический ужас, которому сопротивляются человеческая душа и сознание, не будучи в состоянии его осмыслить.