Листки календаря

Меланхолически листая росписи наших прежних литературных календарей, обнаружил, что, помимо многого другого, грядут два юбилея, которые дают возможность сказать несколько слов по поводу литературы и судьбы.

20 августа исполняется 75 лет писателю Василию Павловичу АКСЁНОВУ, а 8 сентября — семидесятилетие филолога Александра Константиновича ЖОЛКОВСКОГО.

Оба в советском гуманитарном пространстве 1960–1970-х годов выступали как своего рода вольные стрелки, рейнджеры, коты, которые ходили сами по себе несмотря ни на что… «Затоваренная бочкотара» Аксёнова и тартуские страницы биографии Жолковского, его труды по языку сомали, на которых власть отыгрывалась за нонконформизм автора, и аксёновское детище «Метрополь»… Сейчас, разумеется, видно, что это не Вася и Алик были какие-то особые бунтари, а просто — они хотели без дураков (во всех смыслах этого выражения) заниматься своим любимым делом. Оба покинули родину, казалось, невозвратно, но через десять лет снова оказались здесь, и теперь оба занимают в русской культуре заслуженное место мэтров. Правда, они из тех мэтров, которые любому лимузину предпочитают велосипед…

Завершая замечательную статью «Победа Лужина, или Аксёнов в 1965 году» (1986), А.К. Жолковский пишет: “Хрустальная мечта Аксёнова и его/нашего поколения — это некий «идеальный материализм», «чистый капитализм», «духовная любовь к импортным шмоткам», надежда на магическую способность принципа материальной заинтересованности привести к торжеству добра, справедливости и всеобщего счастья”.

И далее, явно не только об Аксёнове: “…где-то на абстрактном уровне Аксёнова занимает некий единый архигерой — идеалист и крепкий парень одновременно, рафинированный интеллигент, он же военный моряк…”

Сегодня можно сказать, что и Аксёнов, и Жолковский уже не “на абстрактном уровне”, а в собственной жизни основные черты этого архигероя воплотили.

С чем их от души и поздравим!

А как — думать долго не пришлось. Для писателя самые дорогие детища — его книги, а их читатели — самые желанные собеседники.

Сегодня их может стать ещё больше: мы приветствуем Аксёнова и Жолковского, представляя читателям «Литературы» их произведения.

Рассказ Аксёнова был впервые опубликован в знаменитом «Клубе 12 стульев» «Литературной газеты» (1970. № 4) и, кажется, с тех пор никогда не переиздавался. Эссе Жолковского недавно появилось в Интернете (http://stengazeta.net/article.html?article=2108) и бумажной версии ещё не имеет.

Желающие поздравить юбиляров соблаговолят сделать это следующим образом:

Василия Павловича Аксёнова — по адресу редакции журнала «Октябрь» (здесь печатались его недавние романы): 125040, Москва, А-40, ул. «Правды», 11/13;

Александра Константиновича Жолковского — по электронному адресу alik@usc.edu

Василий АКСЁНОВ

Ранимая личность

Вспоминается молодость. В нашей компании было немало славных парней и девчат, будущие архитекторы, писатели, модельеры. Бывало, поём, поём до утра...

Ничем особенным не выделялся среди нас Стас Рассолов. Ну, талант, ну, физическая сила, ну, внешние данные... Никого из нас этими качествами природа не обидела. Одно только было у него особенное, личное, своё — невероятная, жгучая ранимость. Без кожи был человек; разумеется, фигурально, на самом-то деле кожа у Стаса была отменная, хоть подмётки штампуй.

Помню пикник. Над лазурными водами Кратовского водохранилища это было. Леночка Рыжикова, юная балерина, вся сияла, вся трепетала, никак не могла успокоиться: вчера у неё был дебют в одном из крупнейших театров республики. Все её расспрашивали, шумно восхищались, все трепетали синхронно. Один лишь Стаc Рассолов, красный от смущения, налегал на сорокапроцентные сырки «Новость», на охотничьи сосиски, на морской гребешок, на копчёную глубоководную нататению, на маслины, окорок, грудинку, сало, сдабривая всё это пивом, ркацители, старкой, крюшоном. Говорят, что так бывает — от нервов...

Наконец, уловив паузу в общем восторженном разговоре, Рассолов уставился на Леночку и прогудел через силу:

— Как же, как же... Был я вчера в театре, видел, как ты там резвилась с изяществом бегемотицы. Нет, мамаша, не лезь ты в балет со своими данными. Твоё дело — четыре “К”: киндер, кюхе, клайде, койка.

Леночка ахнула, сжала руки на груди. На беду мимо как раз проплывала размокшая газета со статьёй о вчерашнем балете. Любой мог прочесть: “Недюжинным темпераментом порадовала зрителей молодая Елена Рыжикова...” Подписана статья была Глебом Латунным, который сидел среди нас и смотрел на Елену.

Дева ударилась в слёзы, скользнула в шиповник. Латунный бросился за ней. За ним и мы все устремились.

— Леночка, не обижайся на Стаса. Это он не от хамства, это от смущения. Ты же знаешь, какая он ранимая личность.

Мы оглянулись. Стас сидел над разорённым пикником, курил толстую папиросу и стряхивал пепел в водохранилище. Огромная его фигура была так одинока в этот момент, что у каждого сжалось сердце.

— Пойдёмте к нему, — прошептала Леночка.

В другой раз собрались на 28-м этаже. Отмечалась первая книга Глеба Латунного. Стас загудел прямо с порога:

— Здравствуй, здравствуй, графоман ты мой несчастный! Стыдно, небось, на людей смотреть? Ну ничего, привыкнешь, бездарь моя дремучая!

Родители Латунного ужаснулись, тётя откинулась в полуобмороке, дядя взъярился.

— Не обижайтесь, товарищи, на Стаса, — зашептали мы родственникам. — Это у него не от хамства, это как бы защитная маска, панцирь. Очень ранимая личность, тонкая конструкция, почти без кожи человек, сами видите...

Родители и родственники понимающе закивали, преисполнились к молодому человеку сочувствием.

Весь вечер Рассолов защищался, как мог. Одной рукой сгребая жареную поросятину, другой подливая можжевеловку, он поднимал тосты за хозяйку дома, называя её Терентием Николаевичем, и за хозяина, величая его Мартой Львовной. Ушёл он с набитыми карманами, нагруженный свёртками, уносил недопитое и несъеденное, уносил также гордость семьи — кабинетный набор «Три богатыря». “Марта Львовна” подарил ему набор сразу после того, как Стас, хлопнув его по животу, прогудел снисходительно:

— Пора, Таракан Тараканыч, расставаться с соцнакоплениями.

Мы все смотрели с двадцать восьмого этажа, как одинокая солидная фигура Рассолова пересекала площадь.

— Что-то в нём есть от Печорина, — тихо сказала биолог Зяблова, и в глубоких её глазах появилась жалость, от которой, как известно, до любви один шаг. — Да, что-то от Печорина или даже скорее от Грушницкого с его серой шинелью.

— А может быть, даже и от раннего Маяковского с его жёлтой кофтой, — проговорила химик Пхакадзе.

Мы все согласились с девушками. Какая ранимая, незащищённая личность!

Так мы и жили своей весёлой дружной компанией вместе с Рассоловым. С годами его ранимость росла. Он начал сморкаться в салфетки, за столом рассказывать самому себе сальные анекдоты, забирал из семейных библиотек книги, из гардеробов галстуки, свитеры и носки, пачкал полы, ломал осветительные и музыкальные приборы, высмеивал общественно полезный и литературно-художественный труд своих собратьев. Называл он нас не иначе как дебилами, маразматиками, нуворишами, амтеллигенцией, хвостами собачьими и лишь по праздникам — мыльными пузырями. Мы не обижались, так как знали, отчего это всё происходит — не от хамства, нет, из-заранимости. Своего рода защитная реакция, наивные, трогательные попытки скрыть свою внутреннюю нежную сущность.

И вот мы состарились. Однажды собрались в Тимирязевском лесопарке и сели в кружок, оплывшие, полубольные. Спели хором какой-то старинный “хали-гали” (Стас при этом голосил «Ладушку»), а потом замолчали, задумались.

— Скажи, Стас, — сказал я, — вот ты всю жизнь обижал нас, оскорблял, издевался... ведь это же, Стас, у тебя не от хамства — правда? — это у тебя от какой-то глубокой внутренней ранимости, да?

— Пожалуй, вы правы, друзья, — тихим, необычным голосом произнёс Рассолов. — Пожалуй, это у меня от ранимости... — он ещё подумал с минуту. — А впрочем, должно быть, вы ошибаетесь, друзья. Скорей всего, это у меня от хамства.