Листки календаря

Между морем и солнцем

1932 год. Август. Европа в блаженно размягчающем зное. Приморские курорты переполнены. На юге Франции, прогуливаясь по пляжу, невысокий седой человек с яркими глазами (Набоков назвал их: сияющие) — увидел:

Но лирический пляжный сюжет получил банальное разрешение: “дева” принимала позы для “хлыща в трико гранатном”, находившегося поблизости.

Солнце ошиблось?

Поэт, а это был поэт Саша Чёрный, Александр Михайлович Чёрный — звезда русской юмористики начала ХХ века, обладал особым даром видеть жизнь. Молодой Владимир Набоков-Сирин однажды с восхищением написал, что в “жёлчном авторе «Сатир»” живёт “тонкий, своеобразный лирик”.

Покинув большевистскую Россию в 1918 году, Александр Михайлович с женой после европейских скитаний оказались на юге Франции, в Ла Фавьере. Место понравилось: построили здесь крошечную дачку и проводили в ней лето в компании фокса Микки, тоже знаменитого — он герой книги «Дневник фокса Микки», выдержавшей уже два издания. Собственно, на гонорар от этой книги и был куплен приморский участок…

Поблизости, у тропинки, откуда открывался живописный вид на даль Средиземья, Александр Михайлович соорудил скамейку, на которой сиживал, покуривая трубочку. А однажды

Стихотворение «С холма» было, как обычно, отправлено в парижскую русскую газету «Последние новости». Здесь летом 1932 года Александр Михайлович публиковал свои лиро-юмористические циклы «У моря», «Летний дневник»… И «С холма» опубликовали незамедлительно, грустное стихотворение с восклицанием в финале “Есть любовь ещё на свете!” — в номере от 6 августа. Только вот автор напечатанным его уже не увидел.

5 августа по соседству с дачей Чёрного случился пожар. Александр Михайлович бросился на помощь, таскал вёдра с водой, работал багром. Когда огонь отступил, отправился домой. Прилёг отдохнуть, сердце побаливало, всё-таки пятьдесят второй год от роду, да и жизнь была не самой спокойной…

Современник вспоминал, что гроб с его телом по крутым склоном друзья и почитатели несли до дороги, где ждала траурная колесница, запряжённая клячей. Князь Лев Оболенский, писатель Антонин Ладинский, художник Иван Билибин… Похоронили Александра Михайловича на кладбище Лаванду в департаменте Вар. Стихотворение «С холма» вместе со строками памяти Саши Чёрного перепечатали другие русские газеты — нью-йоркское «Новое русское слово», «Новая заря» (Сан-Франциско), харбинская «Заря». Теперь оно обычно завершает собрания его стихотворений.

11 августа того же 1932 года, вечером, в одной парижской компании зашёл разговор “о большевиках и писателях”.

Марина Цветаева вспоминает, что сказала:

“Волошин, например, ведь с их точки зрения — явный контрреволюционер, а дали ему пенсию… и убеждена, без всякой его просьбы”.

“Но разве он не умер?!” — спрашивают её.

“Я, в каком-то ужасе:

— Как умер! Жив и здоров, слава Богу! У него был припадок астмы, но потом он совсем поправился, я отлично знаю”.

Поэт и художник Максимилиан Волошин — с ним Цветаева была дружна с 1910 года — жил в Крыму, в Коктебеле. Перенёс немало страданий от большевистских властей, но уцелел. Затем подступили болезни. В декабре 1931 года ему был поставлен диагноз: “Миокардит с ослаблением мускула сердца”. Но это не единственный недуг, одолевающий его. Артрит, астма, развившееся воспаление лёгких, нарушения речи, всё хуже работали почки… А тут ещё у писательских чиновников, прежде заключивших договор с Волошиным о создании дома отдыха в каменном флигеле его усадьбы, возникает идея сдать здание в аренду Партиздату…

Один из гостей Волошина в конце июля записал в дневнике: “Он сидел в кресле на балкончике второго этажа… Часов с 11 утра на балкончике уже не было солнца, но всё же больному было жарко и душно, ему трудно было говорить. Жажда постоянно мучила его, а много пить было запрещено. Он поводил языком по засохшим губам. Глаза потухли…”

Волошину становилось всё хуже, ему впрыскивали камфару, давали кислород… Но увы! 11 августа Максимилиана Александровича Волошина не стало. В день, когда в парижском изгнании о поэте не раз вспоминала Марина Цветаева, — а потом рассказала о нём и о дружбе с ним в замечательном очерке «Живое о живом (Волошин)» (1933).

Согласно завещанию его хоронили на коктебельской горе Кучук-Енишар. Гроб, водружённый на запряжённую парой линейку, был тяжёл, стояла жара, погребальная процессия двигалась медленно, люди то и дело помогали изнурённым подъёмом лошадям.

12 августа в Крыму простились с Максимилианом Волошиным, а 13 августа в газете «Последние новости» появилась заметка В.Сирина «Памяти А.М. Чёрного», которую едва ли можно назвать просто некрологом.

“Кажется, нет у него такого стихотворения, где бы не отыскался хоть один зоологический эпитет, — так в гостиной или в кабинете можно иногда найти под креслом плюшевую игрушку, и это признак того, что в доме есть дети. Маленькое животное в углу стихотворения — марка Саши Чёрного, столь же определённая, как слон на резинке. Но сейчас я вспоминаю не книги его.

Как ни противны мне всякие «личные выступления» (и жеманство виноватых кавычек), однако считаю непременным своим долгом сказать о той помощи, которую мне оказал А.М. лет одиннадцать-двенадцать тому назад. <…> Есть два рода помощи: есть похвала, подписанная громким именем, и есть помощь в прямом смысле: советы старшего, пометки на рукописи новичка, — волнистая черта недоумения, осторожно исправленная безграмотность, — его прекрасное сдержанное поощрение и уже ничем не сдерживаемое содействие. Вот этот второй — важнейший — род помощи я получил от А.М. Он был тогда вдвое старше меня, был знаменит — слух о нём прошёл «от Белых вод до Чёрных» (на берегах последних возникали даже лица, выдававшие себя за него). <…>

Он не только устроил мне издание книжки моих юношеских стихов, но стихи эти разместил, придумал сборнику название и правил корректуру. Вместе с тем я не скрываю от себя, что он, конечно, не так высоко их ценил, как мне тогда представлялось (вкус у А.М. был отличный), — но он делал доброе дело, и делал основательно. Мне неприятно, повторяю, соваться со своей автобиографией, да и кажется, не я один могу вспомнить его помощь, — мне только хотелось как-нибудь выразить запоздалую благодарность, теперь, когда я уже не могу послать ему письма, писание которого почему-то откладывал, теперь, когда всё кончено, теперь, когда от него осталось только несколько книг и тихая, прелестная тень”.

Летом ещё спокойного европей­ского 1932 года над огромным, сияющим черноморско-средиземским пространством взвились и отправились в таинственное странствование души трёх поэтов — Александра Грина в июле, Саши Чёрного и Максимилиана Волошина в августе… Повод для вольных календарных сопоставлений? Для размышления о мире литературы, где жизнь и смерть соединяются в извечном, примиряющем дух и слово единстве?

Так или иначе, в конце концов обращаешься к книгам ушедших, к их строкам. Вдруг и в августовские дни, над розовым морем — Чёрным ли, Азовским, Балтийским — вспомнится что-то?! Может быть, эти киммерийские строки…

С.Д.