Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Литература»Содержание №14/2007

Штудии

ШтудииЦерковь Святого Николая и Гостиный ряд в Кромах. Современное фото В.Грицюка из цикла «Малая родина Лескова»

Юлий ХАЛФИН


Юлий Анатольевич ХАЛФИН — учитель литературы; кандидат педагогических наук; постоянный автор нашей газеты.

Герой Лескова

Лесков погружён в Евангелие. Евангельские цитаты пронизывают все его тексты. Их произносят образованные и необразованные герои, их произносят праведники и лицемеры, они входят в авторскую речь. Евангелие — единственный критерий истины в творчестве Лескова.

Тексты Ветхого и Нового Заветов, Псалтири сокрыты во многих фразах произведений Лескова. Он нередко строит речь по библейскому образцу. Священные тексты сплетаются с авторской речью и речью героев.

— В душе моей я с вами согласна… — говорит героиня.

— Душа ведь по природе своей христианка, — отвечает ей собеседник («Захудалый род»).

В его ответе — мысль христианского апологета Тертуллиана. Но никаких указаний на это, разумеется, нет.

«Очарованный странник» завершается авторскими словами о том, что его герой говорил с откровенностью простой души, а “провещания его остаются до времени в руке сокрывающего судьбы свои от умных и разумных и только иногда открывающего их младенцам”. Отмеченные нами слова — пересказ евангельской цитаты. Герои «Запечатлённого ангела» говорят, что путь свой они проходят, “точно иудеи в своих странствиях с Моисеем”. Карлик Николай Афанасьевич рассказывает, что он, “как Закхей-Мытарь, цап-царап, да и взлез на этакую маленькую искусственную скалу”. Ставя евангельские речения в соседстве с просторечиями типа “цап-царап”, “взлез”, Лесков делает их словами ежедневного обихода. Этими словами герои выражают свои чувства и мысли.

У швейцара Павлина («Павлин») светские ловеласы похищают любимую жену. “Имеющий стадо овец таки взял и отнял последнюю у имевшего одну овцу”, — пишет автор. Те, кто знает, вспоминают притчу пророка Ионафана, которой пророк пробудил совесть царя Давида, похитившего жену своего воина. Но сравнение и вне библейских ассоциаций понятно каждому и не воспринимается как цитата. Это форма авторской мысли, привычный круг его ассоциаций.

Согрешивший Ахилла («Соборяне») именует себя Каином. Автор в этом романе говорит, что его герои жили своей привычной жизнью “и в то же время все более или менее несли тяготы друг друга и друг другу восполняли не богатую разнообразием жизнь”. “Носите тяготы друг друга и тем исполните закон Христов”, — говорит Писание. Подобно мастеру рукоделия, автор вставляет в своё словесное плетение драгоценные для него перлы. Даже в ироническом, гротескном повествовании «Печерские антики», говоря о том, как под молотом бездушного сатрапа рассыпается поэтичный древний Киев, автор утешается строками Екклесиаста — всему своё время под солнцем. Авторское сознание, если можно так выразиться, прямо-таки структурировано на библейский лад и всё пропускает сквозь библейскую призму.

Подобных примеров бесконечное множество, потому мы не станем их больше приводить.

Исходя из всего изложенного, легко понять, что праведник у Лескова — это человек, носящий в сердце Христову любовь.

Возможность воплощения на земле идеала Христа волновала современника Лескова Достоевского. Лесков называет его в повести «Счастье в двух этажах» великим тайновидцем. Его мысль представляется Лескову “полнодумной и многострастной”.

При всём несходстве их поэтики проблематика этих авторов очень близка. Среди наших классиков нет больше писателей, которые столь постоянно ставят евангельские вопросы в центр своих произведений.

Размышляя о замысле «Братьев Карамазовых», Достоевский говорит в письме Аполлону Майкову, что хочет сделать Тихона Задонского одним из главных героев. “Может быть, именно Тихон-то и составляет русский положительный тип, которого ищет наша литература, а не Лаврецкий, не Чичиков, не Рахметов”.

Лесков не только намеревался писать о Ниле Сорском, но в десятках своих повестей рисует русских старцев, священников или иных страстотерпцев, избравших евангельский путь. Пушкин лишь наметил этот тип в своём Пимене, Лесков буквально заселил нашу литературу этими почти неведомыми ей персонажами.

“Воду прошед яко сушу и египетского зла избежав, пою Богу моему дондеже есмь”, — говорит о своём трудном пути отец Савелий. Он укоряет русского писателя, что тот не остановил своего взгляда на священническом сословии:

“Ведомо ли тебе, какую жизнь ведёт русский поп, сей «ненужный человек», которого, по-твоему, может быть, напрасно призвали, чтобы приветствовать твоё рождение, и призовут ещё раз, тоже противу твоей воли, чтобы проводить тебя в могилу? Известно ли тебе, что мизерная жизнь сего попа не скудна, но весьма обильна бедствиями и приключениями, или не думаешь ли ты, что его кутейному сердцу недоступны благородные страсти и что оно не ощущает страданий?..

— Слепец! — горестно восклицает отец Савелий. — Или ты мыслишь, что я уже не нужен стране, тебя и меня родившей и воспитавшей…”

Святые праведники прежде были героями лишь житийной литературы. В этой литературе господствует канон, который часто заслоняет живой лик героя. По более близким к нам описаниям мы знаем, что Серафим Саровский не похож на Иоанна Кронштадтского. Что святая княгиня Елизавета не похожа на мать Марию.

Достоевский создал старца Зосиму. Лесков нарисовал множество неповторимых типов.

Сильный, властный, неукротимый в борьбе за Божью правду, за живую веру о. Савелий, волосы у которого “как грива матёрого льва и белы, как кудри Фидиева Зевса” («Соборяне»), и тихий, кроткий старичок Памва безгневный («Запечатлённый ангел»), который, однако, столь же несокрушим: “согруби ему — он благословит, прибей его — он в землю поклонится… Он и демонов-то всех своим смирением из ада разгонит или к Богу обратит!.. Этого смирения и сатане не выдержать”.

Лесков говорил в одной из своих статей, что прожить не солгав, никого не обидев, никого не осудив много труднее, чем идти на штыки или прыгать в бездну. Потому так жалки для него герои Чернышевского, которые в гордыне своей “знают”, что делать, и волокут Россию в пропасть.

По Лескову, пребывающий в тишине праведник вовсе не бесполезен для мира. Живя в стороне от социальных битв, такие люди, сильнее других, они, по его словам, делают историю. Это лесковская интерпретация библейской мысли о том, что на праведниках стоит мир. Писатель хорошо помнил эпизод библейской истории, в котором Господь обещает Аврааму, что не рухнет город, если в нём осталось хотя бы десять праведников.

Но самый кровоточащий, самый трагический вопрос, который стоит в центре творчества и Достоевского, и Лескова: как возможно в этом неправедном мире существовать праведнику? Как исполнить завет Христа “Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный”?

Как земному человеку обрести такую неземную силу? Как возлюбить ближнего, когда именно ближних, говорит Иван Карамазов, “невозможно любить, а разве лишь дальних”. Эта мука одолевает и Раскольникова, и Подпольного человека.

И Достоевский, и Лесков знают, что в Евангелии нет “христианства”. В нём есть Христос: “Глядите на меня, яко кроток и смиренен”. Несомненен для Достоевского благородный идеал Христа.

Но на земле, среди рода падшего, у него один путь — на Голгофу.

“Путь христианина вообще есть мученичество; и кто проходит его должным образом, с трудом решается на проповедь”, — говорит афонский старец ХХ века Силуан («Старец Силуан». М., 1991. С. 187).

Христа, который пришёл к людям, уже давно именующим себя христианами, Достоевский изобразил в «Легенде о Великом инквизиторе».

Мы не станем поднимать бесконечную бездну проблем, связанных с «Легендой...» Достоевского, и всю бездну литературы, ей посвящённой, но хотим показать некоторую общность диалогов, происходящих между Христом и Великим инквизитором и между двумя героями Лескова. Изберём для этого Червева из семейной хроники «Захудалый род» и беседующую с ним княгиню Протозанову. Общность нам видится в проблематике (христианский путь и мир) и в ситуации, которая складывается вокруг героев.

Христос у Достоевского молчит, то есть отвечает собеседнику всем Евангелием, которое тому, естественно, известно.

(Достоевский как человек и христианин не мог дерзнуть на то, чтобы добавить к словам Спасителя некие свои человеческие домыслы. Как художник и мыслитель он тоже не мог этого сделать, ибо это означало, что для него в Христовом Завете есть нечто несовершенное, что он должен исправить и дополнить.)

Учитель Червев в «Захудалом роде», твёрдо избравший путь евангельского учителя, говорит мало, а больше цитирует, ибо всё уже сказано. “Я не говорю ничего своего”: то есть он тоже отсылает собеседницу к Евангелию, которому она и сама старается следовать.

Инквизитор хочет доказать Христу, что его учение слишком идеально, что оно рассчитано на каких-то сильных и благородных людей. Живые люди слабы, корыстны, грешны, и потому евангельское учение создано как бы не для них. Он напоминает Христу, что “страшный и умный дух самоуничтожения и небытия” советовал ему обратить камни в хлебы (“И за тобой побежит человечество”). Господь возразил, что человек жив не единым хлебом, но Божьим словом.

Червев и другие лесковские бессребреники хорошо знают, что, предпочитая духовный хлеб, как раз земного хлеба они лишены.

Княгиня лесковской хроники хочет взять Червева учителем для своих детей. Она сама христианка. Но в ходе диалога с горечью обнаруживает, что слишком слаба, слишком связана с миром, чтобы решиться принять принципы непреклонного наставника. Учитель ей нравится (доброта без границ; славолюбия никакого, корысти тоже).

Но Червев не приемлет никаких компромиссов. Он преподавал историю — его стали поправлять. Он стал преподавать философию — его вообще отставили. Он в обществе изгой. А её дети будут офицерами или сделают иную дворянскую карьеру.

— И как им будет жить? — спрашивает княгиня.

— Трудно, — честно отвечает учитель.

Евангельский Учитель заповедал не идти торным путём, которым идут все, а избирать трудный узкий путь, которым идут немногие. Он сказал однозначно: оставь всё и иди за мной.

Червев напоминает княгине, что когда Моисей вёл иудеев по пути, указанному Богом, народ восставал на него.

“Если мир вас ненавидит, — говорил Иисус апостолам, — знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы своё… Если Меня гнали, то будут гнать и вас”.

А вот что пишет старец Силуан: “Ревностному христианину всё в жизни становится трудным. Отношение к нему людей ухудшается; его перестают уважать; что прощается другим, ему не прощают; труд его почти всегда оплачивается ниже нормы” («Старец Силуан»).

— Ты обещал им хлеб небесный, — говорит Инквизитор, — но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным?

Мы знаем, что и в христианских странах гонимы были и Василий Великий, и Григорий Богослов. В России через сто лет после подвижнической жизни никак не хотели признать Серафима Саровского. Много лет клеветой было окружено имя Иоанна Кронштадтского. Что уж говорить о тысячах наших новомучеников.

Христианка, всегда старающаяся делать добро, княгиня Протозанова чувствует, что нет у неё сил вступить в чреду избранных и что она должна сказать, как апостол Пётр сказал Христу:

— Выйди от меня, я человек грешный.

Впрочем, она и не сможет взять Червева: начальство отправило праведника за его “завиральные идеи” под надзор в Белые Берега.

Христос не отступил от своих убеждений, не поклонился князю мира сего и должен был взойти на крест.

Червев не стал “исправляться”, кланяясь князьям века сего, и его изгнали из общества.

Достоевский привёл Христа в XV век, чтобы показать, что с “христианским” обществом он так же несовместим, как несовместим оказался с дохристианским. Совершенно ясно, что если б он привёл его в XIX и даже XXI век, ситуация была бы ещё более трагичная.

Ещё больше оснований сравнить лесковского героя с князем Мышкиным. (В черновиках Достоевский называет его “князь Христос”.)

Писатель был убеждён, что Христос, воплотившись в сегодняшнего человека, может быть только смешон. Он и в самом деле ненормален, потому что общество живёт по другим нормам. Сталкиваясь с князем Мышкиным, собеседники порой не выдерживают и прямо в лицо кричат ему: “Идиот!”

Разница между Мышкиным и Червевым лишь в характере, но не в идее. Мышкин — чистая эманация духа, некая зыбкая музыка. Он так устроен, что не может лгать (даже если правда вредит любимым людям), не умеет быть злым, корыстным, мстительным. Он тот младенец, которого Христос в Евангелии ставит в образец людям.

Червев сознательно избрал свой путь. Он обладает твёрдой волей, ясным разумом и не отступит.

Но сила господствующего зла столь велика, что сломленный Мышкин становится и в самом деле идиотом. Червев объявлен идиотом и взят под надсмотр.

Подобное отношение к праведнику, по Лескову, явление обычное.

В сказке «Маланья — голова баранья» героиню прозвали так, потому что она, в отличие от других, не разбирает, что ей выгодно, а что невыгодно. Избушка у неё крохотная, ест хлеб с квасом, а то и с водой. А то и голодает. И взяла ещё к себе безногую девочку да сухорукого мальчика. Когда есть нечего, рассуждает она, втроём терпеть веселее. Мужики хохочут, бабы домовитые насмехаются над её непутёвой логикой. Да и кто возьмёт таких детишек? От них никакой пользы не дождёшься.

Крепостного мальчика Паньку все зовут “дурачок”, потому что он бескорыстно всем помогает. Что ни попросишь — сделает. И даже пошёл под порку вместо другого мальчишки, который порки очень боялся. Панька — чудак, у него своя теория: “Христа тоже били”.

Взрослым попал он к татарам, и поручили ему пленника стеречь. А Панька его пожалел да и отпустил. А хану сказал: “Вели меня мучить”. Подумали татары и решили: нельзя Паньке вредить. “Он ведь, может быть, праведный”. Рассказ о Паньке называется «Дурачок».

“Праведный” и “дурачок” — издавна на Руси близкие понятия.

Что такое “юродивый”? Юрод — урод, дурак. А может, святой.

Отец, вспоминал Лесков, занимая доходное место, не брал взяток.

Это называли тогда: “заразился глупостью Лефорта”. Не берёт взяток Рыжов («Однодум»). Есть в нём, по словам местного протопопа, “вредная фантазия”: Библии начитался.

— Ишь, его, дурака, угораздило! — удивляется городничий.

“На Руси, — говорит автор, — все православные знают, что кто Библию прочитал и «до Христа дочитался», с того резонных поступков… спрашивать нельзя”.

Эта мысль лейтмотивом проходит через многие повести писателя. Мы должны печально согласиться, что и наше сообщество, и счастливые народы зарубежья существуют по законам, сочинённым Великим инквизитором, но никак не по Христовым.

Потому судьба человека, стремящегося ходить по земным дорогам, руководствуясь своими небесными ориентирами, у Лескова чаще всего трагична. Он обречён постоянно сталкиваться с людьми, которые руководствуются совсем иными координатами. Жестокий рок царит не только над праведником, но и вообще над всеми, кто, нарушая привычное течение жизни, устремлён к какой-то своей звезде или одарён ярким талантом.

Разбиты и погублены жизни влюблённых в «Житии одной бабы» и в «Тупейном художнике». Солдата, который спас утопающего, прогнали сквозь строй («Человек на часах»). Отставлен от служения священник Савелий Туберозов за то, что слишком любил Бога и Божью правду. Погибает священник Кириак («На краю земли»). Спивается всеми забытый гениальный Левша. Список этот можно продлить.

Нелеп, забавен, а по сути невесел и благополучный (вопреки большинству подобных историй) финал «Однодума». Исповедующего Библию Рыжова, который дерзко обошёлся со “вторым лицом в государ­стве”, должно б запереть в психбольницу или отправить в каторгу (лицо это даже намекает Однодуму на такую возможность). Но большой господин оказался добр. Рыжову прислан орден. Носить этот орден, правда, ему не на чем (его заношенный, залатанный бешмет для этого не годится), а живёт он по-прежнему, перебиваясь с хлеба на воду. Его месячное жалование так и остаётся 2 рубля 85 копеек.

Лесковский праведник всегда совершенно бесстрашен. “Бесстрашен” даже не совсем точно: у него просто нет предмета, который мог бы вызвать страх. Во-первых, он знает, что над ним воля Божья, потому, куда Господь его поставит, там ему и должно быть. (Так евангельский Христос говорит Пилату, что тот не властен ничего совершить, если не будет ему разрешено свыше.) Во-вторых, праведнику обычно нечего терять. На угрозу начальника, что его можно отправить в острог, Рыжов отвечает:

“— В остроге сытей едят.

— Вас сослали бы за эту дерзость.

— Куда меня можно сослать, где бы мне было хуже и где бы Бог мой оставил меня?”

И священник Кириак («На краю света») понимает, что его дальше тундры не сошлёшь. Не ведает страха дьякон Ахилла, будь пред ним хоть сам сатана, ибо он Христов воин.

Выше мы сопоставляли богомыслия Лескова и Достоевского. Но между авторами есть принципиальная разница.

Герои Лескова живут. Герои Достоевского сидят в своём подполье, в своей каморке, похожей на гроб, и пытаются “мысль разрешить”.

Лесковские иконописцы на наших глазах создают иконы, коневод всё расскажет о нравах лошадей, священник ведёт службу, и автор воссоздаст картины разных служб.

У Достоевского монах Алёша все четыре тома бегает от брата к брату, к их знакомым, но мы не видим его в его главном деле. “Грабитель” Раскольников менее всего думает о похищенных ценностях.

Помещик у Достоевского не помещик. Подросток из одноимённого романа, решивший стать Ротшильдом, даже не вспоминает об этой идее.

Романы Достоевского содрогаются от неразрешимых проблем. Есть ли Бог? Если есть, почему Он терпит неправедный мир? Где правда? Кто виноват в гибели невинных? Можно ли покончить с собой?

Герои бунтуют против библейских заповедей, против мироустройства. Герои всегда больны, болезненны, безумны, юродивы.

В повестях и романах Лескова как бы вообще нет проблем.

Бог есть.

Это нам дано, как воздух, как вода. Дана Библия.

Праведники Лескова (и не только праведники) принимают мир как он есть. Их задача — проложить сквозь ухабы и тернии свою тропу. Они, как правило, здоровы, а часто могучие титаны. Знаменательно, что убитый монах, являясь Флягину, предлагает ему облегчить и сократить путь, ибо финал уже известен. Но герой желает пройти весь свой путь, не минуя препятствий и испытаний.

По сути, все лучшие герои Лескова — очарованные странники.

Они очарованы избранным путём и не могут отступить от него ни на шаг. Таковы и Червев, и Однодум, и отец Савелий Туберозов, и Маланья, голова баранья, и многие другие. Господь начертал им путь, и они пройдут его до конца.

Для Достоевского Библия, заветы Христа — собрание проблем, предмет сомнений, восторгов и отчаяния. Каждый его новый роман — попытка вновь и вновь решить одну из проблем на примере живой жизни, применить библейскую мысль к данной ситуации.

Для Лескова Библия — инструмент, которым он и его герои познают мир. Она — критерий и мера оценок. Сквозь эту призму автор видит мир. По этим законам он строит свой художественный мир. Одни его герои могут исполнять эти законы, другие нарушать или даже превратно толковать в корыстных целях. Сами же законы нерушимы и сомнению не подвергаются.

Лесковский герой противостоит не только герою Достоевского, но и всем героям русской классической литературы. Лучшие из них, носители автор­ской мысли, — люди ищущие, сомневающиеся, сосредоточенные на своём “я”. Таковы и Онегины, и Лаврецкие, и Безуховы, и Карамазовы. Их цель — познать себя и своё место в мире.

Герой Лескова не задумывается над своим “я”, не заботится о мере своих сил. Жить для других для него естественно и просто, как исполнять прочие жизненные функции. Донкихот Рогожин («Захудалый род») должен лезть в бой, когда видит несправедливость, слуга Патрикей из той же хроники имеет цель — верно служить княгине.

Вечный странник Иван Северьянович всегда готов идти на смерть, чтобы спасти своих господ, цыганку, товарищей по оружию, брошенную девочку. Таковы они все: и швейцар Павлин, и Панька, и дед Марой, и трубач Майборода.

“Вера без дел мертва”, — говорит Евангелие. Это для Лескова — главный критерий веры. Его герои — люди прямого действия. Его княгиня устраивает дела крестьян, добивается, чтоб никто не бедствовал. Его священник Кириак заботится о своих некрещёных язычниках. Его Майборода бросается в гущу боя спасти командира, потому что “на то крест целовал”. Только так, по Лескову, осуществляется учение Христа.

Интересно, что у Лескова и Достоевского есть общий термин, метафорически означающий право достойных войти в Небесное царство. (Пока не знаю причину такого совпадения.) Слово это — “билет”. Иван Карамазов, восстав на Бога за то, что Творец допускает на земле столько страданий, свой “билет” Создателю возвращает. Он желает остаться со своим “неотомщённым страданием”.

Лесковский Кириак («На краю света») говорит, что нам, крещёным, “билет дан на пир”. Но придёт к райским вратам человечек “без билета”. Его привратники, может, и погонят, а Хозяин скажет: “Входи!”, — то есть найдёт его достойным по делам.

Герою Достоевского дано “вышняя мудровати”. Герою Лескова дано к Вышнему идти. Герой Достоевского жаждет мыслью постичь Бога. Герой Лескова жаждет свои дела и душу устроить на Христовый лад. “Будьте совершенны, как Отец ваш небесный”.

Есть у лесковских праведников черта, благодаря которой, нам кажется, Лесков — самый нужный сегодня, самый современный мыслитель. Строго дер­жась своей веры, герой Лескова благорасположен ко всем людям, в том числе и к иноверцам.

Дядя Марко, встретившись с монахом безгневным Памвой, подчёркивает, что он человек старой веры («Запечатлённый ангел»). Но тот отвечает:

“Все — уды единого тела Христова! Он всех соберёт”.

Отца Савелия начальство карает за то, что он мягок со старообрядцами. Отец Кириак ласков с дикими язычниками и даже с шаманами. Носит им в острог калачики, детишкам подарки дарит, тогда как ламы их преследуют, царские чиновники в тюрьму сажают.

Он хорошо знает, что Господь всех возлюбил. И все мы “на единый пир идём”.

Княгиня в «Захудалом роде» не любит ни узких патриотов, ни светских космополитов. Она христианка: неверующие, по её разумению, это те, “у которых смысл жизни потерян”. Но свободомыслия она не страшится и уважает “всякую добрую религию”. Подобно священнику Кириаку, она убеждена: важнее всего, чтоб люди видели твои добрые дела, тогда и просветит их свет Христовой любви.

Умирающий Кириак молит Бога: “Не отпущу Тебя… доколе не благословишь со мной всех”.

“Люблю эту русскую молитву, — говорит рассказчик, — как она ещё в XII веке вылилась у нашего Златоуста, Кирилла в Турове, которою он и нам завещал «не токмо за свои молитися, но и за чужия, и не за единыя христианы, но за иноверныя, да быша ся обратили к Богу»”.

В детстве Лескова потрясла нечаянная встреча с несчастными, оборванными людьми, погибавшими на морозе. Мальчик говорил им, что здесь деревня, что их согреют.

— Нас не согреют, — отвечали они.

Мальчик уверяет, что мама примет их, пусть они даже каторжные.

— Ты ошибся, дитя, — мы не каторжные, но мы хуже.

— Ничего, — скажите мне, кто вы, мне все равно вас будет жалко.

— Мы жиды! (Воспоминания Андрея Лескова).

Очевидно, это и подобные этому впечатления породили у взрослого писателя «Сказание о Фёдоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине».

Родители Фёдора и Абрама каждый по своей вере благодарили Бога за то, что дети их умны, послушны, и радовались их дружбе.

Их школьный наставник грек Панфил учил никого не унижать и над другим не превозноситься. Он говорил, что волею Творца “людям не одинаково явлено, во что верить”. Зло же не в этом разделении, а в том, что люди порочат иного человека и его веру.

Но школу закрыли, детей развели по разным верам и вместе играть запретили.

Автор рисует, как среди взаимной ненависти, вражды зреет дружба юношей, затем взрослых.

Хотя речь идёт о времени первых христиан, при чтении её кажется, что она написана в назидание нашему злому веку, где многие люди догадались, что для мусульманина свято и праведно взорвать дом, населённый бледнолицыми европейцами, что курды справедливо могут убивать турок, а бритые русские патриоты должны для блага империи убивать и гнать всех черномазых. И поскольку всё освящено служением своему Богу, то нет необходимости, как в былые века, обязательно солдатам убивать солдат. Куда проще перебить и изранить кучу стариков, детей, женщин и всех, кто попадётся под руку.

Повесть Лескова заканчивается обращением к друзьям “мира и человеколюбия, оскорбляемым нестерпимым дыханием братоненавидения и злопомнения”.

Герои Лескова — живые, страстные, грешные люди. Но светлый порыв любви озаряет их, и они видятся нам, как и истинные праведники, причастными к сынам Света.

Лесков любит своих вдохновенных однодумов, которыми владеет “одна, но пламенная страсть”.

Потому прекрасны у него всеми гонимые возлюбленные в «Житии одной бабы», хотя нарушен семейный обет.

Прекрасен великий изобретатель Левша, хотя он и спился.

Прекрасен вечный драчун донкихот Рогожин, ибо горит желанием отстоять добро.

Ненавистна автору одна лишь корыстная или равнодушная неподвижность.

Рейтинг@Mail.ru