Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Литература»Содержание №7/2007

Я иду на урок

Методика

Инна ШОЛПО


Почему наши дети не хотят читать, или Русский как иностранный

Окончание. Начало см. в № 6.

Второй урок в начале пятого класса мы посвящаем разговору о литературе как искусстве слова, и это даёт нам возможность вновь обратить внимание детей на то, как осуществляется эта связь.

Что является материалом в различных видах искусства — в живописи, скульптуре, музыке? Из чего художник создаёт произведение? Конечно, первоначально пятиклассники говорят, что материал живописи — краски и холст, а скульптуры — мрамор и бронза. Но мы просим задуматься над тем, как возникает образ. Например, звёздное небо можно нарисовать масляными красками, а можно — ваксой и зубной пастой. Что же создаёт образ ночи? Так мы приходим к пониманию цвета и линии как материала изобразительного искусства. Затем уже легче приходит понимание того, что скульптор работает объёмной формой, а музыкант создаёт произведение из звуков. А писатель, поэт? Что является его материалом? Теперь уже ученики без упоминания о бумаге, ручке и печатной машинке называют материалом литературы слово.

Значит, говорим мы, литература — это искусство слова, она тесно связана с языком. Поговорим с учениками о том, как много на свете языков, какие они разные. Эту разницу можно проследить и на фонетическом уровне (с примерами из изучаемого в школе языка), и на лексическом (здесь важно показать, что нет и не может быть точного соотношения между словами разных языков), и на грамматическом (кроме уже упоминавшихся систем времён, можно поговорить о роде неодушевлённых существительных, об аналитических и синтетических языках). Интересно, как связаны лексика и грамматика с жизнью людей. Например, в языке северных народов существует не менее 10–12 слов, обозначающих оттенки белого цвета, в то время как у народов, живущих на юге и в средней полосе, слово, обозначающее этот цвет, только одно. Смогут ли пятиклассники догадаться, почему?

Изучение любого языка, как правило, начинается с речевых клише: приветствия, прощания, формул знакомства, разговора о возрасте и профессии. Попробуем вглядеться в них. Русский человек говорит: “Меня зовут Ваня”. Получается, что его кто-то зовёт, а он тут ни при чём; эта форма безлична, человек не заостряет внимания на себе. Француз говорит: “Je m’apelle Jean” (“Я зову себя Жан”). Выходит, что он сам себе выбирает имя, то есть, в противоположность русскому, француз подчёркивает своё личное начало. Англичанин говорит: “My name is John” (“Моё имя — Джон”), как будто имя — некая неотъемлемая, данная свыше часть его личности, которая не зависит ни от него, ни от других. В Финляндии же говорят: “Mina olen Jan” (“Я — Ян”), словно отождествляя себя со своим именем. Конечно, можно сказать по-английски “They call me John”, а по-русски — “Зовусь я Ваня” или “Моё имя — Иван”, но при этом фраза уже не будет нейтральной, появляются дополнительные оттенки смысла.

Значит, уже в этих простых словах человек, не отдавая себе в этом отчёта, выражает то отношение к личности, то видение мира, которое сложилось у его народа.

Эту связь языка и литературы ученики, конечно, понимают, но не всегда принимают внутренне. Помнится, как при изучении в пятом классе стихотворных размеров мы натолкнулись на сопротивление учеников при попытке определения ударных и безударных слогов: “Это же не русский язык, зачем нам ударные-безударные?!”

Поэтому очень важно постоянное заострение внимания на роли не просто выбора слова, но выбора грамматической формы, временных соотношений, знака препинания.

Например, в седьмом классе анализируется лавренёвская характеристика революционного времени из первой главы: “Время пришло грохотное, смутное, кожаное”.

Что значит каждая из характеристик? Почему, например, время “грохотное”, а не “грохочущее”? Учащиеся говорят о том, что в слове “грохотное” для них “слышнее” слово “грохот”; что, в отличие от причастия “грохочущий”, оно передаёт не действие, а некий присущий явлению признак, его внутреннюю характеристику (время не грохочет, а содержит в себе грохот); что необычность слова (не существующая в словаре форма) привлекает внимание читателя, заставляет остановиться, задуматься над словом; что это слово более короткое, энергичное, как и два следующих за ним. В слове “смутное” выявляется прежде всего значение “непонятный, непроявленный” (как “смутные очертания”, “смутное сомнение”). Затем подбираются и объясняются однокоренные слова: “смута” — бунт, мятеж; “смущать” — приводить в замешательство; “мутный” — непрозрачный. Отсюда — значения “мятежное”, “сбивающее с толку”, “лишённое ясности”. Слово “мутный”, кроме того, несёт в себе некоторую отрицательную эмоцию. В целом слово имеет выраженную тревожную окраску. Наконец, слово “кожаное” интересно здесь своим метафорическим наполнением. Ученики понимают из контекста повести, что речь идёт о кожаных куртках революционных бойцов. Но почему это слово взято для характеристики времени? Семиклассники говорят о том, что кожаная одежда как бы отделяет этих людей от мира, делает их менее чувствительными, “толстокожими”; что эта “форменная” одежда заменяет им “свою человеческую кожу”, она их “заковывает”, заставляет действовать не от сердца, а по приказу командира.

В этом смысле интересен и анализ метафоры, употреблённой при характеристике Евсюкова: его кожаную куртку автор называет “малиновыми латами”. Почему? Семиклассники говорят о том, что слово “латы” вызывает мысли, с одной стороны, о рыцарях (миф о рыцарстве — ассоциации с благородством, а знание исторической реальности — с беспощадной войной), с другой — о чем-то железном, ещё более жёстко сковывающем героя, чем кожа куртки. Семиклассники говорят о том, что за этими словами предстаёт человек, фанатично преданный своей идее и скрывающий свои личные чувства.

The Sail

A lone white sail shows for an instant
Where gleams the sea, an azure steak.
What left it in its homeland distant?
In alien parts what does it seеk?  

The billows play, the mast bends, creaking,
The wind, impatient, moans and sighs…
Nay, 'tis not joy that it is seeking,
Nor is't from happiness it flies.  

The blue waves dance, they dance and tremble,
The sun's bright rays caress the seas —
And yet for storm it begs, the rebel,
As if in storm lurked calm and peace!

(Пер. Ирины Железновой)

The Sailing Ship

White on the blue, the sail has gone,
            To vanish with the breeze;
What does the sailor seek alone
             In far-off seas?  

His tackle tautens in the stress
             Of favouring winds astir;
Alas, he seeks not happiness,
             Nor flies from her.  

The sun is bright above, below,
             The ripples curve and crease;
He, rebel, craves a storm, as though
             In storm were peace.

(Tr. by Frances Cornford
and Esther Polianowsky Salaman)

Такое внимательное рассматривание слова возможно и при работе над сопоставлением переводов. Например, в шестом классе при изучении стихотворения Лермонтова «Парус», мы обращаемся к двум переводам этого текста на английский язык.

Внимание шестиклассников сразу же привлекает перевод названия. В тексте И.Железновой сохраняется слово “парус”, а у английских авторов вместо него появляется “плывущий корабль” или “парусник”. Образ сразу же оказывается заявлен более конкретно, можно сказать, громоздко. Обратим внимание ещё на некоторые слова. У Железновой сохраняется слово одинокий (lone) — прилагательное, то есть слово, передающее постоянный признак; и стоит это слово, как и у Лермонтова, впереди. В переводе Корнфорд–Поляновски мы видим слово одиноко (alone) — наречие, то есть слово, передающее образ действия (временный признак), и появляется оно позже, в менее важной позиции. Таким образом, казалось бы, мелочь — принадлежность однокоренных слов к разным частям речи, место слова в предложении — вносит изменения в смысл текста.

На этом же уроке происходит интересная работа со знаками препинания. Дело в том, что в этом стихотворении Лермонтова они очень важны, и их замена приводит к искажению “оркестровки” текста, нарушениям его гармонии.

В переводе Железновой особенности пунктуации Лермонтова переданы более точно. Она сохраняет два вопроса в первой строфе: они важны, так как намечают “точки координат” (что ищет и что бросил), которые определяются отрицанием во второй строфе (на два вопроса — два отрицательных ответа), в то время как во втором переводе его авторы ограничиваются одним вопросом (“Что ищет?”).

Но всё же и у Железновой есть существенные искажения — замена знаков. В оригинале первые двустишия оканчиваются многоточиями (или — !..), каждая “картинка” не завершена, венчается паузой для размышления. Вторые двустишия кончаются вопросами (первая строфа) или восклицаниями (всплеск эмоций). Железнова же ставит тире (знак противопоставления одного другому) и точки (спокойное завершение).

Во втором переводе многоточия последовательно заменяются точками с запятой. Это тоже пауза, но менее длительная и, главное, не имеет значения недоговорённости или раздумий: это просто завершение этапа, менее солидное, чем точка. А вместо восклицательных знаков переводчики опять же ставят точки.

В конечном итоге подобная работа приводит к тому, что учащиеся сами становятся очень внимательными к таким “мелочам”, как знаки препинания. В этом смысле показателен, например, момент, когда при сопоставлении в седьмом классе стихотворений Н.Рубцова «В горнице» и «Звёздная ночь» на опрометчивую реплику учителя о том, что первые четыре строки в стихотворениях совпадают, немедленно последовало возражение: “Они разные. В конце строфы в одном случае стоит точка, а в другом — многоточие. Это важно”.

Один из очень нужных видов работы — выявление ассоциативных связей, в которых в сознании учеников существуют слова; подбор определений к данным словам, разграничение их значений. Например, изучение рассказа А.Чехова «Тоска» в седьмом классе мы начинаем с выявления разницы между словами “грусть”, “печаль”, “скорбь”, “тоска” и подбора прилагательных к каждому. Таким образом мы выстраиваем “палитру” чувств: от более светлых — к более мрачным. Ученики говорят о том, что грусть и печаль могут быть светлыми, быстро преходящими, даже приятными, в то время как “скорбь” и “тоска” более мрачны, безнадёжны, безысходны, постоянны, остры. Можно сказать “светлая печаль”, “лёгкая грусть”, но нельзя — “лёгкая скорбь”, “светлая тоска”. При этом тоска и скорбь — не одно и то же. Скорбь — слово, связанное в сознании учеников прежде всего с утратой. Это чувство, направленное на другого (мы скорбим о ком-то, о чьей-то смерти), несколько “формализованное” ритуалом (скорбь может быть сымитирована человеком). Тоска же — это внутреннее состояние, которое едва ли можно подделать. В ней есть элемент звериного, нутряного, от тоски хочется выть, она нестерпима. В отличие от скорби, тоска не нуждается в очевидной причине. Это понимание значения слова выражается в подобранных учениками определениях: “злая”, “звериная”, “чёрная”, “свинцовая”, в противовес, например, “хрустальной” грусти.

Такая работа служит сразу двум целям: развитию словесного запаса учеников и обогащению их эмоционального мира.

Воспитание эмоционального отношения к слову — одна из важнейших наших задач. Эмоциональное, избирательное отношение к слову, наличие любимых и нелюбимых слов (вне зависимости от их значения, даже по одному звучанию) — показатель языковых способностей.

Превалировать эта работа будет в пятом классе, когда у ребёнка ещё не затухло интуитивно-эмоциональное отношение к явлениям мира, в том числе к языку.

Стимулировать эмоциональное отношение к слову могут такие задания. Определить:

• Какого цвета слово?

• Из какого материала (шерсти, хрусталя, меди, серебра и т.п.) его можно сделать?

• Каким шрифтом его хочется написать?

• На что похоже звучание слова, как его лучше озвучить?

• Какой у него характер, темперамент?

• Как его можно представить в виде живого существа?

Можно предложить ученикам рисовать слова, петь их, танцевать, изображать пантомимически.

Однако лексическая работа не будет эффективна, если слово, разобранное на уроке, не будет в дальнейшем востребовано. Поэтому очень важно создать некий “лексический минимум” для каждого класса и постоянно возвращаться к входящим в него словам, пока они не войдут в активный словарь детей. Любой грамотно построенный учебник иностранного языка написан так, что слова “лексического минимума” будут встречаться в текстах для чтения, для пересказа, для заучивания наизусть, для трансформаций в разных сочетаниях и значениях; они будут помещены в диалогах, в упражнениях разного рода; их употребление будет запрограммировано в темах сочинений, картинках для описания и т.п. И мы на своих уроках должны:

— при повторной встрече со сложным для учеников словом вспоминать, в каком контексте мы уже его встречали;

— стремиться вовлечь ученика в произнесение данного слова в процессе обсуждения, пересказа, выразительного чтения текста;

— предлагать ученикам включить слово в контекст (составить предложение, мини-текст, подобрать определения, ассоциации);

— включить слово в процесс сопоставления (через сравнение его с синонимами, выстраивание ряда однокоренных слов, сопоставление с переводом на другой язык);

— ставить слово в центр самостоятельного творчества ребёнка.

Только тогда можно надеяться, что язык русской литературы перестанет быть для наших учеников иностранным языком.

Рейтинг@Mail.ru