Он вспоминает о том, как родился в нём интерес к стиху как к некоторой закономерности, которую можно “подсчитать”, и рассуждает о том, что такое филологический подход к поэтическому тексту и чем он отличается от “бытового”, о том, на что “имеет право” читатель. Эти заметки, написанные в мемуарном ключе, позволяют знакомящемуся с ними человеку сформулировать и для себя некоторые важные вещи. Кроме того, они показывают, как воспринимает поэзию ребёнок — а это для нас особенно важно.

Меня спросили: зачем мне понадобилось кроме античности заниматься стиховедением. Я ответил: “У меня на стенке висит детская картинка: берег речки, мишка с восторгом удит рыбу из речки и бросает в ведёрко, а за его спиной зайчик с таким же восторгом удит рыбу из этого мишкиного ведёрка. Античностью я занимаюсь, как этот заяц, — с материалом, уже исследованным и переисследованным нашими предшественниками. А стиховедением — как мишка, — с материалом нетронутым, где всё нужно самому отыскивать и обсчитывать с самого начала. Интересно и то и другое”.

В эвакуации, где было нечего читать, случился номер журнала «Костёр» (кажет­ся, 1938, 1), а в нём две страницы литконсультаций юным авторам — по некоторым признакам, Л.Успенского. Одна страница — по прозе; там цитировался самый гениальный зачин, какой я знаю: рассказ назывался «Сын фельдшера», а пер­вые фразы были: “Отец сына был фельдшер. А сын отца был сын фельдшера”. Другая — по поэзии: там объяснялось, что одно и то же четверостишие можно написать ямбом, хореем, дактилем, анапестом и амфибрахием: “Утро раннее настало”, “Вот утро раннее настало”, “Раннее утро настало”, “Вот и раннее утро настало”, “Вот раннее утро настало”. Загадочные слова “ямб” и “хорей” я уже встречал в «Евгении Онегине» и был заинтересован.

Когда мы вернулись в Москву и мать устроилась в Радиокомитет, я попросил из библиотеки что-нибудь по стихосложению. Она при­несла две книжки: С.Бобров. «Новое о стихосложении Пушкина», 1915, и Б.Ярхо и др. «Метрический справочник к стихотворениям Пушкина», 1934. (Хорошая библиотека была в Радиокомитете.) У Боброва поминались ещё более загадочные “корзины”, “крыши” и “прямоугольники”, в «Справочнике» были сплошные табли­цы с цифрами, а у меня с арифметикой всегда не ладилось. Мне было десять лет, я ничего не понял, но не испугался, и это, видимо, решило мою судьбу.

Потом русский писатель Алексей Югов, которому моя мать перепечатывала рукописи («Ахилл был скиф...»), подарил мне за ненадобностью книгу Белого «Ритм как диалектика»; после этого мне ничто было не страшно. Я отыскал среди 300 непонятных страниц три понятные и стал на уроках химии самостоятельно выс­читывать кривые ритмической композиции. Потом откуда-то появились «О сти­хе» Томашевского и «Трактат» Шенгели, и таким же образом, обезьянничая, с десятого перечитывания я научился и их методикам. Только таким подражательством я и учился всю жизнь. Университет ничего мне не прибавил — даже Бонди.

С.М. Бонди по начавшейся оттепели возобновил тогда курс по стихосложению. На лекции о сложном дольнике он для иллюстрации прочитал «Гайдука Хризича» из «Песен западных славян», как обычно, с замечательной чёткостью выделяя голосом каждый ритмический ход. Потом вдруг, неожиданно присев по-охотничьи: “А я вот с уверенностью скажу: никто! из вас! этого стихотворения! ведь не читал! — Правильно?” Я съёжился: можно ли так оскорбительно думать о русистах III–IV курса? И тут вся круглая аудитория со всех сторон радостно грянула: “Правильно! не читали!” Я съёжился ещё больше. К подсчётам и графикам Бонди относился со сдержанной неприязнью: зачем столько считать, когда и так слышно? Ему казалось, что подсчёты не помогают, а мешают слуху, чтобы ввести нас в заблуждение. <...> (с. 314–315)

Меня много раз спрашивали, не убивают ли подсчёты алгеброй гармонию, не мешают ли они непосредственному наслаждению поэзией. Я отвечал: нет, помогают. Неправильно думать (как Бонди), будто всё и так слышно: многие мелочи, из которых складывается гармония, лежат ниже уровня сознания и непосредственно слухом не отмечаются; только когда нащупаешь их подсчётами, начинаешь их замечать… Кроме того, подсчёты требуют медленного чтения и перечитывания стихов, а это полезно. Мне не случилось в молодости полюбить стихи Фета — так уж сложились обстоятельства, я лучше знал пародии на Фета, чем самого Фета. А я знал, что Фет заслуживает любви. И вот я стал каждую свою стиховедческую тему разрабатывать сперва на стихах Фета. Ритм словоразделов, связи слов в стихе, расположение фраз в строфе — что бы это ни было, я сперва смотрел и подсчитывал, как это получается у Фета, а потом уже — у других поэтов. С каждым перечитыванием стихи всё глубже западали в подсознание. И после десяти или двадцати таких упражнений внимания я почувствовал, что научился любить Фета.

Я хорошо понимаю, что это — черта лич­ная: другим (и многим) анализировать поэзию, поверять алгеброй гармонию зна­чит убивать художественное наслаждение от неё. Ничего плохого в таком отношении нет, просто это значит, что такому человеку противопоказано заниматься филологией — как близорукому водить машину и т.п. Ведь филолог — это не тот, кто, читая стихотворение, чув­ствует что-то особенное, как никто другой; он чув­ствует то же, что и всякий, только в отличие от всякого он даёт себе отчёт в том, почему он это чувствует: “вот это место для меня выделяется, потому что здесь необычный словесный оборот, а вот это — потому что в нём аллитерация”, и т.д. А дальше он спрашивает себя, почему этот оборот кажется ему необычным, а это сочетание звуков аллитерацией, и тут уже начинается научная работа с сопоставлениями, подсчётами и всем прочим. <...> (с. 316)

Зачем вообще нужна поэзия — только ли ради тайн красоты? В каждой культуре есть некоторое количество текстов повышенной важности, рассчитанных на запоминание и повторение. Чтобы лучше запомниться, они складывались не в произ­вольной, а в скованной форме: с ритмом, рифмой, параллелизмом, аллитерациями и пр. Ритм или аллитерация помогали припомнить случайно забытое слово. Язык в скованных формах должен был изворачиваться, напрягать все свои запасные силы (как при гимнастике), использовать необычные слова и обороты. А всё необычное поражает наше внимание, в том числе и эстетическое внимание: заставляет задумываться, “красиво это или некрасиво?”

Таким образом, первая человеческая потребность, на которую отвечает поэзия, — это потребность ощутить себя носителем своей культуры, товарищем других её носителей: грубо говоря, русская культура — это сообщество людей, читавших Пушкина или хотя бы слышавших о нём… И только вторая потребность, на которую отвечает поэзия, — эстетическая, потребность выделить из окружающего мира что-то красивое и радоваться этому красивому. При этом критерии красивого различны — исторически, социально, индивидуально; поэтому и эту вторую потребность можно свести к первой: когда я люблю Блока или Вы­соцкого, этим я себя приписываю к субкультуре тех моих современников, вкус которых предпочитает первого или предпочитает второго. Вкус может сплачивать (и раскалывать) общество не меньше, чем, например, вера. <...> (с. 317)

Вначале было имя. Взрослые разговаривали и упоминали Евгения Онегина, Пиковую Даму, Анну Каренину, Чарли Чаплина, причём ясно было, что это были не их знакомые, а персонажи из другого, тайного их мира, для детей закрытого. От воп­росов они отмахивались — некогда и слишком сложно. Чтобы проникнуть в их мир, нужно было запомнить и разгадать имена.

Имя Пушкина не произносилось — оно как бы самоподразумевалось. Когда я в пять лет спросил бабушку: “А кто такой Пушкин?”, она изумилась: “Как, ты не зна­ешь Пушкина?” Через месяц я твердил сказки Пушкина наизусть вслух с утра до вечера. А через год началась война. Случилось чудо: в эвакуационном посёлке, где вовсе нечего было читать, оказался старый растрёпанный однотомник Пушкина. Стихи были непонятны, но завораживающи. Я ходил по бурьянным улицам и пел: “Скажите: кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?” Что это значило, было неважно. Потом я много страдал от этой привычки: из-за звуков ускользал смысл (“И слово только шум, когда фонетика — служанка серафима”) <…>

Мне повезло: в том же дошкольном возрасте мне нанедолго попался в руки дру­гой том Пушкина, из полного собрания, с недописанными набросками: “[Колоколь­чик небывалый У меня звенит в ушах,] На заре — — — алой [Серебрится] снежный прах...” Я увидел, что стихи не рождаются такими законченно-мраморными, какими кажутся, что они сочиняются постепенно и с трудом. Наверное, поэтому я стал филологом. Если бы мне случилось хоть раз увидеть, как художник работает над картиной или рисунком и в какой последовательности из ничего возникает что-то, может быть, я лучше понимал бы искусство. <...> (с. 305)

Я уже филолог, словесность — моя специальность. И тут — парадокс! — я теряю право на всякое “нравится”, на всякий голос вкуса. Я могу и должен описать, как построена вот эта поэма, из каких тонких элементов и каким сложным образом она организована, но моё личное отношение к ней я должен исключить. “Если для вас Эсхил дороже Манилия, вы — не настоящий филолог”, — говорил А.Э. Хаусмен, английский поэт и сам филолог, больше всего любивший Эсхила, но жизнь посвятивший именно всеми забытому Манилию. Если у меня перехватывает горло там, где у Овидия Икар начинает падать в море, то я должен сказать: вот они легко летят над морем и островами, и об этом сказано лёгкой и плавной стихо­творной строчкой, а вот следующая, через запятую, “...но вот мальчик начинает чересчур радоваться удачному полёту”, и она уже полна ритмических перебоев — как в авиамоторе, — предвещающих близкую катастрофу. Если вы талантливый педагог, то ваши слушатели почувствуют то же, что и вы. Это трудно: академик Виноградов вспоминал, как профессор Зелинский, лучший и красноречивейший русский античник начала века, плакал перед студентами оттого, что не мог найти слов описать те особенности стиля Горация, которые трогали его сердце. А ограничиться словами “это хорошо”, “это прекрасно”, “это гениально” он, как профессионал, не имел права. Как специалист я не имею права на восторг, как человек — конечно, имею: нужно только твёрдо знать, от чьего лица ты сейчас говоришь. <...>

Такова справедливость. Мы выбираем себе специальность и в этой специальности поверяем алгеброй гармонию: ботаник объясняет строение цветка, геолог — горного кряжа, филолог — стихотворения, и никто из них не скажет о своём предмете “красиво”, хотя каждый это чувствует (а если анализ мешает ему это чув­ствовать, то лучше ему выбрать другую специальность). За это ботаник получает право спокойно и бездумно сказать “красиво” о горном кряже, а геолог — о сти­хотворении, а филолог о картине, здании, спектакле или фильме. “Бездумно”, то есть полагаясь на свой вкус. Некоторые думают, что вкус — это дар природы, оди­наков у всех, а кто чувствует иначе, тот заблуждается. Другие думают, что вкус нам подсказывает (если хотите — навязывает) общество, а какими тонкими способа­ми — мы и сами обычно не сознаём. Я тоже так считаю; поэтому я и решился рассказать эти воспоминания о том, как складывался мой вкус и моё безвкусие. <...> (с. 308–309)

Подготовил Сергей ВОЛКОВ.