Я иду на урок
Я иду на урок: 9–10-й классы
Евгений ВАСИЛЕНКО
Евгений Васильевич Василенко — учитель русского языка и литературы средней общеобразовательной школы при Посольстве РФ в КНДР, г. Пхеньян.
Стихотворение «Сон» в контексте судьбы поэта
13 апреля 1841 года, перед последним возвращением Лермонтова на Кавказ, В.Ф. Одоевский подарит ему записную книжку “с тем, чтобы он возвратил её <…> всю исписанную”1. Лермонтов испишет “старую и любимую книгу” князя стихами, без которых русскую поэзию теперь представить невозможно. «Утёс», «Листок», «Выхожу один я на дорогу…», «Пророк», «Нет, не тебя так пылко я люблю…». Среди них особняком стоит стихотворение, которое Дмитрий Мережковский назовёт “видением <…> ужасающей ясности”2, а осудивший Лермонтова Владимир Соловьёв тем не менее скажет: “Одного этого стихотворения, конечно, достаточно, чтобы признать за Лермонтовым врождённый, через голову многих поколений переданный ему гений”3.
Стихотворение это — «Сон».
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом;
И солнце жгло их жёлтые вершины
И жгло меня — но спал я мёртвым сном.
“С свинцом в груди” — реминисценция из стихотворения «Смерть Поэта». Она невольно сближает судьбы двух русских гениев, которых — и небезосновательно — потомки будут считать антиподами. Если «Смерть Поэта» утверждает трагический для Пушкина финал как роковую неизбежность (“Судьбы свершился приговор”), то «Сон» является последним пророчеством Лермонтова, неминуемо ведущим к зловещему воплощению. “…Поэт был действительно глубоко ранен пулею в грудь, действительно лежал на песке с открытою раной, и действительно уступы скал теснилися кругом”, — перечисляет В.Соловьёв4. Добавим ещё одно “действительно”. Обстоятельства гибели героя «Сна» (читай: Лермонтова) заставляют отбросить мысль о том, что смерть настигает его во время боя с горцами: даже смертельно раненный, он не был бы оставлен на поле сражения. Другое дело — дуэль. Тогда становится очевидной и аллюзия на последний пушкинский поединок: “Пал, оклеветанный молвой, // С свинцом в груди…” — “С свинцом в груди лежал недвижим я…” К слову, характеристика Дантеса (“Пустое сердце бьётся ровно, // В руке не дрогнул пистолет”) и его поступка (“Не мог понять в сей миг кровавый, // На что он руку поднимал!..”) без искажения проецируется на поведение убийцы Лермонтова. “Мартынов быстрыми шагами подошёл к барьеру и выстрелил”, — сухо сообщает князь Васильчиков5.
Но о своей предполагаемой гибели Лермонтов говорит достовернее, чем о реальной смерти своего кумира. “С свинцом в груди” в отношении Пушкина — поэтическая условность, ибо “пуля, пройдя со стороны правого бедра, поразила его в нижнюю часть живота”6. Наивно полагать, что человек, с шестнадцати лет “предузнавший” свой жребий, не знает обстоятельств смерти боготворимого им поэта. Знает. Однако слово “живот” нарушило бы интонационный строй стихотворения, лексически не совпадая с торжественным звучанием слов “невольник чести”, “пал, оклеветанный”, “жажда мести”. В отношении же своего удела Лермонтов, как всегда, предельно (хочется написать — документально) точен: “С свинцом в груди”. “Лермонтов упал, как будто его скосило на месте <…> пуля пробила сердце и лёгкие”, — свидетельствует князь Васильчиков7. “На кровати, в красной шёлковой рубашке лежал бледный, истёкший кровью Лермонтов. На груди видна была рана от прострела пулею кухенрейтерского пистолета. Грудь была прострелена на вылет, и лужа крови на простыне”, — такую картину увидит спустя несколько часов после дуэли Л.И. ТарасенкоОтрешков8.
“Кровавый отсвет” падает на стихи Лермонтова с юношеских лет. Как истинный поэт, он много писал о своей смерти. Она всегда представлялась ему насильственной. “Бледный, истёкший кровью” силуэт, увиденный Л.И. ТарасенкоОтрешковым, просвечивает сквозь лермонтовские стихи задолго до рокового выстрела.
Я предузнал мой жребий, мой конец…
.........................................
Кровавая меня могила ждёт, —
признаётся шестнадцатилетний поэт. В том же 1831 году одно из стихотворений он начнёт строками:
Настанет день — и миром осужденный,
Чужой в родном краю,
На месте казни — гордый, хоть презренный —
Я кончу жизнь мою…
Через шесть лет — ещё одно видение смерти.
Не смейся над моей пророческой тоскою;
Я знал: удар судьбы меня не обойдёт;
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдёт…
Можно было бы сказать, что это дань романтической традиции, что это выражение характерной для поколения Лермонтова жертвенности (“Почти все наши грёзы оканчивались Сибирью или казнью”, — вспоминал Герцен9). Можно было бы… Если бы не «Сон».
После Лермонтова это станет горькой традицией русской поэзии. Словно соревнуясь в точности мрачных предсказаний, русские поэты будут запечатлевать мгновение собственной гибели. Но и в есенинском “В зелёный вечер под окном // На рукаве своём повешусь”, и в сологубовском “Тьма меня погубит в декабре, // В декабре я перестану жить”, и в гумилёвском “Упаду, смертельно затоскую, // Прошлое увижу наяву, // Кровь ключом захлещет на сухую, // Пыльную и мятую траву”, и в рубцовском “Я умру в крещенские морозы” о смерти сказано — как и положено — в будущем времени. Даже изводивший близких угрозой самоубийства Маяковский остановится на безличном предложении: “Всё чаще думаю — // не поставить ли лучше // точку пули в своём конце”. И только Лермонтов говорит о грядущем как о прошедшем: “Я знал: удар судьбы меня не обойдёт”, “С свинцом в груди лежал недвижим я”.
“Как другие вспоминают прошлое, так он <…> вспоминает будущее <…> Кажется, во всемирной поэзии нечто единственное — это воспоминание будущего”10. В этой оксюморонной формуле Мережковского схвачен главный феномен Лермонтова — феномен “предузнавания”. Солженицын както посетовал на отсутствие в русском языке глагола “предзнать” — в пару глаголу “предвидеть”, который, по Ожегову, означает “предполагать возможность появления, наступления чегонибудь”11. Глагол же “предзнать” значит осознанно видеть неизбежно надвигающееся будущее. Лермонтов — предзнал, то есть “не только предчувствовал свою роковую смерть, но и прямо видел её заранее”12. Одна из девятиклассниц эту особенность поэта определит фразой “Лермонтов родился стариком”.
Даже если (как утверждает Ираклий Андроников) замысел «Сна» “мог быть внушён Лермонтову песней гребенских казаков «Ох, не отстатьто тоскекручинушке», которая повествует о добром молодце, видящем себя во сне убитым “на дикой степе”13, под пером поэта казачий фольклор обретает самостоятельный смысл и уникальную, гораздо более сложную композицию. По точному наблюдению В.Соловьёва, “тут из одного сна выходит, по крайней мере, три: 1) Сон здорового Лермонтова, который видел себя самого смертельно раненым, — дело сравнительно обыкновенное (так! — Е.В.), хотя, во всяком случае, это был сон в существенных чертах своих вещий <…> 2) Но видя умирающего Лермонтова, здоровый Лермонтов видел вместе с тем и то, что снится умирающему Лермонтову <…> Это уже достойно удивления. Я думаю, немногим из вас случалось, видя когонибудь во сне, видеть вместе с тем и тот сон, который видится этому вашему сонному видению. Но таким сном (2) дело не оканчивается, а является сон 3 <…> Лермонтов видел, значит, не только сон своего сна, но и тот сон, который снился сну его сна — сновидения в кубе”14.
Парадокс лермонтовского «Сна» — в осязаемой точности воспроизведения мельчайших подробностей вспоминаемого будущего. “Сияющий огнями // Вечерний пир”, упоминаемый в третьей строфе, состоится за неделю до гибели поэта — хоть и не в “родимой стороне”, а в гроте Дианы возле Николаевских ванн, но атмосфера события предсказана верно. “Вся молодёжь дружно помогала в устройстве праздника, который 8 июля и был дан на одной из площадок аллеи у огромного грота, великолепно украшенного природой и искусством <…> Лермонтов необыкновенно много танцевал, да и всё общество было както особенно настроено к веселью”, — вспоминает однополчанин Лермонтова Н.И. Лорер15. “…Праздник вышел — прелесть”, — вторит ему Н.П. Раевский16.
«Сон» отражает и присущие лермонтовской судьбе и поэзии антиномии. “Разговор весёлый” ведётся о том, кто уже “недвижим”, кто объят “мёртвым сном”, кто за чертой жизни — однако “юным жёнам” это неведомо. Реминисценция из «Вакхической песни» Пушкина (“И юные жёны, любившие нас...”) усиливает атмосферу радостной беспечности “вечернего пира”. Та же безмятежность будет сопутствовать вечеру в доме Верзилиных накануне дуэли, по крайней мере, в восприятии Эмили Александровны ШанГирей: “М.Ю. дал слово не сердить меня более, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л.С. Пушкин <…> и принялись они вдвоём острить свой язык <…> Ничего злого особенно не говорили, но смешного много…”17 “Накануне смерти, со смертью в душе” (Д.Мережковский) — Лермонтову остаётся жить двое суток — он “предаётся шалостям, которые могут прийти в голову разве только пятнадцатилетнему мальчику”18. На дуэль, по свидетельству поручика Глебова, Лермонтов “ехал как будто на званый пир какойнибудь”19. Наконец, за мгновение до гибели на его лице “спокойное, почти весёлое выражение”, которое спустя тридцать лет после дуэли не может забыть князь Васильчиков20. “Где стол был яств, // Там гроб стоит”.
Единственной посвящённой в таинство смерти героя «Сна» является молодая женщина, душа которой погружена в “грустный сон”, представляющий собой антитезу и “вечернему пиру”, и “юным жёнам, увенчанным цветами”, и, разумеется, “разговору весёлому”. В этой способности почувствовать — за тысячи вёрст — беду, постигшую близкого человека, угадывается любящая душа, не умеющая разделить беззаботность “вечернего пира”, когда сердце наполнено неясной тревогой. При внешней бесстрастности и краткости рассказа об “одной” строки, посвящённые ей (четвёртая строфа), согреты нежностью и участием. Теми же чувствами — “высокими, светлыми, глубоко человечными”21 — наполнены стихи Лермонтова, посвящённые Варваре Лопухиной: «К*» («Мы случайно сведены судьбою…»), «Она не гордой красотою…», «Молитва» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»). В них отражена “одухотворённая, нежная и дружеская любовь”22.
Будь, о будь моими небесами,
Будь товарищ грозных бурь моих;
Пусть тогда гремят они меж нами,
Я рождён, чтобы не жить без них.
Я рождён, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей,
Но с тобой, мой лучпутеводитель,
Что хвала иль гордый смех людей!
Чувство Лермонтова к В.Лопухиной было истинным и сильным, и скорее всего он сохранил его до самой смерти.
На одном из рисунков поэта В.Лопухина изображена в облике монахини, потупившей взор. Она не переставала любить Лермонтова и будучи выданной замуж за Н.Ф. Бахметева. Она “никогда не могла забыть Лермонтова и втайне страдала, так же как и он, хотя, по всей вероятности, не сознавала ясно, отчего страдает…”23 Это предположение Мережковского подтверждается письмом сестры “Вариньки” М.А. Лопухиной, написанном через два месяца после гибели Лермонтова: “Последние известия о моей сестре Бахметевой поистине печальны. Она вновь больна, её нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба <…> Быть может, я ошибаюсь, но я отношу это расстройство к смерти Мишеля, поскольку эти обстоятельства так сходятся, что это не может не возбудить известных подозрений. Какое несчастье эта смерть…”24
Пророчески увидев в «Сне» свою гибель, Лермонтов узнал и ту “одну”, которая оплачет его “знакомый труп”.
Последняя строфа почти зеркально отражает первое четверостишие: та же долина Дагестана, та же дымящаяся рана в груди, та же хладеющая кровь… Сон героя “рифмуется” со сном снящейся ему женщины. (Так у Толстого Анна Каренина и Алексей Вронский видят один и тот же зловещий сон.) Отличается только ракурс: “я” героя заменяется отстранённосуровой фразой “знакомый труп”. И дело здесь не только в том, что это видение героини. Это прощальный взгляд души, покидающей бренную плоть. “Так души смотрят с высоты // На ими брошенное тело”. То же лермонтовское хладнокровие отстранённости прорвётся позднее в «Заблудившемся трамвае» Гумилёва.
В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
Последнее пророчество Лермонтова обладает настолько мощным воздействием, что, вспоминая событие тридцатилетней давности, последний оставшийся в живых свидетель дуэли — князь Васильчиков, словно заворожённый, говорит о гибели Лермонтова его же словами: “Мы подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом — сочилась кровь…”25
Стихотворение Лермонтова является последним доказательством пророческого характера его поэзии, настолько неопровержимым, что суровый обвинитель поэта26 вынужден признать: удивительная фантасмагория «Сна» “не имеет ничего подобного во всемирной поэзии и <…> могла быть созданием только потомка вещего чародея и прорицателя, исчезнувшего в царстве фей”.
Примечания
1 Мануйлов В.А. Летопись жизни и творчества М.Ю. Лермонтова. М.–Л.: Наука, 1964. С. 154.
2 Мережковский Д.С. М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // Русский язык и литература в средних учебных заведениях УССР. 1990. № 12. С. 59.
3 Соловьёв В.С. Лермонтов // Русский язык и литература в средних учебных заведениях УССР. 1990. № 12. С. 54.
4 Там же.
5 М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1972. С. 368.
6 Щёголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М.: Книга, 1987. Кн. 2. С. 121.
7 М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1972. С. 368.
8 Записки Екатерины Александровны Хвостовой, рождённой Сушковой // Материалы к биографии М.Ю. Лермонтова / Сост. М.И. Семевский. СПб., 1870. С. 250.
9 Герцен А.И. Былое и думы. Ч. 1. Гл. IV.
10 Мережковский Д.С. Указ. соч. С. 59.
11 Ожегов С.И. Словарь русского языка. М.: Русский язык, 1989. С. 577.
12 Соловьёв В.С. Указ. соч. С. 54.
13 Лермонтов М.Ю. Стихотворения. Поэмы. Маскарад. Герой нашего времени. М.: Художественная литература, 1972. С. 727.
14 Соловьёв В.С. Указ. соч. С. 54.
15 Лорер Н.И. Записки декабриста. М.: Соцэкгиз, 1931. С. 258.
16 Мануйлов В.А. Указ. соч. С. 164.
17 Там же. С. 165.
18 Мережковский Д.С. Указ. соч. С. 58.
19 Мануйлов В.А. Указ. соч. С. 166.
20 М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1972. С. 368.
21 Влащенко В.И. Из пламя и света рождённое слово: Опыт современной интерпретации лирики М.Ю. Лермонтова // Литература. 2005. № 8. С. 42.
22 Там же.
23 Мережковский Д.С. Указ. соч. С. 60.
24 М.А. Лопухина — А.М. Хюгель. 18 сентября 1841 г. // Мануйлов В.А. Указ. соч. С. 173.
25 М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1972. С. 368.
26 Соловьёв В.С. Указ. соч. С. 54.