Да, празднования по поводу годовщин смерти всегда имеют особый,явственно инфернальный отблеск. Но в определённые эпохи он усиливается и становится символически зловещим. Самый яркий тому пример — торжества 1937 года, когда в СССР с размахом отмечали столетие гибели Пушкина. Этот более чем своеобразный юбилей был использован коммунистическими властями для укрепления своего государства и освящения собственной внутренней и внешней политики, о характере и существе которой напоминать излишне.

Насаждая в государстве патриотизм по своим понятиям, большевики обратились в середине 1930-х годов к русским классикам как к предмету гордости каждого русского человека.

Трактовавшийся после катастрофы 1917 года как “идеолог капитализирующегося среднепоместного дворянства” (помню по рассказам бабушки, что им в школе предписывалось клеймить Татьяну Ларину, которая “с небреженьем” внимает песням крепостных девушек, собирающих “барскую ягоду” малину, — “И сама не работает, и им есть не даёт!”), Пушкин теперь становится “нашим товарищем в борьбе за коммунизм”.

На заседании Пушкинского комитета в Большом театре 10 февраля 1937 года председатель всесоюзного Пушкинского комитета А.С. Бубнов заявил:

“Только великая страна победившего социализма по достоинству может оценить великого поэта Пушкина... Пушкин принадлежит тем, кто борется, работает, строит и побеждает под великим знаменем Маркса–Энгельса–Ленина–Сталина”.

Чтобы советские люди не забыли о том, что “пуля наёмного убийцы прервала творческий путь того, кто на протяжении всей своей жизни клеймил российских «венценосцев» и их вельможно-поповскую челядь”, по стране прокатывается волна переименований.

У каждого свой Пушкин. В Москве он неуклонно движется от социализма к светлому будущему (с. 5 — титульный лист сочинения В.Я. Кирпотина со штампами цензурных проверок), а в Париже он же — откатившееся на Запад солнце нашей поэзии (обложка специального номера журнала «Иллюстрированная Россия». Вверху слева — первая полоса париж­ской газеты «Последние новости».

Вчитаемся в строки февральского Постановления ЦИК СССР 1937 года: “В ознаменование 100-летней годовщины со дня смерти величайшего русского поэта А.С. Пушкина Центральный Исполнительный Комитет Союза ССР постановляет:

1. Государственному музею изобразительных искусств в Москве присвоить имя А.С. Пушкина.

2. Переименовать улицу Большую Дмитровку в Москве в Пушкинскую улицу.

3. Нескучную набережную Москвы-реки переименовать в Пушкинскую набережную.

4. Переименовать Останкино в Москве в Пушкинское.

5. Переименовать г. Детское село в г. Пушкин.

6. Государственному Ленинградскому академическому театру драмы присвоить имя А.С. Пушкина.

7. Переименовать Биржевую площадь в г. Ленинграде в Пушкинскую площадь”.

Любопытный список. До нашего времени имя Пушкина сохранил разве только ГМИИ (который первоначально носил имя императора Александра III, а ныне, по закону историко-культурной справедливости, должен получить имя его фактического создателя — Ивана Владимировича Цветаева) — и ничего, со славой поэта всё в порядке.

“Он победил и время, и пространство” — он, а не звук его имени.

В официальной идеологии отныне Пушкин — народный поэт (то, что он и раньше был таким, не отменяет факта новизны — ведь и народ теперь советский). Отголоски этого мифа проникают повсюду.

Вспомним, например, что в знаменитой комедии «Волга-Волга», снимавшейся в том же самом юбилейном тридцать седьмом, участники народного коллектива Стрелки–Орловой исполняют не только фольклорные номера, но и арии из оперы «Евгений Онегин» — и посрамляют ансамбль классической музыки, ориентирующийся на буржуазных, западных Вагнеров и “Шульбертов”.

Вспомним, как любим Пушкин в булгаковской Москве. Он помогает отбирать валюту у несознательных граждан:

“Мы прослушали с вами в замечательном исполнении Саввы Потаповича «Скупого рыцаря». Этот рыцарь надеялся, что резвые нимфы сбегутся к нему и произойдёт ещё многое приятное в том же духе. Но, как видите, ничего этого не случилось, никакие нимфы не сбежались к нему, и музы ему дань не принесли, и чертогов он никаких не воздвиг, а, наоборот, кончил он очень скверно, помер к чёртовой матери от удара на своём сундуке с валютой и камнями. Предупреждаю вас, что и с вами случится что-нибудь в этом роде, если только не хуже, ежели вы не сдадите валюту!” Поэзия ли Пушкина произвела такое впечатление или прозаическая речь конферансье, но только вдруг из зала раздался застенчивый голос: “Я сдаю!”

Пушкин служит спасительной палочкой-выручалочкой в разговорах начальников с народом: “А за квартиру Пушкин платить будет? Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?”

Государственно-идеологическому подходу противостоял, с одной стороны, вечный и неистребимый городской фольклор.

Вот один из “пушкинских” анекдотов тридцать седьмого года: “Объявлен конкурс на сооружение памятника Пушкину. Третья премия — Пушкин читает Иосифа Виссарионовича Сталина. Вторая премия — Иосиф Виссарионович Сталин читает Пушкина. Первая премия — Иосиф Виссарионович Сталин”.

С другой стороны, помнили о Пушкине и вынужденные изгнанники из России: в тот же самый год за рубежом прошли выставки и заседания, в ходе которых целенаправленно создавался другой образ Пушкина.

Он — собиратель расколотой надвое нации, “свидетельство единой России”, её пророк и “новый завет”. По словам Ивана Шмелёва, Пушкин — это тайна, которую эмигранты привезли с собой в ссылку и которая животворит их. “С ним освободятся наши братья в плену, с ним вернёмся и мы в Россию!” — подхватывал эту мысль Д.С. Мережковский.

Любопытно, что за всеми этими разнородными представлениями стоит одна и та же мысль: Пушкин “живее всех живых”.

Живое, игровое начало пушкинского гения пробивается сквозь политику всех мастей. Причём в разных формах. В тот же самый день, когда идёт торжественное заседание в Большом театре, «Вечерняя Москва» печатает подборку стихов-пародий Михаила Пустынина «Как написали бы на тему “Сон Татьяны” А.С. Пушкина современные поэты». Вот образчик такого стихотворения (в духе комсомольского поэта Александра Безыменского).

И снится чудный сон Татьяне.
Ей снится, будто бы она
Запуталась в подъёмном кране,
Станками сплошь окружена...
Тут — выключатель, там — вращатель,
Тут — страшный двигатель, там — щит.
Татьяна в ужасе кричит:
Что за трансмиссия, создатель!
Но я заводу отдана
И буду технике верна!

А вот парижские «Последние новости» с заметкой Дон Аминадо «Пушкинские торжества» — это тоже пародия, теперь уже на советское школьное сочинение «Евгений Онегин как представитель вымирающего барства».

Перечитаем строки из него.

“Прежде чем вымереть, Онегин хотел, конечно, пожить в своё удовольствие... Жизнь у него была лёгкая и нахальная, но зато, вправду сказать, со всеми удобствами. Еда была тоже ничего себе: на первое — трюфли; на второе — горячий жир котлет; на третье — шипучее донское, или, говоря точнее, шампанское. После чего ходили на бельэтаж и глядели сверху вниз на государственных балерин. Причём — через увеличительное стекло, чтоб не пропустить ни одной женского пола ножки. От еды и от балета молодой человек хотя и жирел, но, конечно, впадал в меланхолию чувств и вырождался... Ленский потребовал Онегина к партийному суду, предпочитая пасть пронзённым, чем жить всю жизнь в мещанской обстановке. Тогда, несмотря на ранний час, Онегин явился на место в кружевных манжетах и стал стрелять в цель. В результате стрельбы Ленского тут же похоронили, а Онегина выслали за границу...”

И заключение сочинения выдержано в духе лучших школьных образцов:

“История произносит свой беспощадный приговор: 1. Евгений Онегин, как жалкий представитель своего класса, вымирает на глазах публики; 2. Запущенное имение бывшего бригадира Ларина превращается в образцовый колхоз имени Кагановича”.

“Юбилей” 1937 года видится нам через семьдесят лет так, как он не мог быть увиден современниками, — в единстве и борьбе противоположно заряженных элементов. А отрадно одно: все они вращаются вокруг одного вечного и неизменно дорогого для нас центра, чьё “весёлое имя” несовместно с понятием смерть.

Можно (и нужно!) подойти к книжной полке, снять с неё зелёный том Пушкина из переиздания полного собрания сочинений, начало которому — всё в том же 1937 году, а может, просто книжку из серии «Школьная библиотека» — и читать, читать...

С.В.

“С чувством гордости хочется отметить, что в эти дни наш дом не плетётся в хвосте событий.

Нами, во-первых, приобретён за 6 р. 50 коп. однотомник Пушкина для всеобщего пользования. Во-вторых, гипсовый бюст великого поэта установлен в конторе жакта, что, в свою, очередь, пусть напоминает неаккуратным плательщикам о невзносе квартплаты.

Кроме того, под воротами дома нами вывешен художественный портрет Пушкина, увитый ёлочками...

Конечно, может быть, это мало, но, откровенно говоря, наш жакт не ожидал, что будет такая шумиха. Мы думали, ну как обыкновенно, отметят в печати: дескать, гениальный поэт, жил в суровую николаевскую эпоху. Ну, там на эстраде начнётся всякое художественное чтение отрывков или там споют что-нибудь из «Евгения Онегина».

Но то, что происходит в наши дни, — это, откровенно говоря, заставляет наш жакт насторожиться и пересмотреть свои позиции в художественной литературе”.

Михаил Зощенко. Первая речь о Пушкине (1937)