Разумеется, такие серьёзные личностные изменения объясняются не особым учебным планом, хотя он несколько отличается от обычного (в гуманитарных классах нашей школы больше часов отводится литературе и истории, два часа в неделю отдано латинскому языку, естественно, несколько сокращено время на изучение других предметов). Главную роль здесь играет атмосфера обучения. Она создаётся и школьной традицией, и усилиями учителей, но в немалой степени зависит от состава учеников. В гуманитарные классы мы набираем по конкурсу, хотя, надо сознаться, конкурс этот не слишком высок, как правило, не более двух человек на место. Кто и зачем к нам приходит? Обычно у учеников мотивация довольно слабая, часто им просто хочется учиться в хорошей школе, а в математический класс не приняли; иногда это происходит по желанию родителей, а не самих учеников. Вот как рассказывают о том, как они пришли в гумкласс, выпускники.

Прошло более 10 лет с тех пор, как я закончила гуманитарный класс 57-й школы. Теперь уже, пожалуй, трудно вспомнить, чего я ожидала, придя в новую школу, к новым учителям. Кажется, вопрос о том, чем гуманитарное образование отличается от негуманитарного, волновал меня в последнюю очередь.

То, что я поступил в гуманитарный спецкласс, вряд ли было осмысленным поступком с моей стороны или со стороны моих родителей. Я не стремился получать гуманитарное образование: история интересовала меня не более, чем математика и география, а литература и языки давались мне с большим трудом.

Думаю, что не только я, но и многие мои одноклассники весьма примерно понимали, что такое гуманитарное образование, когда шли в гуманитарный класс 57-й школы. Понятно было, что это значит меньше математики с физикой и больше литературы с историей. Это вообще довольно расхожее представление…

Отсутствие у детей чётких представлений о том, что их ждёт в случае поступления, нас не пугает. Им должно быть ясно одно: вопрос, надо ли учиться (читать, писать, думать), не обсуждается. За тем пришёл. Не хочешь — уходи. Нам надо решить другое: сможет ли, даже если хочет.

Трудно сказать, что такое “гуманитарная” одарённость. Мы стараемся отобрать детей, которые, как нам кажется, смогут учиться тому, чему мы их хотим научить, и прежде всего пониманию текстов — научных и художественных. Предпочтение отдаётся тем, кто больше читал, интереснее и свободнее говорит и пишет о прочитанном, с интересом слушает, когда говорят другие, задаёт толковые вопросы. Разумеется, “натасканность”, умение говорить гладкие фразы о литературе скорее отвращает, чем даёт преимущество. Низкая орфографическая и пунктуационная грамотность не является непреодолимым препятствием при наборе — ученик сможет на дополнительных занятиях наверстать упущенное. Низкая речевая культура настораживает больше, но и её при большом желании со стороны ученика можно поправить. Проверяем мы и уровень знаний по другим, непрофилирующим предметам — нужно, чтобы у школьника-гуманитария была достаточная база, чтобы, не отставая по математике или химии, львиную долю времени отдавать специальным занятиям. И хотя среди выпускников-гуманитариев есть такие, кто выдержал экзамены на мехмат, биологический и психологический факультеты МГУ, в физтех, в Высшую школу экономики, всё же поступление в гуманитарный класс ведёт если не к отсечению, то во всяком случае к ограничению иных, негуманитарных возможностей.

Понятно, что словесникам гораздо меньше, чем математикам, удаётся формализовать показатели. Интуиция и опыт подводят нас не так уж часто, но обычно к выпуску гуманитарный класс приходит не в полном составе — кто-то оказался недостаточно работоспособным, чтобы выдержать довольно большую нагрузку — помимо уроков каждый день помногу читать и почти каждый день писать — создавать свои, условно говоря, исследовательские тексты; кто-то утратил интерес за годы учения или так и не смог его приобрести. И последнее, что следует сказать о наборе: учителя сами набирают себе учеников, с которыми хотят или во всяком случае согласны работать; некоторая субъективность здесь неизбежна.

А дальше начинается самое трудное — внушить, убедить, заразить — сделать так, чтобы ученики ощущали, что занимаются очень важным и необходимым делом — учатся понимать, что думали, чувствовали, считали прекрасным или безобразным разные люди, жившие в разные времена и писавшие на разных языках. Чтобы ученики осознали, что гуманитарные занятия — не поле для самовыражения, а прежде всего самоограничение с целью понять другого, что надо чётко различать конкретное знание, допустимую интерпретацию и произвол и искажение.

С таким отношением к делу связана серьёзная психологическая проблема. Вот как её выразил один из выпускников.

Я поступил в 9-й гуманитарный класс в 1992 году, когда мне было 13 лет, и проучился в нем до 1995 года, то есть до 16 лет. Это возраст, в котором человек особенно остро воспринимает все жизненные впечатления, как положительные, так и отрицательные. Поэтому годы учёбы остались в моей памяти периодом очень напряжённой внутренней интеллектуальной и эмоциональной работы. В ранней юности я, как и почти все мои сверстники, ощущал горячую потребность претворить неопределённое стремление к чему-то высокому и прекрасному в какие-нибудь конкретные поступки и свершения. И для этого требовались учителя и наставники, которые могли бы направить мои порывы в известное русло. В то время мне казалось, что такое русло может быть только одно, а открыто оно избранным. И мои учителя не только не разубеждали меня в этом, но с необычайным единодушием поддерживали во мне и моих одноклассниках такое представление <…>

Но делалось всё это так умно и исподволь, что внешне походило на некоторый даже чрезмерный демократизм, едва ли не плебейскую простоту отношений. Элита, согласно прививавшимся в школе представлениям, — это не те, кто родовитее или богаче других, а это те, кто умеют наслаждаться Мандельштамом. Многие и очень многие этого не умеют. Ну что же — это просто хорошие люди, ничего в них неправильного нет. Но вот те, кто умеет это делать или, по крайней мере, по своим слабым силёнкам способны притвориться таковыми, — те особые, отмеченные, у них дар.

Не так желчно, но не менее отчетливо писали об этом и другие выпускники.

В РГГУ поступила половина моих одноклассников, и долгое время, пока мы регулярно появлялись в институте, всё было почти как раньше.

Мы всё время чувствовали свою особенность. Отличие от других, аристократизм. И это вместе с невежеством и смирением.

Мои одноклассники, редкие люди, были похожи в следующем: у всех был “комплекс неполноценности пополам с манией величия”.

С одной стороны, появилось множество “паролей”, определяющих “своих” людей (если человек не опознаёт цитаты из всеми нами в гуманитарном классе читанного и перечитанного произведения, то он явно не “наш”), но с другой стороны, привычка сосуществования с этим кругом людей затрудняет включение в него каких бы то ни было новых.

Кажется, речь идёт о снобизме, в котором часто укоряют выпускников спецшкол; но, может быть, знать, что вокруг тебя много “своих”, с которыми ты ощущаешь интеллектуальное и духовное родство (а не, скажем, сходство по марке автомобиля или посещаемым курортам), совсем не так плохо для входящего в жизнь человека? И имел же право Пушкин воскликнуть, что для него и других лицеистов “целый мир — чужбина” и лишь Царское Село — “отечество”.

Может быть, именно там пришло какое-то более или менее осмысленное понимание того, что такое история, литература или философия. Мы видели, как этим всем можно заниматься... Нам рассказывали про это, мы читали, думали сами, обсуждали. Всё это очень незаметно из части интересной школьной программы стало частью нашей жизни или какой-то естественной средой обитания. И всё это органично составляло появляющуюся для нас на наших глазах, а на самом деле прочную и давнюю модель, что ли, правильной жизни, которую едва ли мы сможем увидеть где-то ещё.

Н.Г., студентка психфака МГУ, выпуск 2005 г.

В эту модель “правильной жизни” кроме интеллектуальных занятий входит то, что называют внеклассной работой: экскурсии, спектакли, физический труд на раскопках или по восстановлению культурных памятников (мои ученики более десяти лет работали летом в Свято-Екатерининской пустыни, где прежде была Сухановская тюрьма).

Что же касается собственно школьных занятий, то организованы они так. Во всех гуманитарных классах учителя примерно придерживаются программы, предполагающей довольно широкое знакомство с зарубежной литературой начиная с античной и обстоятельное изучение русской литературы от древнерусской до современной. Иными словами, преподаётся история литературы. Но, разумеется, бессмысленно было бы дублировать университетский курс, а с другой стороны, необходимы практические занятия по подробному анализу произведений разных эпох и разных жанров. Выбор произведений для такого анализа остаётся за педагогом. Учебника литературы, вполне пригодного для наших гуманитарных классов, мы не знаем; учащиеся конспектируют лекции учителей и читают рекомендованную ими специальную литературу. При этом одни словесники настойчиво и систематически на уроках работают с литературоведческими статьями, другие опасаются, что знакомство с чужими открытиями лишает учеников возможности совершать собственные, отнимает самостоятельность в подходе к литературным произведениям, и поэтому советуют не обращаться к литературоведческим статьям при написании собственных сочинений.

Однако требования к уровню понимания произведений, к количеству и качеству необходимых знаний едины, и единство это подкрепляется и подтверждается систематически организуемыми зачётами по литературе, в которых принимают участие все словесники, работающие в гуманитарных классах.

Обычно гуманитарии не реже раза в год пишут большую работу по самостоятельно сформулированной (или выбранной из ряда предложенных) теме, так называемую курсовую. Работа может быть связана с тем, что в это время изучается на уроках, а может быть посвящена совсем другим произведениям, заинтересовавшим ученика. Хорошо, когда процесс создания таких сочинений протекает под квалифицированным руководством; это не получается, если ученик слишком поздно берётся за дело и в срок сразу представляет готовый продукт. Если же всё идёт в соответствии с рекомендациями, ученик успевает несколько раз на разных этапах проконсультироваться с учителем или с другими специалистами, которые привлекаются в помощь начинающим исследователям, в том числе с нашими выпускниками — студентами и аспирантами. Потом ученики обмениваются готовыми работами, читают то, что написали их товарищи.

Общение со специалистами мы считаем необходимым условием подготовки гуманитариев. Иногда с лекциями перед гуманитарными классами выступают крупнейшие ученые-литературоведы, известные критики. Иногда мы просим наших выпускников прочитать лекцию на уроке или после уроков, провести экскурсию. В результате наши ученики попадают в определённую культурную среду, видят вокруг себя много людей, для которых важно и естественно говорить и думать о литературе, истории, искусстве. Появляется возможность более точно и конкретно сделать профессиональный выбор.

В школе передо мной открылись самые разные стороны гуманитарного, точнее, просто человеческого знания, и эта открытость позволяла спокойно пробовать себя в совершенно разных областях: от лингвистики (краткое увлечение) до занятий востоковедением (влияние зороастризма на политическую историю иранских империй; более серьёзное увлечение), от великолепного прикосновения к театральному искусству до попыток поступления в театральные вузы (неудачных), но через это увлечение — к дипломной работе о театральном, игровом подтексте якобы сверхдокументальных картин Дзиги Вертова.

Д.К., сотрудница Института Кино, выпуск 1999 г.

Если очень по-простому, про влияние на поступление и дальнейшую профессиональную жизнь, то в школе я узнала про олимпиаду по лингвистике и математике, участвовала в ней, потом в летней лингвистической школе — и поняла, что хочу заниматься этой наукой в окружении этих людей.

О.Ш., выпускница и аспирантка Института Лингвистики РГГУ (выпуск гумкласса 1999 года)

У меня, казалось бы, и в средней школе не было так называемых “проблем с учёбой”, но именно в гуманитарном классе, на уроках литературы, истории и на других уроках, я осознал, что учиться по-настоящему интересно. Думаю, поэтому дальше мне (и всем моим одноклассникам) было легче, чем многим другим студентам: как бы ни было трудно в университете или институте, когда ты знаешь, что учиться может быть интересно, это сразу всё меняет: хочется везде искать что-то интересное, и оно всегда находится.

Что касается собственно учебных знаний, то, наверное, сейчас я, выбрав в качестве специальности лингвистику, в меньшей мере, чем мог бы, использую то, что узнал в гуманитарном классе — всё-таки гуманитарные науки совсем не так близки, как может показаться из школы. Но если я пишу статью и уже собираюсь переходить к заключению, я всегда вспоминаю слова Н.А.: “Заключение не должно быть прейскурантом” (то есть просто второй раз кратко излагать то, что написано в статье). И, наверное, есть много других вещей, которые я даже не осознаю, но каждый раз ими пользуюсь.

Конечно, нужно сказать и об уроках языков: если бы не уроки латыни и английского, я вряд ли бы заинтересовался лингвистикой. Честно говоря, в школе я не пытался читать научные книжки и к моменту поступления представлял себе лингвистику очень интуитивно. Но, наверное, это интуитивное представление о чём-то, что станет важно и интересно, как раз и сформировалось в гуманитарном классе и пока, похоже, меня не обманывает.

А.Л., аспирант Института Лингвистики РГГУ, выпуск 1999 года

Гуманитарии, какими бы ни оказались в дальнейшем их профессиональные интересы, в школе приобщаются к культурной традиции, и это можно считать достаточным оправданием тех немалых усилий, которые затрачиваются на организацию гуманитарных классов. А читая, что думают выпускники о своём школьном образовании, понимаешь, что эти усилия не только оправданы, но и вознаграждены.

Вообще, часто довольно трудно чётко сформулировать, почему тебе что-то кажется правильным и интересным. Мне было бы жалко представить, что из моего пути исчезла вдруг часть, связанная с гуманитарным классом, хотя живут же люди и без него. Всякое образование — это кристаллизация, постепенное выявление образа, стирание случайных черт.

Досадно, когда, заканчивая школу, человек говорит, что ненавидит литературу или историю. Выходит, что затверженный для сдачи экзаменов определённый набор фактов и концепций больше ничем не может помочь. Так вот, мне кажется, что именно в гуманитарном классе с тобой ещё до института, что важно, не боятся разговаривать о тех же предметах, как со взрослым, тебе говорят больше и сложнее. И вместо теории, часто безликой и однобокой, которую просто следует заучить, складывается многогранный, опять-таки, образ. Картинка становится выпуклой. И это всегда увлекательнее.

Интерес к свершившемуся факту (историческому), к сказанному слову (поэтическому) как к чему-то, что может ожить и образовать целый мир, о котором думают и которым, таким образом, живут люди сегодня. Особый край, “обитатели” которого испытывают наслаждение от того, что ловят брошенную кем-либо цитату. Не хочется сбиваться на пафосный тон, но это особая атмосфера, прививающая неравнодушие к культуре прошлой и настоящей, которые нельзя отсекать друг от друга, потому что в конце концов мы — крайняя точка уже сформировавшейся и ещё формирующейся традиции.

Чтобы её сохранить, нужно её переживать — и вот здесь-то и вспоминается, говоря высокопарно, “комплексный подход”: кроме книжек и уроков, другая сторона гуманитарной медали — постановки спектаклей, поездки на каждых каникулах и прогулки — и чтобы ты сам ногами прошёл, глазами увидел, словами повторил, что на Сенной площади Раскольников, скажем, подумал то-то и то-то — и почувствовал атмосферу Петербурга Достоевского, Киева Булгакова и пр. Это как своеобразная игра, в ходе которой дети учатся понимать свою культуру, чтобы через такое образование формировать свой образ мыслей, образ жизни — вообще — свой образ.

Д.К., студентка МГУ, истфак, отд. искусствоведения. Выпуск 2002 г.

Меня не покидает ощущение, будто гуманитарный класс никто не придумывал специально, будто с самого начала никто ни о чём не договаривался, но все понимали, зачем оказались вместе. Кажется, будто все сразу знали, что так надо. Надо, чтобы были книги, очень много книг, чтобы были исписанные тетрадки толщиной с палец, чтобы о литературе и истории говорили именно так, а не иначе, чтобы за сценой в актовом зале горела одинокая лампочка и перед своим выходом было уютно и страшно и хорошо, чтобы в поездке перед тем, как зарыться в спальник, надо было в тоненькой книжке почитать про какой-то из завтрашних храмов. Это всё надо, хотя сразу и не совсем понятно, почему нельзя чем-то пожертвовать, что-то отменить. Но есть какое-то негласное, не декларируемое согласие относительно выбранного пути, и ничто не отменяется.

А со временем приходит понимание того, что все эти вещи — это какой-то особенный взгляд на вещи, приходит понимание одной важной метаморфозы: каким-то образом оказывается, что желание читать эти книжки, а не другие — это не просто литературный вкус, что желание думать про себя и свою жизнь именно этими, а не другими словами — это не просто привычка к определённому стилю, что люди, которые рядом уже седьмой год, — это не просто школьные друзья. Оказывается, что всё это — безусловная ценность и удивительный рецепт. Рецепт того, как находить вокруг важные вещи, находить смыслы, как не теряться. Год назад на выпускном вечере не моего уже гуманитарного класса Н.А. пожелала выпускникам, чтобы у них в жизни всё было правильно. Так вот, гуманитарный класс — это такой ориентир. Без него надеяться, что всё будет правильно, было бы сложнее.

И.С., студент МГУ, философский ф-т, отд. политологии. Выпуск 2002 г.