Я иду на урок

Римма Храмцова

---

Шар гораздо большего размера

Содержание курса литературного образования в 11-м классе, к сожалению, не предоставляет учителю возможности внимательного, “под микроскопом”, совместного с учениками чтения текста: слишком мало для этого времени. Пятиклассникам же по программе “достаются” тексты, где, как правило, нет поэтической “загадки”, которую хотелось бы разгадать. Между тем их отсутствие в рекомендательных списках учитель способен восполнить самостоятельно.

Обращу внимание коллег на стихотворение, которое может быть проанализировано на уроке в 11-м классе в контексте знакомства с акмеизмом — и его же с успехом можно прочитать в 5-м, после изучения сказок (например, «Снежной Королевы»). Естественно, что разговор, сохраняя важные общие моменты, должен строиться в этих случаях по-разному.

Когда-то Николай Заболоцкий написал: “Любите живопись, поэты! // Лишь ей единственной дано // души изменчивой приметы // переносить на полотно”.

И они её любят: у многих поэтический дар сочетается с талантом живописца. Но и те, кто не оставил, как Пушкин, поразительно точных зарисовок на полях своих рукописей или, как Лермонтов и Маяковский, — живописных работ, создают удивительные стихи, в которых не только выражают, но и изображают “души изменчивой приметы”.

Предлагаем вам рассмотреть внимательно одну такую картину — прочитать одно из стихотворений Осипа Мандельштама, написанное им в 1910 году.

Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.

Ткань, опьянённая собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы не тронута зимой.

И если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь — трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых.

Перед анализом этого текста в 11-м классе, конечно, необходим предварительный разговор о литературном процессе рубежа ХХ века. Этот период выделяют в истории русской литературы как особый и называют его Серебряным веком. В искусстве возникают направления, которые принято называть модернистскими, они связаны с поиском новых и обновлением старых выразительных средств. Модернизм во многом основывается на эстетике символизма и неоромантизма, преобразования мира средствами искусства — через красоту к гармонии.

Один из поэтов, к творчеству которого мы обращаемся в 11-м классе, — Осип Мандельштам. Первые известные нам стихи Мандельштама написаны около 1908 года. В это же время он познакомился с Н.Гумилёвым, знакомство переросло в дружбу. Мандельштам вошёл в «Цех поэтов», объединивший литераторов-акмеистов, начал печататься в «Аполлоне» — одном из журналов «Цеха поэтов». Акмеисты, в отличие от символистов, не искали мистических откровений, не уходили за грань вещей, но стремились заново открыть ценность предметного, вещного мира, “звучащего, красочного, имеющего формы, вес и время” (С.Городецкий).

Ведя разговор о стихотворении в 5-м классе, не следует задерживаться на историко-культурных и общетеоретических проблемах. Важно, чтобы ученики почувствовали загадку текста, услышали его завораживающую интонацию. Поэтому после прочтения сразу же задаёмся вопросом о впечатлении, которое оно производит на читателя. Сделать это можно примерно так: “Когда заканчиваешь читать, то ловишь себя на желании понять, как же удаётся поэту словами изобразить то, что и красками-то сделать очень трудно?” Для того чтобы понять, придётся всмотреться в текст.

Чтобы помочь учителю сориентироваться в дальнейшемразговоре, расскажем коротко о тех наблюдениях, которые можно сделать, всматриваясь в текст.

На изображённой в первой строфе картине всё будто бы замерло: никаких активных действий, сказуемые в предложениях выражены либо прилагательными в сравнительной степени, либо страдательным причастием (медлительнее, прозрачнее, брошена). Поэт-художник словно делает набросок: конкретно названных предметов очень немного — бирюзовая вуаль, стул, ткань. Есть ещё существительные, обозначающие конкретные предметы: улей, хрусталь... Но с ними-то как раз всё и непонятно. Попробуем разобраться, какие ассоциации рождает каждое из этих выражений.

Снежный улей — это, конечно, не пчёлы. Вернее, пчёлы, но не настоящие, из летних месяцев, а те, о которых говорят в начале «Снежной Королевы».

Об этой же сказке напомнит в третьей строфе вечности мороз, который струится за окнами. Снежные хлопья, кружение которых становится медленнее в свете пробудившегося дня. Может быть, просто стих ветер, но, скорее всего, белое становится не так заметно на белом: кружение метели, мельтешение снежных хлопьев становится медленнее, потому что прозрачнее становится окна хрусталь.

Стёкла окон, разрисованные зимними морозами, словно созданы мастером-стеклодувом. Обратим внимание, что такую объёмную картину сначала создали всего два словосочетания — две метафоры: снежный улей и окна хрусталь. Но уже в третьей строке эта объёмность изображения ещё больше проявляется: рядом с белизной снега и морозных узоров ярким “мазком” ложится на полотно бирюза вуали.

Продолжим всматриваться в игру света и тени. Во второй строфе она заставляет вспомнить о том, как передавали свет на своих полотнах “малые голландцы”, ценившие красоту всего земного и пытавшиеся в своих творениях передать своё восхищение.

“Героиня” второй строфы — лёгкая ткань, небрежно брошенная на стул, опьянённая собой, изнеженная лаской света.

Мандельштам рассказал о её “состоянии”, употребив совершенно немыслимое с непоэтической точки зрения выражение — испытывает лето.

О чём сказал поэт, сознательно сплавив в словосочетание слова, которые лексически не сочетаются друг с другом?

Лето — это жужжание насекомых, их трепещущие в полёте крылья, преломление солнечных лучей, падающих из окна, игра дневного света с бирюзой тончайшей вуали (не о себе ли самом летнем — бирюзовом — вспоминает зимнее холодное небо?).

“Ласка”, “нега”, томление и расслабленность жаркого летнего полдня словно растворены в этой второй строфе. “Лето” и “зима” в этом контексте меняют свои значения, перестают быть антонимами — между ними возникают совсем другие отношения.

Кажущаяся статичность первой строфы, внутреннее напряжение второй… А в третьей строфе происходит неожиданное: оказываются противопоставленными ледяные алмазы, вечности мороз и трепетание стрекоз быстроживущих, синеглазых.

Кстати, Каю так и не удалось сложить из льдинок слово “вечность”, ему не достался от Снежной Королевы весь мир и коньки в придачу. Из холодных пластинок не складывается даже одно слово. А вот из живых, дышащих, трепещущих, наполненных жизнью слов складываются удивительные картины.

В чём секрет? Всё дело в том, что слово в поэтическом тексте приобретает совершенно уникальное значение. Известный поэт Борис Заходер в одном из последних телеинтервью говорил о своём понимании поэтического слова. Он вспомнил об эпизодическом персонаже известнейшего романа Ярослава Гашека, встретившемся Швейку в сумасшедшем доме. Герой говорил, что не будет возражать против утверждения, что Земля — шар. Только, по его мнению, внутри этого — Земного — шара находится ещё один — но гораздо большего размера. Так вот, слово в поэзии, по словам Заходера, это шар, внутри которого находится ещё один шар, гораздо большего размера.

Прочность алмаза и хрупкость тонких трепетных крыльев, вечность и “быстрая” жизнь, морозное ледяное дыхание и свет всё время меняющихся синих глаз — что прочнее в этой жизни? Что есть настоящая красота, в чём она? В “небрежности” (а в контексте этого стихотворения — естественность, натуральность, жизненность) возлюбленной светом ткани или в совершенстве мёртвой формулы алмаза?