Штудии
Штудии
Наталья Антоненко
Наталья Семеновна АНТОНЕНКО (1958) — учитель русского языка и литературы МОУ «Средняя общеобразовательная школа № 25» г. Междуреченска Кемеровской области.
Иконописные традиции в «Рождественской звезде» Бориса Пастернака
Среди стихотворений Бориса Пастернака на христианские темы «Рождественская звезда» из романа «Доктор Живаго» заметно выделяется очевидными связями с религиозной живописью, а более конкретно — с композиционными особенностями иконы «Рождество Христово» и иконографическим каноном в целом.
Стихотворение можно разделить на три части.
Первая часть начинается с описания Младенца в яслях, затем взгляд поэта движется к пастухам, которые ещё не знают о рождении Спасителя, но в предчувствии великого события смотрят вдаль, в небо, полное звёзд. Среди них выделяется своей яркостью одна “неведомая перед тем” звезда: она пламенеет, как стог, как горящая скирда, как хутор в огне. Вселенная “встревожена” этой новой звездой и стремится разгадать тайну её явления, её значение для дальнейших судеб мира. Послушные необычной звезде, три волхва спешат за ней. Они уже знают, Кто родился, и везут Ему дары. Рождество изображается в этой части как историческое, человеческое событие, сверхчеловеческий смысл которого ещё только предчувствуется или угадывается благодаря необычайной звезде.
Если обратиться теперь к иконе этого праздника, то перед нами предстаёт единство нескольких изображений, передающих конкретные обстоятельства рождения Младенца Иисуса так, как они изложены в Евангелиях от Матфея и Луки и церковной службе празднику. Мы видим Божественного Младенца в яслях, возле яслей — вол и осёл на тёмном фоне пещеры; Богородица на красном ложе; Ангелы, воспевающие Бога и события Рождества; пастухи и ангел, приносящий им радостную весть; волхвы, спешащие поклониться Иисусу; звезда, указывающая волхвам направление пути; Иосиф, беседующий с пастухом; “баба Соломея” и служанка, готовая омывать Новорождённого.
Сопоставляя икону и стихотворение, нельзя не заметить, что взгляд поэта как бы совершает круг по этой композиционной схеме — от смыслового центра, каковым является Младенец, вправо к пастухам, далее вверх влево к звезде, затем ещё левее — к волхвам. Движение происходит против восхода солнца, как это имеет место в устоявшейся иконографии образа Рождества, и, видимо, с принятым в православии направлением перемещений священника и служащих в алтаре.
Вторая часть «Рождественской звезды», небольшая по объёму, заметно выделяется на фоне всего стихотворения и темой, и ритмикой, и настроением. Это философско-лирическое отступление, которое завершает первую часть и вместе с тем подготавливает третью, разъясняющую смысл события, увязывающую его с вечностью. Вторая часть — это наивысший момент всего стихотворения и одновременно важнейшая характеристика одной из сторон мировоззрения поэта.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев.
Все ёлки на свете, все сны детворы.Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры…
…Всё злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки. Все золотые шары.
В этом отрывке возникает тема вечности и времени, и, поскольку эти строки составляют сердцевину всего стихотворения, — проблема времени встаёт, таким образом, в центр «Рождественской звезды». Опираясь на церковное понимание времени и вечности, отражённое в православном богослужении и в иконописи, можно увидеть некоторые любопытные параллели с изображением времени в стихотворении.
Во-первых, время не бесконечно. Оно, как мир, имеет тварный характер и возникает вместе с ним. В Боге времени нет. Как сказал Иоанн Богослов в Откровении, после Страшного суда времени уже не будет (Откр. 10, 6). Время как бы “вытекает” из вечности.
Во-вторых, в понимании Церкви время неабсолютно и необратимо. Об этом свидетельствуют слова апостола Петра: “...У Господа один день как тысяча лет, и тысяча лет как один день” (2 Пет. 3, 8). Отсюда следуют важнейшие теоретические предпосылки для структурно-композиционной организации пространства иконы. Иконное мышление видит “время”, и видит его по-особому. События, происходящие во времени в строго определённой последовательности, на иконе могут меняться своими местами, изменять очерёдность: первое может стать последним и наоборот, а события, отдалённые друг от друга значительными промежутками времени, могут изображаться как одновременные или, скорее, единовременные, ведь икона и “иконное” мышление стремятся взглянуть на них с точки зрения вечности.
В-третьих, время не однородно, и обычно в христианском богословии выделяется три особых вида времени.
Время космическое связано с чередованием дня и ночи, времён года и т.д. Это время циклическое по своей сути, обусловленное природными циклами.
Время историческое выражает последовательность исторических событий. Оно связано с учением о Богочеловеческом характере исторического процесса, представлениями о конце времени и Страшном суде.
“Время Церкви”, “богослужебное время”, “литургическое время” воплощает течение богослужебного цикла, строящегося вокруг основного таинства — Евхаристии.
Время течёт и пребывает не отдельно от вечности, но в единстве с ней. Рождество Младенца Иисуса имеет конкретную историческую дату во времени, но и оно, и Распятие, завершившее земную жизнь Спасителя, были предрешены в вечности, в предвечном совете Пресвятой Троицы, прежде создания мира (1 Пет. 1, 18–21). Рождество Христово имеет двуединый смысл — исторический и иконический, где связаны воедино время и вечность. По православному вероучению, икона не только изображает святого, но и являет его, он реально присутствует на своей иконе. Так и вечность способна “прорываться” во время, присутствовать в нём. Время — это икона вечности.
Три названных времени имеют и свои графические аналогии. Космическое время лучше всего символизирует круг, а историческое — горизонтальная линия. Николай Бердяев предложил обозначение третьего вида времени точкой и вертикалью: точка — место “прорыва” вечности во время, вертикаль — направление действия вечности во времени: от земли к небу, от человека к Богу.
Возвращаясь теперь к стихотворению Пастернака, нельзя не заметить, что вторая его часть построена с учётом изложенных выше евангельских и собственно иконных представлений о времени. Волхвы только ещё идут на поклонение, но Рождество во всём своём объёме уже совершилось. Родился Младенец, и вечность прорвалась как сквозь космическое время, так и сквозь историческое время. Пастернак использует типичный иконописный приём для изображения преодоления исторического времени.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.
В этих строках, как на иконе, передаётся время и вечность (иконическое). Событие в его сиюминутном значении происходит здесь, рядом, но его вневременной смысл уже “стоит”, “видится” вдали. “Вдали времён” выражено через “вдали” пространственное. В иконическом понимании прошлое, настоящее и будущее имеют относительный характер. У Пастернака это выражено следующим образом: в настоящем только что родившегося Младенца видно будущее — “грядущая пора”, но в настоящем автора это грядущее уже “всё пришедшее после”. Так совпадают прошлое и будущее, начало и конец, альфа и омега.
Герой романа Юрий Живаго, желая успокоить Анну Ивановну, приглушить страх смерти у больной, уверяет её: “Вот вы опасаетесь, воскреснете ли, а вы воскресли, когда родились, и этого не заметили”. Исходя из православной традиции, смерть — это рождение в вечную жизнь.
У Пастернака происходит характерная для иконического времени смена конца и начала. Во времени, в действительности характер будущего только предполагается, предвидится. То, что для человека во времени является будущим, в иконическом времени — уже как бы совпадает с прошлым, вечное настоящее, которое невозможно изменить.
Вечность и время у Пастернака в какой-то момент вступают в борьбу. Вечность прорывается во время, но время со своей стороны силится сомкнуть разорванное звено.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры…
…Всё злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.
Время, историческое и космическое, врывается, как ветер, в вечность, стремясь разрушить иконичность происходящего, стереть и поглотить вечный план события, но вечность преодолевает время — именно преодолевает, а не побеждает и не отбрасывает, — включает в себя, придавая ему новый, вечный смысл. Это особенно заметно в церковном праздновании Рождества, которое является не воспоминанием события, а включением в линейное время нового, вечного смысла. В стихотворении Пастернака событие также воспроизводится по мере возможности во всей его полноте, во взаимосвязи с прошлым, настоящим и будущим.
Третья часть стихотворения, начинающаяся со слов “Часть пруда скрывали верхушки ольхи…”, в композиционном отношении повторяет первую: взгляд поэта вновь как бы движется по иконе, и мы опять видим пастухов. Теперь они, уже богатые верой, первыми идут поклониться чуду. Их путь приобретает особый смысл, и ангелы, сопровождая их, оставляют “босые следы” на снегу. Мария спрашивает пришедших, кто они такие, и слышит в ответ: “Мы племя пастушье и неба послы”. В соответствии с церковной традицией, этим ответом Пастернак подчёркивает, во-первых, что пастухи пришли поклониться не только от себя лично, но и от имени всех простых людей (“племя пастушье”). Во-вторых, как видно из ответа, они пришли поклониться не по собственному желанию, а по откровению, полученному от ангела (Лк. 2, 9–12). И пастухи, и волхвы — посланцы Неба: пастухи посланы к Младенцу ангелом, волхвы приведены к нему звездой. Здесь же у поэта и другая важная деталь: они пришли вознести “обоим хвалы”. Признав божественность Младенца, они, опять же первые, признают и Марию Богородицей и Божией Матерью, которая достойна хвалы, как и рождённый ею Младенец.
Далее взгляд поэта движется по той же иконографической схеме к звезде: рассвет сметает с неба “пылинки золы, последние звёзды”, оно становится чистым, но утренний свет бессилен против той единственной новой звезды, продолжающей сиять на небосводе, свидетельствующей о чуде Рождества. От звезды поэт возвращается к волхвам, именно их (а не пастухов) Богородица впускает в пещеру для поклонения. Волхвы поклоняются Младенцу не только от себя лично, но и от имени земной власти (как восточные цари), от имени земной мудрости (как волхвы), от имени прежней религии (как язычники); с этим связано и символическое значение даров, принесённых ими, — золото, ладан и смирна. Интересно отметить, что по Евангелию от Матфея поклонение волхвов произошло в доме, а не в пещере (Мф. 2, 11), но Пастернак выбирает церковный и иконописный вариант обстановки поклонения — пещеру.
Вслед за тем круговое движение замыкается. Взгляд поэта возвращается к исходному пункту — к Иисусу в яслях, но теперь это уже не просто младенец, страдающий от холода, а Богомладенец.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Младенец сияет, ибо в церковном сознании Рождество — это явление в мир Божественного Света. Он и свет Разума, прогоняющий мрак языческих заблуждений, и свет Добра, рассеивающий мрак греховности, и свет Красоты, восстанавливающий в человеке образ Божий, — так этот образ воплощён в церковном песнопении (тропарь праздника).
Итак, круговое движение закончено, внимание поэта сосредоточено на Младенце. Но последняя строка вносит в стихотворение важную мысль, которая по-новому расставляет акценты в описанном событии.
Вдруг кто-то в потёмках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
Обратившись опять к иконе Рождества, нельзя не заметить, что центральной фигурой на ней является всё же не Младенец в белых пеленах на фоне чёрного отверстия скалы, а возлежащая перед ним на ложе Богородица, обращённая в сторону зрителя. Её фигура выделена и размерами, и ярко-красным цветом ложа. В самом верху средника иконы, как правило, изображается тёмно-сине-зелёная полусфера (символ Царства Небесного и Божественной Премудрости, не познаваемой в своей последней глубине, — так трактует Церковь этот символ), откуда исходит более светлого цвета луч, в утолщении которого пишется Рождественская звезда. Луч потом разделяется натрое (символ Пресвятой Троицы), указывая на Младенца и Богородицу.
Взгляд поэта начинает двигаться снизу вверх (вертикаль единения времени и вечности) — от Марии, которую в этой сфере Пастернак называет уже Девой (в соответствии с церковной традицией — Дева до Рождества, Дева в Рождестве, Приснодева после Рождества) по лучу к Рождественской звезде и обратно. Этой строфой подчёркивается особое значение Богородицы как в празднике, так и на иконе Рождества Христова. В акафистах можно встретить такие относящиеся к Богородице славословия, как высота, лествица небесная, мост, приводящий от земли на небо, и др. Может быть, поэтому Пастернак заканчивает стихотворение именно вертикалью: Дева — звезда Рождества.
Движение в стихотворении Пастернака идёт по кругу дважды: вначале описывается событийная сторона рождения Младенца. Затем в той же последовательности символический смысл этих событий и Рождества в целом, и наконец круг, как символ повторяющегося в вечности события, оставаясь кругом, не разрываясь, испускает из себя луч-вертикаль: Рождественская звезда — Богородица Дева. Таким образом, непроходимая преграда между Богом и человеком, миром видимым и невидимым, вечностью и временем становится проницаемой. Так Пастернак подводит читателя к главной мысли всего стихотворения — произошло Боговоплощение: временное и вневременное сомкнулись в личности Христа.
Тесно связана с иконным видением времени и взаимосоотнесённость у Пастернака первой и третьей частей стихотворения. В первой, как мы уже отметили, поэт описывает прямой смысл, факторологическую сторону события, происходящего в космическом и историческом времени. Затем они прерываются вечностью: происходящее как бы останавливается. Когда возобновляется повествование о Рождестве со слов “Часть пруда скрывали верхушки ольхи...”, то оно происходит уже в другом пространстве (“по той же дороге, чрез эту же местность”, но “незримо” идут ангелы). Получается, что пространственно (благодаря второй части) третья часть стихотворения отделена от первой обратной перспективой (один из типичных иконописных приёмов).
Вместе с тем в стихотворении можно увидеть пусть не всегда последовательное, но всё-таки тяготение к живописи (а не только иконографии). Мы встречаем в тексте такие “антииконные” детали, как тёплая дымка над яслями, постельная труха, оглобля в сугробе, гнёзда грачей, следы на снегу. По мнению некоторых исследователей, пейзаж «Рождественской звезды» в некоторых своих чертах совпадает с видом, открывающимся из окон дачи поэта в Переделкине. Ольга Карлайл вспоминает об открытках с религиозными сценами, висевших на стенах в рабочем кабинете поэта в период написания стихотворения. Можно также вспомнить картины голландских художников на тему Рождества, особенно при чтении следующих строк:
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Косвенное указание на перекличку с голландцами находим в романе, когда на ёлке у Свенцицких Юрий Живаго мечтает “написать русское поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и тёмным еловым лесом”. В какой-то мере стихотворение «Рождественская звезда» является реализацией этого замысла.
Если исходить из влияния иконографии образа Рождества на знаменитое стихотворение, то нельзя не обратить внимания, что поэт “опустил” две сцены, расположенные в нижней части иконы, — беседу Иосифа с пастухом и омовение Младенца. Но, безусловно, Пастернак не задавался целью написать стихотворный вариант иконы Рождества или поэтический комментарий к ней. Икона или иконы Рождества, возможно, послужили лишь одним из источников творческого вдохновения поэта и прототипом композиционной организации временных и пространственных пластов внутри стихотворения.
Рождественская звезда
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было Младенцу в вертепе
На склоне холма.Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями тёплая дымка плыла.Доху отряхнув от постельной трухи
И зёрнышек проса,
Смотрели с утёса
Спросонья в полночную даль пастухи.Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звёзд.А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой Вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочёта
Спешили на зов небывалых огней.За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры.
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры…
…Всё злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнёзда грачей и деревьев верхи.
Могли хорошо разглядеть пастухи.— Пойдёмте со всеми, поклонимся чуду, —
Сказали они, запахнув кожухи.От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Всё время входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
— А кто вы такие? — спросила Мария.
— Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звёзды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потёмках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
1947