Архив
Задание со звёздочкой*
Вопрос. Двум поэтам ХХ века один и тот же предмет навевает такие мысли:
Весь воздух выпили тяжёлые портьеры,
На Театральной площади темно.
Звонок — и закружились сферы:
Самоубийство решено.Куда бежать от жизни гулкой,
От этой каменной уйти?
Молчи, проклятая шкатулка!
На дне морском цветёт: прости!
* * *
Как жаль, что тем, чем стало для меня
твоё существование, не стало
моё существованье для тебя.…В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения… Увы…
О каком предмете идёт речь в обоих отрывках и с чем связан этот предмет для авторов? Вспомните другие стихотворения, в которых упоминается этот предмет. Какие внешние обстоятельства и приметы времени объединяют эти отрывки? В чём отличие предмета, о котором идёт речь во втором стихотворении, от предмета, которому посвящено первое? Чем отличаются состояния лирических героев двух приведённых отрывков? Найдите в отрывке упоминание других предметов, которые согласуются с этим эмоциональным состоянием героя.
Ответ. Первый отрывок взят из стихотворения О.Э. Мандельштама «Телефон» (1918), а второй — из стихотворения И.А. Бродского «POSTSCRIPTUM» (1967). В «Листках из дневника» А.А. Ахматовой «Телефон» назван “таинственным стихотворением”, что совершенно справедливо, поскольку его история до конца не известна. Предположительно, О.Э. Мандельштам, переехавший весной 1918 года в Москву, посвятил своё стихотворение самоубийству некоторого высокопоставленного чиновника. По версии М.Л. Гаспарова, поэт описывает интерьер номера в гостинице «Метрополь», где в то время жили многие переехавшие из Петербурга чиновники, а также жил сам О.Э. Мандельштам. Подтверждением такой догадки служит прямое упоминание Театральной площади, рядом с которой и был расположен «Метрополь», а “ярость копыт”, возможно, является намёком на колесницу на фронтоне Большого театра. Телефон “в высоком строгом кабинете” — неотъемлемый атрибут жизни советских чиновников высшего звена, и мы понимаем, что действие происходит уже после 1917 года. Звонок, которого одновременно ждёт и боится герой стихотворения Мандельштама, — звонок от начальства, от кого-то свыше. И этот звонок страшен, поскольку решает вопрос жизни и смерти (“Звонок — и закружились сферы: // Самоубийство решено”); схожие мотивы будут окружать у Мандельштама и дверной звонок (вспомним, например, стихотворение «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз…» (1930): “Я на лестнице чёрной живу, и в висок // Ударяет мне вырванный с мясом звонок…”).
В стихотворении Бродского нет таких страшных примет советской действительности, но есть “медный грош, увенчанный гербом”, и платный телефон-автомат, в “проволочный космос” которого опускает монету герой. Звонок (а точнее — гудки в телефонной трубке) связан для лирического героя с надеждой на ответ, на разговор. И остаётся ещё смутная надежда (тот самый “призрак”, что “ответит эхом последним воплям зуммера в ночи” — в последних строках стихотворения), что этот разговор может состояться. Поэтому создаётся впечатление, что “медный грош” — не просто советские деньги, а символ — монета, которую герой мог бы подкинуть в космос, уже не проволочный (в небо), надеясь на то, что выпадет орёл, а не решка. Пусть мы знаем, что “существование” героя Бродского уже не стало для возлюбленной тем, чем стало её существование для героя. Но именно потому, что Бродский так играет с вероятностями (намекая на то, что несостоявшийся разговор — не повод для самоубийства, и показывая, что герой готов слушать эти длинные гудки в телефонной трубке), в стихотворении нет такого трагизма, как у Мандельштама.
У Бродского спокойные интонации (за счёт длинных нерифмованных строк) и мир его стихотворения не кажется герою “диким страшным светом”, как получается у Мандельштама. Мандельштамовский же четырёхстопный ямб (со сбоем на шести- и пятистопный в четвёртой строфе), наоборот, создаёт ощущение неотвратимости трагического события, которое с возрастающей скоростью надвигается на героя. При этом в самом конце (в не приведённой в задании последней строфе) совершенно неожиданно появляются такие светло окрашенные слова, как “избавленье”, “зарница”, которые дарят надежду на то, что не произойдёт ничего трагичного.
В целом, если рассматривать развитие событий в двух стихотворениях (целиком), получится, что они противоположны: в стихотворении «Телефон» от изначального отчаяния и предчувствия предстоящей трагедии, с мыслью о которой свыкся лирический герой, мы приходим к надежде на благополучный исход, в то время как в стихотворении Бродского для лирического героя трагедия (расставание) уже случилась, а герой после этого привыкает к новой жизни. А телефон и в том, и в другом случае представляет собой объект, вокруг которого концентрируются переживания героев.
Приведём примеры других произведений, где есть телефон. В поэме Маяковского «Облако в штанах» мы встречаем следующий разговор: “Allo! // Кто говорит? // Мама? // Мама! // Ваш сын прекрасно болен! // Мама! // У него пожар сердца. // Скажите сёстрам, Люде и Оле, — // ему уже некуда деться…” — и возникает ощущение, что герой сильно любит, как и лирический герой стихотворения Бродского, но притом готов совершить отчаянный поступок, как и герой Мандельштама. “Куда бежать от жизни гулкой, // От этой каменной уйти?” — спрашивает герой Мандельштама, а Маяковский отвечает отчаянным: “Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!”.
Упоминание телефона-автомата есть, например, в стихотворении С.М. Гандлевского «Это праздник. Розы в ванной…» (1980): “Ночь моя! Вишнёвым светом // Телефонный автомат // Озарил сирень. Об этом // Липы старые шумят”. Не стоит забывать и детскую поэзию, связанную с предметом нашего задания (например, «Телефон» К.И. Чуковского — любопытно, что и здесь телефон мучает героя).