Школа филологии

МЕЛЕТИНСКИЙ

Елеазар Моисеевич Мелетинский (1918—2005) — один из самых известных и авторитетных гуманитариев современности, основатель исследовательской школы теоретической фольклористики; доктор филологических наук, действительный член Академии гуманитарных исследований (1995), директор Института высших гуманитарных исследований РГГУ; член международных научных обществ по изучению повествовательного фольклора и по семиотике, лауреат международной премии по фольклористике (1971) и Государственной премии СССР за работу над двухтомной энциклопедией «Мифы народов мира» (1990); был постоянным участником знаменитых Летних школ по вторичным моделирующим системам; главным редактором авторитетных академических серий и научных изданий, членом научных советов РГГУ и ИМЛИ РАН, Научного совета по мировой культуре РАН, ряда международных научных организаций.

В 1940 окончил прославленный МИФЛИ. Участник Великой Отечественной войны. После выхода из окружения к конце 1942 арестован, был осуждён на десять лет, но в лагере актирован как тяжело больной и в 1943 освобождён и демобилизован. Опубликовал воспоминания «Моя война» (журнал «Знамя». 1992. № 10). В 1949—1954 по произвольным законам советского времени с обвинением в антисоветской агитации находился в заключении. Затем объявлен реабилитированным.

Несколько строк из его воспоминаний о пребывании в камере следственного изолятора, где всё “подталкивало” к мысли о “бессмысленности жизни”...

“Отсюда, правда, у меня рождалась и «гордая» мысль о том, что мы можем сознательно вносить смысл, но не в социальную жизнь, которая зависит от слишком большого количества людей, а в свою собственную жизнь. И, может быть, — думал я, — если у меня хватит силы не опустить глаза перед Хаосом жизни <...> то я смогу, без лишних иллюзий, вносить сознательно смысл в свою жизнь и жизнь людей, меня окружающих. И эта гордая мысль меня немного утешала, как-то противостояла чистому пессимизму”.

В книгах и статьях Е.М. Мелетинского выделяются три доминантных исследовательских направления.

Во-первых, это типология и исторические трансформации основных образов в мифе и фольклоре, а также в восходящих к ним литературных памятниках Древности, Средневековья и Нового времени.

Во-вторых, это структурные и стадиальные соотношения трёх больших жанрово-тематических комплексов устной словесности (миф, сказка, эпос).

Наконец, в-третьих, это сюжетная организация фольклорного повествования и семантическая структура мотива.

“При этом, — как замечает С.Ю. Неклюдов, — учёный избегает и архаизирующей мифологизации современности, и неоправданной модернизации архаики”. Тем не менее именно в архаике обнаруживаются истоки и наиболее выразительные проявления «базовых» ментальных универсалий.

В научной и преподавательской работе «позднего» Мелетинского можно условно выделить три сферы:

• палеоазиатская мифология;
• историческая поэтика средневековых эпоса, романа и новеллы, рисующая сложный путь трансформации мифа в разных литературных жанрах и их позднейшие дифференциации;
• проза Достоевского, рассмотренная при свете мифологии и исторической поэтики.

Неожиданно, наверное, но отнюдь не случайно, что один из академических наших учёных-энциклопедистов писал стихи. Необычно то, что они написаны в тюремной камере. О стихах и поэме, написанной там же, мы узнали из итоговой книги «Воспоминания», вышедшей к восьмидесятилетнему юбилею Е.М. Мелетинского (Мелетинский Е.М. Избранные статьи. Воспоминания. М.: РГГУ, 1998. С. 531). Задумаемся и над самим фактом “стихотворства”, и над тем, что учёный с мировым именем не избежал участи многих своих современников.

Елеазар Моисеевич Мелетинский любил выражение “живая жизнь”, найденное на страницах Достоевского. К его “живой жизни” сейчас и обратимся, несмотря на то, что этого человека нет больше с нами. Есть его живые строки.

Главной мыслью, которую непременно надо додумать, к которой поэтому возвращаешься всю жизнь на разных её этапах, сам Е.М. Мелетинский считал свои попытки осознать соотношение хаоса и космоса в мире.

Научные интересы и те проблемы, которые были в центре его внимания в разные годы жизни, обусловлены этими размышлениями.

Для Мелетинского (вслед за В.М. Жирмунским и А.Н. Веселовским, которых он считал своими учителями) в центре научных интересов находится движение повествовательных традиций во времени, причём особое внимание он уделяет архаической словесности, её социальной и этнокультурной обусловленности. Учёный приходит к поразительным выводам.

Центральными персонажами сказок и народов практически всей земли, оказывается, являются социально обездоленные: младший брат, сирота, падчерица. К такому выводу Е.М. Мелетинский пришёл, исследовав огромный материал: он обращается к северо-кавказским нартским сказаниям и тюрко-монгольскому, карело-финскому эпосу. Им изучен также фольклор народов Австралии и Океании.

Если буря по-над бором вековые дубы бьёт,
Если вьюга по-над полем вихри пагубные вьёт,
Если месяц над водою белым лебедем плывёт,
Если мир наш совершает свой последний оборот... —
То отверженному в жизни нечего и ждать.
Злую жизнь за сны златые он готов отдать...

Совсем недавно замечательная книга «Герой волшебной сказки: Происхождение образа», впервые вышедшая в 1958 году, была переиздана (Мелетинский Е.М. Герой волшебной сказки: Происхождение образа / Серия «Галерея имён философии». М.: Академические Исследования Культуры, 2005). И если даже сейчас она не утратила значения, то можно представить, как читалась она тогда, пятьдесят лет назад: написанное бывшим зэком исследование выводило нашу фольклористику и этнографию на мировой уровень! Благодаря Е.М. Мелетинскому изучение мифологии и ранних форм словесного искусства (героический эпос, волшебная сказка) стало одним из важнейших направлений для нашего гуманитарного знания.

Читатели постарше вспомнят, с каким нетерпением они ждали и с каким трепетом и предвкушением открывали каждую книгу с так называемой “черепашкой” на обложке! Это была не только эмблема новой филологической серии, но знак причастности к большой науке, к интереснейшему и самому важному для тебя делу. А ведь инициатором появления серии «Исследования по фольклору и мифологии Востока» был не кто иной, как Мелетинский и сама его фамилия была в 1970-е годы словом-паролем, символом свободного гуманитарного исследования.

“С раннего детства моё сознание тянулось к представлениям об осмысленной связи целого... Не зная ещё этих слов, я всегда был за Космос против Хаоса <…> На более позднем этапе проблема Хаоса/Космоса и их соотношения в модели мира стала центральным пунктом моих философских размышлений и научных работ” (Из воспоминаний Е.М. Мелетинского).

Серия (1969) открылась переизданием «Морфологии сказки» В.Я. Проппа, что само по себе говорит о многом. К тому времени она была широко известна на Западе, а у нас основательно позабыта. Сопровождаемая глубокой статьёй Мелетинского, и первая книга, изданная под этим грифом, и те, что потом отредактировал Мелетинский, и его собственная «Поэтика мифа» стали событием в истории просвещения и научной мысли, я бы сказала, тем самым проявлением “живой жизни”, которая вносит в мир ясность и несёт прозрение людям, а значит, теснит ненавистный Мелетинскому хаос.

“Обращаясь к собственно модернистскому мифологизированию, необходимо ясно представить себе характер соотношения между «возрождением» мифа в ХХ в. и подлинной древней мифологией. Отказ от социологического обоснования романной структуры и переход от изображения социальных типов к универсальной микропсихологии эвримена открыл дорогу частичному использованию архаических средств организации повествования и символики мифологического типа. Романы Кафки отмечены печатью стихийного мифотворчества, он создал свой собственный язык поэтических символов, тогда как Джойс обращается к различным традиционным мифам как к своеобразному готовому языку нового романа” («Поэтика мифа». С. 371).

«Поэтика мифа» вышла в 1976 (Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976; переиздание — 2000). Никогда ещё отечественный читатель не получал столь подробной информации об истории и сегодняшнем дне изучения мифа и ритуала.

Первая — историографическая — часть знакомила читателя-филолога с известнейшими именами европейской науки XX века: Леви-Брюлль, Леви-Стросс, Юнг, Фрай.

Вторая часть давала новый подход к прозе Кафки, Джойса, Томаса Манна, находя в ней “мифологизм”.

Безусловно, наибольший интерес для читателя представляла демонстрация методов и приёмов анализа исторической поэтики применительно к произведениям русской литературы. Например, в части первой книги, в главе о ритуально-мифологической школе Мелетинский представляет классификацию “художественных ритмов” в эволюции мировой литературы по Фраю. Они соотносятся с четырьмя сезонными фазами в жизни природы.

1. Заря, весна — и миф о рождении героя; когда основными мотивами литературы становятся пробуждение и воскресение, творение и гибель тьмы, а на персонажном уровне — фигуры отца и матери.

2. Зенит, лето — брак, триумф связаны с мифами священной свадьбы, посещения рая. Персонажи — спутник и невеста.

3. Заход солнца, осень, смерть. Здесь царят мифы падения, умирания, насильственной смерти и жертвоприношения. На сцену выходят такие персонажи, как предатель и сирена.

4. Мрак, зима, безысходность. Это миф триумфа тёмных сил; пресловутый хаос — именно здесь. А ещё — потоп и гибель богов. Великаны и ведьмы — они теперь действуют в качестве персонажей светопреставления («Поэтика мифа». С. 109–111).

Как видим, подобный экскурс в мотивно-архетипическую организацию фольклорного повествования не только не запределен для понимания, хотя учёный высказывает и критически осмысляет базовые категории того направления филологии, основоположником которого сам же, по сути, и является. Речь идёт здесь и о сюжетных и жанровых архетипах и мифопоэтической семантике мотивов и их комплексов.

Но, как вы только что убедились, научный стиль Е.М. Мелетинского — мало того, что внятен и доходчив — он увлекателен! Выскажу даже предположение, что научное изложение Мелетинского ставит целью охватить аудиторию разной степени подготовленности.

Признаемся: пока мы читали “список Фрая”, у каждого так или иначе возникли собственные примеры и ассоциации: начиная от символической библейской мифопоэтики и вплоть до современных, чуть ли не вчера прочитанных книг: от Умберто Эко с Гарри Поттером до... детективов в мягких обложках (и последнее — в большой степени допустимо: где же ещё так ярко находят проявления архетипические, действующие в предустановленных древнейшими ритуалами схемах “сюжеты поступков” персонажей массовой литературы! — те же “сироты и падчерицы”, по сути, стремящиеся к успеху в качестве компенсации за своё “неравенство на старте”).

Страна же читала «Поэтику мифа» в годы жесточайшего духовного кризиса. И “рядовые интеллигентные читатели” — а книга, как теперь сказали бы, стала интеллектуальным бестселлером, — переглядываясь и недоговаривая, с новым откровением вспоминали и пересматривали кадры из фильмов Тарковского или перечитывали с новой открывшейся им художественной правдой «Мастера и Маргариту». На этой волне, кажется, были восприняты и стали для того времени “культовыми” фильмы — полусказки-полупритчи: и «Тот самый Мюнхгаузен», и «Обыкновенное чудо».

Когда же в последней, третьей части «Поэтики мифа» учёный демонстрирует, как скрытым образом, трансформированные, но зиждущиеся на основных мифологических архетипах приёмы древнего художественного мышления не только дожили до ХХ века, но и стали мироощущением ряда писателей, явив себя в жанре “мифологического” романа (тогда этот термин требовали писать ещё с кавычками), он не может не упомянуть и о той общечеловеческой культурной основе, которую содержит в себе русская классика, хотя не она пока, до поры до времени, предмет его исторической поэтики. Так, исследователь не может удержаться, чтобы не показать, как “работает” “зимний комплекс” мифопоэтики в гоголевской модели мира.

“Тема севера, холода всячески обыгрывается в петербургских повестях Гоголя, в особенности в «Шинели», где с этим связана основная сюжетная «метафора»” (Поэтика мифа. С. 281–282).

И действительно, вспомним финал, где “маленький человек” ничтожен и беспомощен перед даже не злонамеренностью, но равнодушием “значительного” лица. Да... Безысходность, зима, великаны...

Большим культурным событием стал выход двухтомной энциклопедии «Мифы народов мира» (со времени выхода в свет в 1980 году уже выдержавшей несколько изданий), где Е.М. Мелетинский был заместителем главного редактора; он же, уже в качестве главного редактора, осуществил выпуск во многом дополняющего её «Мифологического словаря» (первое издание — 1988 год), а также являлся одним из основных авторов обоих трудов.

Очень интересно следить за ходом мысли учёного, когда он как бы на наших глазах слой за слоем очищает перед нами «ядро» сюжета европейского романа.

Как мы помним, почти все существующие на свете волшебные сказки в качестве героев выдвигают социально обездоленных и обиженных. Но, пишет Мелетинский в книге «Введение в историческую поэтику эпоса и романа», “социальные мотивы обрамляют ещё более древнее ядро сюжета, восходящее к инициационным испытаниям (так называется проверка героя на «взрослость»: на его способность быть полезным членом древнего общества). Именно поэтому в любом произведении романного жанра Нового времени есть, по Мелетинскому, любовная линия: она, с одной стороны, показывает эту «взрослость», а с другой, оказывается главным средством повышения социального статуса героя, «обиженного судьбой»” (См.: Мелетинский Е.М. Введение в историческую поэтику эпоса и романа. М.: Наука / Главная редакция Восточной литературы, 1986. С. 287–288). Сразу вспоминается остроумная фраза Н.Г. Чернышевского об “испытании любовью”, которое вынуждены пройти герои повестей Тургенева. Так оказывается, что расхожая “формула поступка” героя коренится глубоко в истории и менталитете человечества.

В своей эволюции архаический миф и сопутствующий ему ритуал настолько преобразились, что трудно поверить, что, например, в «Тристане и Изольде» — в этом поэтическом “кодексе чести” средневекового рыцаря — в основе лежит всё тот же обряд инициации. Но при этом —

“Любовь как важнейшее проявление «внутреннего человека» в рыцаре должна не только не мешать его подвигам, но и стать главным источником рыцарского вдохновения и доблести” («Введение в историческую поэтику эпоса и романа». С. 153).

В этом тезисе содержится попытка понять общий для всего человечества источник, определивший становление одного из важнейших для европейского художественного мышления эпических жанров. Но представляется не менее важным стремление учёного определить не только структурное “ядро”, но и установить границы человеческого понимания или непонимания искусства прошлого. Я имею в виду возникающее в середине книги определение “внутренний человек”.

Иначе, объясняя эволюцию и трансформацию исходных архетипических форм с помощью методологии Мелетинского, мы не сможем постичь логику познавательного пути самого учёного, которая привела его в последнее десятилетие прошлого века к штудиям о Ф.М. Достоевском.

Мне видится здесь, наконец, очевидно заявленное продолжение всё той же “моей войны” — и со всем же хаосом, и с... — по-видимому, самим собой. Ведь все мы знаем, что часто стройная и логичная научная концепция грозит обернуться догмой, претендующей на объяснение всего и вся со “своей колокольни”.

Пожалуй, помимо научных разысканий, открывших гуманитариям новые способы видения художественности и выражения в слове многообразия мира, в который мы пришли, в случае с Е.М. Мелетинским важны ещё и уроки его поступков. Это примеры научной честности и требовательности к самому себе, к достоверности сказанного тобой слова. Лишь в итоговой книге автор раскрывает свои сомнения перед читателем, когда подытоживает: “...Приписывание смысла природе и истории — главная функция идеологии”.

Думаю, за этими словами стоит опыт нашего “печального для истории” двадцатого столетия. Не будем забывать, что предметом исследования учёного был миф, а слово это, помимо терминологического, имеет ещё ряд риторических значений, чего он не мог не предусмотреть.

“Мифологически (читай «догматически») мыслящий человек не может принять мир без богов, без духов, судьбы и цели...”

Я бы поставила эти слова учёного рядом со страшным приговором Пастернака, произнесёнными в адрес значительной части своих современников.

Наверно, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже — жертвы века.

Не забудем, что тоталитарное общество всегда представлено двумя типами жертв: тех, кто сидел, и тех, кто осуществлял приговор и охранял первых. Не отсюда ли такой личной получилась книга  Мелетинского о Ф.М. Достоевском. Здесь перед нами, по словам автора, “историческая поэтика наоборот”: исследование не от ранних форм к высшим, а попытка за “высшими” просмотреть как бы “обратную перспективу” их “стадиального” развития (см.: Мелетинский Е.М. Достоевский в свете исторической поэтики. Как сделаны «Братья Карамазовы». М.: РГГУ, 1996. С. 5).

На страницах этого исследования Е.М. Мелетинский то и дело апеллирует к этическим категориям добра и зла, борьбы между ними, постоянно обращается к человеческим типам — носителям таких характерологических негативных признаков личности, как алчность, хищность, цинизм. “Стадиально” он возводит их к трансформациям, которые претерпел “шиллеровский” романтический идеал человека. Именно в этом ключе решается трудно интерпретируемая проблема персонажного “двойничества” в романах Достоевского. Они, согласно Мелетинскому, имеют самые архаичные прообразы, восходя к темам Хаоса — Космоса.

Заключение, к которому приходит исследователь, действительно помогает читателю понять специфику художественного мира Достоевского. В его произведениях борьба Хаоса и Космоса перенесена внутрь человеческой личности.

Здесь я хочу напомнить, а лучше сказать: вместе с читателями вернуться к цитате о “внутреннем человеке”, определившем, так сказать, рыцарство рыцарских поступков персонажа средневекового романа. Там он несвободен от своего кодекса, где нет места страху и упрёку, здесь “братья” свободны выбрать, в том числе Хаос.

Конечно, я очень схематизирую, оставляя за рамками данной статьи великолепную трактовку ещё одного пограничного образа, сквозного для творчества Достоевского, по Мелетинскому. Это Россия, носящая, насколько я поняла, в себе стихийные черты, роднящие её с Хаосом (Там же. С. 72), но для героев Достоевского отношение к России становится “лакмусовой бумажкой, разнящей относительно положительных и относительно отрицательных персонажей” (Там же. С. 73), потому что:

русское нерусское в «Братьях Карамазовых» соответствует вере в Бога/безверию, вследствие этого — Да, и такой моя Россия, // Ты всех краёв дороже мне!

Нет, это не Мелетинский, не Достоевский даже — это я так выразила своё впечатление от перечитывания романа, структура которого являет собой различные “стадии” трансформаций архетипических жанров и сюжетов, среди которых так нечуждо звучащий для нас мифопоэтический мотив.

“Тяжкая работа” — филология.

В России, в ХХ веке?!

Или всегда?

Подготовила Елена КУРАНДА