“Прореха на человечестве” или “травестированный святой”?

От редакции. В прошлом номере наш постоянный автор, учитель литературы Римма Анатольевна Храмцова предложила свой подход к толкованию образа Коробочки. Основанный на внимательном прочтении гоголевских произведений, он, при внешнем традиционализме, в школьном преподавании литературы предпочтительнее многих других построений, исходящих из теоретико-литературных и историко-культурных приниципов общего порядка.

Самим содержанием своей статьи Р.А. Храмцова вновь поднимает серьёзнейшую проблему: как читать произведение со школьниками, чтобы они осознали его художественную красоту, его этико-эстетическое единство? Когда и в какой полноте предлагать учащимся наличествующие интерпретации этого произведения литературоведами? Что важнее (воспользуемся словами Чехова): Шекспир или всё же примечания к нему?!

Чехов-то иронизировал, но словесникам не до шуток.

Так, некоторое время назад коллеги-читатели обратили наше внимание на то, что с толкованием образа Плюшкина в современной учебно-методической литературе происходят поистине фантасмагорические вещи.

Для начала вспомню старую истину, почти трюизм: хрестоматийные, классические произведения — самые сложные для разбора в школе. Но повторение этого трюизма необходимо потому, что речь пойдёт о «Мёртвых душах», шедевре русской и мировой литературы, с первых лет своего существования попавшем в контекст превратных интерпретаций.

Ещё в 1835 году молодой Белинский дал удивительное по точности определение Гоголя: “поэт жизни действительной” (Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1976. С. 162) и обосновал его, но при этом в своих последующих толкованиях написанного Гоголем заложил основу удивительно суженного, сугубо социологического принципа прочтения гоголевских произведений. Так, «Мёртвые души» были восприняты им не как “чистый, истинный древний эпос, чудным образом возникший в России” и “в то же время явление в высшей степени свободное и современное”*, а как развёрнутый до романных объёмов “физиологический очерк”, жанровая форма, созданию и развитию которой в русской литературе он в 1840-е годы отдал столько сил.

* Аксаков К.С. Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мёртвые души» // Библиотека русской критики: Критика 40-х годов XIX века. М., 2002. С. 61. В этом издании, подготовленном Л.И. Соболевым, любознательный читатель найдёт раздел «Спор о “Мёртвых душах”», где с комментариями представлены разные суждения современников о создании Гоголя.

Для осознания и доказательства того, что книги Гоголя самодостаточны и не нуждаются во включении в конкретно-исторические координаты, что они обращены к духовным исканиям и опыту всего человечества, нашей критике и литературной науке потребовались многие и многие десятилетия. Впрочем, следы этих обсуждений (доселе не утихающих) мы обнаруживаем и в учебной литературе.

Так, в учебнике «В мире литературы. 10 класс»под общей редакцией А.Г. Кутузова (М.: Дрофа; пользуюсь изданием 2001 года) отмечается: “…в современном литературоведении вопрос о том, почему в ряду помещиков Плюшкин изображён последним, оказался дискуссионным”. Ученикам предлагаются “две точки зрения на этот вопрос”, они должны “подобрать аргументацию к каждой из них и вынести своё суждение об их обоснованности” (С. 150). Первая из этих точек зрения выражена в учебнике тезисом А.К. Воронского:

“Герои всё более делаются мёртвыми душами, чтобы потом почти совсем окаменеть в Плюшкине”.

Вторая извлечена из прославленной «Поэтики Гого-ля» Ю.В. Манна: “Манилов, может быть, и «симпатичнее» Плюшкина, однако процесс в нём уже завершился, образ окаменел, тогда как в Плюшкине заметны ещё последние отзвуки подземных ударов. Выходит, что он не мертвее, а живее предшествующих персонажей” (Манн Ю. Поэтика Гоголя. Изд. 2-е, доп. М., 1988. С. 312).

Для того чтобы “подробнее разобраться в последнем высказывании”, школьникам дан ряд вопросов для раздумья.

Однако думается, вопросов этих недостаточно для того, чтобы вникнуть в суть одной из самых сложных проблем гоголеведения. Недостаточна в связи с этим и краткая фраза в учебнике: “…тот факт, что два героя — Чичиков и Плюшкин — должны были появиться на страницах последующих томов, подтверждает сам факт следования традициям дантовской «Божественной комедии»” (С. 144).

Если посвящать учеников в подробности неосуществившихся замыслов Гоголя, то, кроме обоснования вопроса, зачем это делать, следует сообщить, что все сведения о последующем появлении Плюшкина в «Мёртвых душах», напрямую исходящие от автора, то есть Гоголя, сводятся к одной фразе из статьи «Предметы для лирического поэта в нынешнее время: Два письма к Н.М. Я…..у» («Выбранные места из переписки с друзьями»; 1847):

“Воззови, в виде лирического сильного воззванья, к прекрасному, но дремлющему человеку. Брось ему с берега доску и закричи во весь голос, чтобы спасал свою бедную душу: уже он далеко от берега, уже несёт и несёт его ничтожная верхушка света <… > …нечувствительно облекается он плотью и стал уже весь плоть, и уже почти нет в нём души. Завопи воплем и выставь ему ведьму старость, к нему идущую, которая вся из железа, перед которой железо есть милосердье, которая ни крохи чувства не отдаёт назад и обратно. О, если бы ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома «Мёртвых душ»!” (Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. М., 1994. Т. 6. С. 65–66).

И это всё. Если же возвращаться к высказыванию Ю.В. Манна, то необходимо заметить: оно — лишь малая часть системы его аналитических построений в связи с присутствием образа Плюшкина на страницах первого тома и в замыслах Гоголя и не имеет смысла обобщающего высказывания. Собственно, таковым не может быть признан и комментарий Ю.В. Манна к вышеприведённым словам Гоголя в его недавней книге «Постигая Гоголя: Учебное пособие для старшеклассников и студентов вузов» (М.: Аспект-Пресс, 2005. С. 111): “По-видимому, Плюшкин должен был произнести горькие слова сожаления и раскаяния”.

Выдающийся литературовед и опытнейший педагог, Ю.В. Манн очень осторожен в предсказании судьбы Плюшкина. Он предлагает учащимся и студентам лишь проверенное, недискуссионное, обоснованное. Особенно важно, что эта часть книги Ю.В. Манна выросла из его давней работы «Смелость изобретения: Черты художественного мира Гоголя» (М.: Детская литература, 1975; 1979), ставшей уже классикой “школьного литературоведения”. В новой редакции учёный, по сути, высказал своё отношение к предположениям о дальнейшей судьбе Плюшкина, дополнив текст цитатой из «Выбранных мест…» и своим комментарием.

Не столь убедительно толкуется будущее Плюшкина в учебнике В.И. Коровина «Русская литература XIX века» для 10-го класса (В 2 ч. Часть 1. М.: Просвещение, 2001). “Может показаться, что гоголевские персонажи-помещики расположены по мере убывания в них живых сил. Каждый из них мертвее предыдущего. На самом деле лестница помещичьих типов, как уже выяснено учёными, изучавшими «Мёртвые души», построена сложнее” (С. 319), — пишет В.И. Коровин и выдвигает тезис о возрождении персонажа: “…тлеющий огонь в душе Плюшкина способен разгореться, а персонаж преобразиться в героя положительного и даже идеального” (С. 326).

Умышленно не будем заниматься здесь реферированием точек зрения на Плюшкина не названных и В.И. Коровиным “учёных”. В самом подробном и глубоком исследовании, обращённом именно к содержанию образа Плюшкина, — «Вещь в антропоцентрической перспективе (апология Плюшкина)», его автор, В.Н. Топоров, показывает, что “образ Плюшкина не входит полностью в ряд других помещиков, но и не вырывается из него настолько, чтобы говорить о чётком, сознательном и органическом противопоставлении Плюшкина другим фигурам ряда”. Плюшкин “не исчерпан тем, что удалось сказать о нём Гоголю” (Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М., 1995. С. 43).

Но при этом В.Н. Топоров предельно аккуратен в своём многостороннем анализе образа, хотя, как известно, литературоведение не только не гнушается гипотез, но и относит их к основам своего аналитизма.

Вместе с тем такой научной аналитике едва ли место на страницах учебника. Одно дело — отметить: “у Плюшкина есть биография. Плюшкину есть что вспомнить, — без прошлого, по мнению Гоголя, нет будущего”. Но вот следующий тезис уже вызывает недоумённые вопросы: “Постепенно Гоголь при описании уже почти неподвижного и омертвевшего Плюшкина даёт понять, что не всё потеряно в этом помещике, что крошечный огонёк тлеет в нём” (С. 325–326). Где это найти в тексте? Поверить фразе автора учебника: Плюшкин “хранит ссохшийся кулич — символ воскресения души”?! Тем более что ниже отмечается: при изображении Плюшкина стиль Гоголя становится всё “жёлчнее”, всё “больше досады, упрёков и проповеднического пафоса в его выражениях” (С. 326).

Едва ли примут на веру въедливые наши ученики и финальный пассаж главки о Плюшкине: “На деле степень омертвения Плюшкина куда меньше степени омертвения остальных помещиков. Мера его нравственной вины, мера личной ответственности неизмеримо больше <…> …достигнув нижней точки падения, Плюшкин сохраняет возможность возродиться духовно, нравственно. Обратный путь его преображения входил в замысел Гоголя” (С. 327).

Однако оба названных популярных учебника в той или иной степени лишь ретранслируют отзвуки и эхо долгих литературоведческих споров о Плюшкине. В большой статье «“Мёртвые души” Н.В. Гоголя: опыт комментированного чтения» (Литература в школе. 1998. № 2–4) Е.Ю. Полтавец предложила свою концепцию “заплатанного”.

“Сравнение Плюшкина с «бедным человеком» у «церковных дверей» — ключевое в этой главе, ведь у церковных дверей обычно стояли юродивые, почитаемые на Руси святыми” (Литература в школе. 1998. № 4. С. 111) — этот в высшей степени экстравагантный посыл Е.Ю. Полтавец делает отправным в своих построениях.

Не станем говорить о том, кого “обычно” видят у дверей храмов идущие туда современные российские школьники. Про плюшкинский кулич мы уже прочитали (есть про кулич и в статье; не отсюда ли перелетело в учебник?!), усвоим и это… Но здесь не место иронии! Глубоко уважая нашего постоянного автора Елену Юрьевну Полтавец (только что у нас выпущена её брошюра с системой уроков по «Отцам и детям»), мы (выражаю здесь общее мнение редакции) не можем ни принять, ни попросту понять таких преображений старого скряги, какие он приобретает под её пером.

“Если вспомнить слова Христа «Аз же есть дверь» (в царство небесное), то становится ясно, что из всех персонажей первого тома (кроме, может быть, крестьян и Чичикова) Плюшкин ближе всех стоит к этой двери. Это уже не травестированный язычник, а травестированный святой, юродивый в рубище. В этом контексте проясняется и наименование Плюшкина «рыболовом», ведь Христос сказал апостолам Андрею и Петру, что они будут «ловцами человеков» (Мф., 4:19)” (?!! — С. 111).

Это сногсшибающее “прояснение”, однако, попросту ничто в сравнении со следующим, поистине термоядерным ударом в разборе Е.Ю. Полтавец:

“Готовность к Судному дню обнаруживает только Плюшкин, в чьём сознании присутствует идея Страшного суда как ревизии душ и спасения праведников. Как ни смешно это звучит (смею уверить, для меня всё это звучит неизъяснимо грустно. — С.Д.), Плюшкин аскет и отшельник, мученик и апостол, что отчасти сближает его с апостолом Павлом Чичиковым” (?! — С. 112).

На этом цитирование статьи Е.Ю. Полтавец прекращается из-за опасений, что её содержание может потрясти — и серьёзно! — умы, в знаниях ещё нетвёрдые.

Однако вопрос остаётся: а всё-таки — что делать с Плюшкиным на уроке, в классе?

Рискну предположить, что сама версия о возможном духовном преображении Плюшкина возникла и получила последующее распространение как реакция на жёсткие социологические истолкования «Мёртвых душ». Её сторонники стремились обозначить в этом произведении нечто большее, чем банальная сатира на чиновников и помещиков (подчеркнём: слово для Гоголя отнюдь не несущее отрицательный смысл, что не раз и не два он подтверждает написанным собственноручно).

Так было раскопано и вознесено летучее и, честно говоря, допускающее разные толкования вышеприводившееся упоминание Плюшкина в «Выбранных местах…». Способствовала упрочению этой концепции и политическая конъюнктура советского времени, когда читали лишь письмо Гоголя Белинскому, а вот ответ писателя критику замалчивали, когда предельно упрощалась история духовных исканий писателя. Иллюстрация А.М. Лаптева.

В этих условиях любые рассуждения и размышления о проблемах не мёртвых “ревижских душ”, а о душе в метафизическом, религиозном смысле слова была одновременно и литературоведческой фрондой, и актом нравственного противостояния безбожному режиму. Здесь следует подчеркнуть знаменательную подробность: авторитетный учёный русского зарубежья протоиерей В.В. Зеньковский в своей книге «Н.В. Гоголь» о духовном возрождении Плюшкина пишет скептически (“...где тут думать об «обновлении» души”).

К сожалению, в посткоммунистических, бесцензурных условиях шаткая эта версия о духовно возродившемся Плюшкине не была проверена свободным научным разбором, а оказалась очень удобной для ряда литературоведов, ставших искать христианские и православные мотивы повсюду в литературе с той же истовостью, с какой их старшие коллеги искали и повсюду находили мотивы классовости, партийности и народности. Само собой, что вскоре всё это вновь стало просачиваться и в современное школьное литературное образование.

Однако предаваться метафизическим прениям можно сколько угодно на литературоведческих собраниях. А главной целью изучения «Мёртвых душ» в школе остаётся чтение и рассмотрение именно завершённого первого тома поэмы. И здесь, разумеется, могут применяться разные подходы и приёмы.

Но при этом никто не имеет права бескрылым ли разделением живых образов на совокупность “отрицательных” и “положительных” качеств характера и поведения, фантастическими ли версиями в ритмах “интертекстуальности” отвращать подростков от шедевра, самодостаточно живущего в слове.