Я иду на урок

Татьяна ТИМОФЕЕВА,
Сергей ФЁДОРОВ

---

Сергей Владимирович ФЁДОРОВ (1961) — методист, преподаватель литературы, кандидат педагогических наук, доцент.
Татьяна Владимировна ТИМОФЕЕВА — учитель литературы высшей категории гимназии № 271.
Авторы статьи живут в Санкт-Петербурге.

В оформлении статьи использованы работы палехского художника Валентина Ходова (1942–1988) с его шкатулки, посвящённой истории Петра и Февронии (1984; сайт www.palekh.narod.ru/eng/hodov_vm.htm).

«Житие Петра и Февронии Муромских»:от горизонтов читательских ожиданий к произведению

Предлагаемая статья посвящена произведению, прочно вошедшему в школьные программы, но весьма трудному для учеников — «Житию Петра и Февронии Муромских» (1540–1560-е гг.) Ермолая-Еразма. Петербургские учителя делятся своим опытом изучения этой древнерусской житийной повести. Авторы призывают учитывать взаимосвязь горизонтов читательского ожидания (с точки зрения авторов статьи, весьма перспективное для теории методики понятие) и горизонтов ожидания, заданных текстом, предопределяющих его понимание. Именно на стыке этих горизонтов должна формироваться стратегия изучения текста в школе.

Статья печатается с продолжением.

Литература является системообразующим ядром русской культуры и важнейшим средством самопознания народа, а законы развития литературы в известной степени отражают и повторяют законы развития самой культуры. Понимание этих законов обеспечивает свободное и осмысленное существование человека в мире.

“Культура представляет собой коллективный интеллект и коллективную память, то есть надындивидуальный механизм хранения и передачи некоторых сообщений (текстов) и выработки новых. В этом смысле пространство культуры может быть определено как пространство некоторой общей памяти, то есть пространство, в пределах которого некоторые общие тексты могут сохраняться и быть актуализированы. При этом актуализация их совершается в пределах некоторого смыслового инварианта, позволяющего говорить, что текст в контексте новой эпохи сохраняет, при всей вариантности истолкований, идентичность самому себе”¹, — утверждает Ю.М. Лотман. Иными словами, культура и литература живут по закону “вечного возвращения”.

К константным текстам русской культуры, которые, с одной стороны, обеспечивают её узнаваемость, национальную идентичность, а с другой — постоянное обновление на основе переосмысления культурных идеалов прошлого, можно отнести и «Житие Петра и Февронии Муромских». Петербургский литературовед С.А. Фомичёв² отметил типологическое сходство и преломление отдельных сюжетных звеньев, мотивов и образов сочинения Ермолая-Еразма в поэмах А.С. Пушкина «Гавриилиада» и М.Ю. Лермонтова «Демон», повести А.И. Куприна «Олеся», итоговом рассказе И.А. Бунина «Чистый понедельник», стихотворении А.А. Галича «Когда я вернусь» и др. Кроме того, многие исследователи отмечают параллельные места финала древнерусской повести и европейской «Легенды о Тристане и Изольде».

Какое значение имеют эти теоретические культурологические положения для построения школьного курса литературы?

Во-первых, мы должны признать, что литературу пронизывают из конца в начало и из начала к концу устойчивые образы, мотивы и сюжеты.

Во-вторых, трансформация этих образов и сюжетов, переосмысление их на протяжении исторического времени — самое наглядное свидетельство как стабильности и целостности культуры и литературы, так и их изменчивости.

Таким образом, чтобы вписать школьника в пространство культурной традиции, необходимо выявлять и актуализировать в его читательском опыте сквозные, “вечные” образы и сюжеты, формируя опыт их интерпретации в соответствии с логикой развития самой литературы, постепенно расширяя горизонты читательских ожиданий.

Пробуждение литературных ассоциаций, связующих древнюю и новую литературу, является не просто способом обогащения читательской эрудиции, но и важнейшим средством постижения национального менталитета, воплотившегося в повести Ермолая-Еразма. Однако чтобы этого достичь, необходимо пристально прочитать сложный для восприятия современного человека и тем более школьника памятник древнерусской литературы.

«Житие Петра и Февронии Муромских» — одно из самых распространённых произведений в Древней Руси. От традиционных житий, написанных строго по агиографическому канону, его отличает занимательность сюжета и повествования, своеобразный и избыточный для житийного текста психологизм, фольклорный подтекст, сказочный характер фантастики и многое другое. Этим объясняется, что часто творение учёного монаха Ермолая-Еразма называют не житием, а повестью. И всё же если это и повесть, то повесть житийная. Именно это создаёт трудность при её изучении в классе. Современному читателю-школьнику, чаще всего не имеющему опыта чтения житийной литературы, сложно воспринимать это произведение, читать его не на языке современной прозы, а на притчевом языке древности. Отсюда вытекает главная цель первого урока — создание установки на чтение и восприятие произведения, формирование представления о житийном типе повествования.

“«Повесть о Петре и Февронии» таит в себе некие откровения, издревле определяющие национальное русское самосознание и неминуемо возникающие под пером писателей нового времени”.
С.А. Фомичёв

Уроку в этой ситуации читательского недопонимания эстетической и духовной природы произведения должно предшествовать домашнее задание, выполнение которого позволит максимально приблизиться к авторской позиции.

Учащимся предлагается, во-первых, используя читательский опыт, подумать, чем житийная повесть отличается от светской биографии, жизнеописания, а во-вторых, написать сочинение-миниатюру «Лики святых благоверных Петра и Февронии».

Выполняя это задание, ученики могут опираться на свой опыт интуитивного различения портрета и иконы. Кроме того, им предлагается подумать, что сближает и чем отличаются однокоренные слова “лицо”, “личина”, “лик”, так как в разных ситуациях жития герои прячутся за личиной, обнаруживают своё истинное лицо и проявляют глубину лика.

Петербургский лингвист В.В. Колесов пишет: “Усложнение представлений о человеке вызывало всё новые формы слов, образованные от исходного корня-символа лик. Лик понимается как идеальный первообраз: его реальный об-лик — это уже не лик, а лицо (важное лицо начальника, знакомое лицо друга), но если вдруг по какой-то причине примет лицо несвойственное ему об-лич-ие, тогда возникает лич-ина, то есть фальшивый образ лица и искажённый лик, разрушающий внешнее обличие и внутренний лик — кого?.. ну конечно же, личности. Так туго скручены в общий клубок со-значений все смыслы когда-то единого корня лик. Они соотносятся друг с другом строго системно и точно выражают различные проявления человеческой сущности. У человека есть и лицо, и маска-личина, и идеальный лик, почти незаметный за суетой жизни”³. Различение “лика”, “лица” и “личины” поможет проследить на уроке развитие сюжета жития, построенного на проявлении божественного замысла о человеке.

В эпизоде состязания Петра и Февронии в мудрости, загадывании и отгадывании загадок герои прячутся за личиной, более того, Пётр, готовый дать Февронии ложное обещание жениться на ней, “теряет” лицо. Любовь, связавшая Петра и Февронию и побудившая их отказаться от княжеской власти, обнаруживает их человеческое лицо, а в финале повести смерть с последующим чудесным воссоединением проявляет их святые лики, так как в этом воссоединении символически и одновременно идеально реализуется христианское представление о семье как о малой церкви.

Как пишет Н.С. Демкова: “...В сказке (и эпосе) испытания предшествуют свадьбе, в «Повести о Петре и Февронии» испытания также предшествуют свадьбе, но, согласно авторской воле, они продолжаются и далее — в соответствии с христианским осмыслением мотива свадьбы как окончательного духовного соединения героев, наступающего только после их смерти”⁴. Вопросом, позволяющим учащимся увидеть динамику раскрытия образов, может быть следующий: когда мы видим личину героев, когда обнаруживаем их истинные лица, а когда сквозь них проступают и проявляются лики святых?

Итогом же самостоятельных домашних размышлений и наблюдений восьмиклассников может стать разрешение проблемного вопроса: «Житие Петра и Февронии» — это развлекательное или душеспасительное чтение? При этом ученики могут сравнить сочинение Ермолая-Еразма и народную сказку «Мудрая дева».

В сущности, все эти задания преследуют одну цель: они должны помочь школьникам отличить бытийное от бытового, притчевое от занимательного. Выполнение предваряющего домашнего задания поможет “раскачать” стереотипы читательского восприятия, замыкающегося, как правило, в пределах жизненного опыта и жизненных представлений школьников.

Первый урок может начаться с эстетического погружения учащихся в атмосферу средневековой культуры. В затемнённом кабинете можно зажечь несколько свечей и поставить записи древнерусской музыки, например, сочинения Фёдора Крестьянина, современника Ермолая-Еразма и первого из известных нам по имени русских композиторов, в исполнении хоровой капеллы имени А.А. Юрлова (Стихира, глас 1), медленно чередуя с помощью проектора репродукции образов древнерусской иконописи, созвучной повести.

Это могут быть произведения Андрея Рублёва и особенно «Троица», с которой сопоставлял повесть Ермолая-Еразма Д.С. Лихачёв, а также иконы Дионисия с их тонким изяществом и созерцательным умиротворением.

Как вариант, можно показать учащимся финал-эпилог кинофильма режиссёра Андрея Тарковского «Андрей Рублёв»: посмертный образ художника в его произведениях. Затем учеников можно спросить, чем, по их впечатлению, отличается древнерусское искусство от искусства современного? Чем оно оказалось для них неожиданным? Как нужно воспринимать произведения средневекового искусства, в том числе и литературу?

Помочь ответить на эти вопросы может коллективное комментирование слов Ермолая-Еразма о чтении — “Не то значит книжное писание разуметь, если только о прочтении словес заботиться <...> Не тот книжник. Тот книжник, кто не одним только зрением или произнесением, а пространством ума глубину мысли разумной постигает”, — которые являются первым эпиграфом к уроку.

Показательно, что ученики обращают внимание на особую одухотворённость и торжественность древнерусской музыки и плоскостное изображение иконы, в чём они видят стремление средневекового искусства передать не психологическое, а духовное состояние человека.

“Трогательное сказание о Петре и Февронии — одна из жемчужин древнерусской литературы”.
Г.П. Федотов

Вторым эпиграфом также могут быть слова Ермолая-Еразма из трактата «Слово о глубокомыслии любви и правды и о побеждении вражды и зла»: “Всякому держащемуся благоверия полезно размышлять о распространении добродеяния, более же всего заботиться о любви, ибо она главизна всем добродетелям и всем благим делам мать, от неё же рождаются все добротворения”.

Если первый эпиграф ставит акцент на писательской и читательской позиции Ермолая-Еразма, создаёт установку на прочтение написанного им жития как притчи, сюжета-символа, то второй обращает внимание учеников на сокровенную идею Ермолая-Еразма о “любви как вечной субстанции... позволяющей человеку иметь «душу светлу» и максимально приблизиться к Божеству”, которая, как справедливо отмечает Н.С. Демкова, “составляет основную проблематику и этого Слова, и «Повести о Петре и Февронии»”⁵.

Далее обсуждается вопрос о единстве и противоречиях личины, лица и лика в создании образов героев повести, после чего следует обратиться к проверке домашнего задания с обсуждением письменных творческих работ. Совместное комментирование ученических сочинений-миниатюр позволит определить, насколько ученикам удалось приблизиться к стилистике средневековой культуры, к её системе ценностей и эстетическому идеалу, насколько совмещаются горизонты читательских ожиданий школьников и горизонты ожиданий текста, продуцирующего читательское сотворчество.

При этом надо сориентировать учеников на оценку собственных творческих работ с точки зрения установок древнерусского искусства, о которых речь шла в самом начале урока, подчеркнув, что в изображении человека древнерусскому художнику был дорог лик, а не лицо, как художнику современному. Рассмотрим для примера удачные и сомнительные работы школьников.

“Пётр: Строгие черты лица: грозные брови, большие ясные глаза, небольшой нос, полные губы. На нём шапка и плащ” (Аня Я.)⁶.

“Пётр: Пётр сидит на большом троне с грозным видом. Мне он представляется немного жестоким человеком, который никогда не меняет своего решения. Он твёрдо стоит на своём” (Гюльнара Х.).

“Пётр: Он мне представляется возлежащим на ложе. Волосы у него волнистые, русые, Высокий лоб, лицо вытянутое, овальное. Глаза тёмные, большие, длинные ресницы. Нос короткий, губы тонкие. Одет в мужское княжеское платье, ноги покрыты одеялом. Платье с синими вставками, высокий воротник, до пояса широкая полоса. Руки в перстнях” (Лада Б.).

Как видно, работы различаются по уровню речевого исполнения, степени подробности и проработанности образа героя, однако их сближает одна общая черта: бытовое, наивно-реалистическое восприятие святого князя. В них он словно низводится с небес на землю, что свидетельствует о внешнем и неглубоком, на сюжетном, а не на притчевом уровне прочтении житийной повести, хотя наряду с очевидно бытовыми социальными и псевдопсихологическими подробностями: “сидит на троне с грозным видом”, “руки в перстнях” — есть и более глубокие и тонкие характеристики, свидетельствующие о “движении навстречу тексту”, а не против него: “Строгие черты лица: грозные брови, большие ясные глаза”.

В некоторых ученических миниатюрах это движение еще более ощутимо, несмотря на лаконизм и избыточную краткость: “Пётр: Немолодой, серьёзный человек с седеющими волосами, с хитрым, мудрым, красивым лицом, у него особый божественный взгляд” (Алексей Н.). “Седеющие волосы”, “мудрое, красивое лицо” и “божественный взгляд” — детали, которые свидетельствуют о глубине прочтения повести, понимании жизни Петра как пути восхождения к Богу, хотя пока речь может идти только об “интуитивном схватывании” идеи произведения. Комментируя ученические работы, учитель должен обращать на эти крупицы высокого смысла внимание самих ребят, попросив их оправдать созданный ими образ.

Двойственность восприятия героев ещё ярче сказалась в образе Февронии, которая, судя по частотности посвящённых ей работ, для учащихся является главной героиней повести. Описывая её внешность, ученики могли опираться либо на собственные представления о женской красоте, часто предопределённые образцами современной массовой культуры, либо выписывать образ Февронии по контрасту с навязываемыми индустрией моды и поп-культуры стереотипами, либо попытаться увидеть Февронию “глазами средневековой традиции”, попытаться отразить в своей миниатюре идеальный образ духовной красоты, который всегда отличается укоренённостью в прошлом. Все три точки зрения оказались представлены в ученических работах.

Первая группа характеризуется влиянием стереотипов массовой культуры, которые приходят в противоречие с собственными читательскими впечатлениями. “Феврония: Высокая, худая, лет двадцати пяти девушка. Светло-серые глаза, измученное работой лицо, бледные, еле заметные губы, когда она улыбается, хотя это случается редко, на щеках появляются ямочки. Одета в чёрную чуть ниже колен юбку, тёмно-серую рубашку, накинутый на голову платок почти полностью скрывает тёмно-каштановые волосы” (Катя П.).

“Феврония: Феврония предстаёт в моём воображении молодой девушкой. У неё русые длинные волосы, слегка вьющиеся. Глаза имеют голубой оттенок, они наполнены чем-то неизвестным. Взгляд у Февронии хитрый, но в то же время в нём нет ничего плохого и злого. Феврония — высокая девушка и очень привлекательная. На ней можно разглядеть несколько украшений, а это значит, что это девушка скромная. Кожа у Февронии гладкая, нежная, как у ребёнка, и благоухает розами. Очень кидаются в глаза её густые ресницы, а особенно чёрные брови. Феврония очень изящно одета. Нежно-голубое платье подчёркивает её обаяние. Атласные перчатки — женственность” (Тамара К.).

В этих работах “новомодные” характеристики красоты (“чуть ниже колен юбка”, “атласные перчатки”) входят в противоречие с желанием авторов работ обнаружить потаённую красоту Февронии (“когда она улыбается, хотя это случается редко, на щеках появляются ямочки”, “Глаза имеют голубой оттенок, они наполнены чем-то неизвестным”).

Вторая группа работ характеризуется очевидным противопоставлением представления, обусловленного этнически, американизированному представлению о красоте. Иными словами, в этих работах Феврония предстает как “типичная” русская красавица. “Феврония: Мне кажется, что у Февронии лицо овальное с веснушками, что подчёркивает её русское происхождение. У неё русые, длинные волосы, что показывает её звание… Феврония одета в красный сарафан и белую рубашку с кружевами. На ногах — красные сапожки. На сарафане есть кружева, которые она сделала своими рукодельными, мягкими руками” (Лена Г.).

“Феврония: Она молодая, с лебединой грацией. Лицо у неё бледное, но на нём выделяются яркие, прозрачные глаза. У неё русые волосы, заплетённые в косы” (Юнна Г.).

Можно отметить отдельно такие работы, где сделана попытка отразить во внешнем облике не только высокие душевные качества “мудрой девы”, но и показать её особость, богоизбранность. “Феврония: Икона должна быть представлена в тёмных цветах (песочный, тёмно-жёлтый, коричневый). Свет падает на лик святой Февронии. Лицо скромное, но она была не настолько скромной, чтобы не уметь отстоять своё мнение. Высокий лоб (знак ума). Маленькие глаза, чёрные — мудрые, проникновенные; маленькие, потому что она обладает даром, внутренним даром, потому что она подходит к вопросу изнутри, находит сердцевину и проникает внутрь. Маленький нос, узкие губы, но из этих уст выходят мудрые речи” (Мария В.).

Наконец, в ряде работ идея высшей красоты, святости становится доминантой созданного школьниками образа. “Феврония: Феврония — вечная девушка, неиссякающая молодость символизирует её чистоту и целомудрие… У неё голубые глубокие глаза. Она смотрит в небо, но её взгляд не выражает ни мольбы, ни муки, ни ненависти — в нём неземное умиротворение и любовь. Брови её чёрной дугой лежат над прекрасными глазами. Губы разомкнуты в знак того, что ей нечего таить. Волосы развеваются сзади, и ни одна прядь не падает и не закрывает собой ни малейшей части её прекрасного лица” (Вероника Ф.).

При обсуждении написанного школьниками неизбежно обнаружится противоречие бытового и бытийного прочтения повести, при этом естественно, что в суждениях школьников бытовое будет превалировать над бытийным. Преодоление упрощённого взгляда на повесть Ермолая-Еразма — одна из главных задач, стоящих перед учителем.

Возможный вариант работы: не уход от крайностей и примитивности читательского восприятия школьников, а наоборот, намеренное заострение этих крайностей, для того чтобы обнажить их ограниченность и поверхностность.

Например, отвечая на проблемный вопрос домашнего задания и доказывая, что повесть имеет не столько поучительный смысл, сколько призвана развлечь читателя и ни о какой святости “мудрой девы” речи не может в ней идти, один из учеников всерьёз говорил о том, что Феврония ловко всё рассчитала, не излечив до конца Петра и, следовательно, получив над ним власть. Он так и сказал, что её брак с Петром — это “брак по расчёту”: “Феврония, простая крестьянская девушка, использовала свой лекарский дар, чтобы принудить князя Петра к свадьбе”. Многих такая позиция возмутила, они апеллировали к тексту произведения, к изгнанию Петра и Февронии из Мурома, когда Феврония заботится не о власти и положении княгини, а о возможности быть вместе с мужем и укрепляет его веру в будущее. Но юноша был непреклонен, потому что “Феврония потребовала от Петра жениться на ней до того, как его увидела”, при этом едко и саркастически заметив: “Ну, если в любовь с первого взгляда ещё можно поверить, то в любовь заочно вряд ли…”

Казалось бы, такой житейский взгляд на житие совершенно не оправдан. Бытовая сторона жизни, мирские блага не могут быть мерилом жизни святых. Однако и в науке повесть Ермолая-Еразма, в силу своего очевидного расхождения с житийным каноном, часто трактуется отнюдь не в сакральном плане. Это можно использовать при организации дискуссии в классе, например, столкнув два практически взаимоисключающих мнения на «Житие Петра и Февронии» известных отечественных ученых-медиевистов Р.П. Дмитриевой, установившей авторскую принадлежность повести перу Ермолая-Еразма, и Я.С. Лурье. Мнения, которые в известной степени соотносимы с читательскими впечатлениями школьников.

Р.П. Дмитриева пишет: “Последний рассказ Повести, посвящённый описанию смерти героев, уже не имеет никакого отношения к сказке о мудрой деве. Он задуман как эпилог ко всему произведению и выполняет функцию новеллистической концовки <…> В рассказе подводится итог взаимоотношений между Петром и Февронией. К концу своей жизни они пришли в полном согласии. Благодаря уму, такту и благородству Февронии их совместная жизнь оказалась счастливой”⁷. С её точки зрения, отличие повести от жития определяется тем, что повесть выходит за рамки житийной тематики; в ней рассказывается о жизни Петра и Февронии в основном в аспекте их взаимоотношений. Таким образом, Р.П. Дмитриева фактически создаёт прецедент светского, внесакрального прочтения проблематики повести. Так же поступает и Я.С. Лурье, когда, переместив повесть в контекст европейской литературы, сопоставляет отдельные её сюжетные звенья с сюжетами «Декамерона» Боккаччо, «Ромео и Джульеттой» В.Шекспира, средневековой европейской повестью о Тристане и Изольде. Фактически он тоже ставит во главу угла взаимоотношения героев, но оценивает их совершенно иначе, нежели Р.П. Дмитриева: “Феврония соглашается излечить князя, но с условием, что Пётр возьмет её в жены. Как понимать это условие? Читатель, который воспринимал повесть только как житие, а в Февронии видел прежде всего святую, мог видеть здесь проявление её мудрости — она заранее знала, что Пётр предназначен ей в мужья. Но люди, воспитанные на народных сказках, где часто встречается подобное условие, могли воспринимать этот мотив и иначе — в чисто бытовом плане. Живя в своей деревне Ласково, Феврония едва ли могла видеть Петра до того, как он обратился к ней за излечением. У читателя, естественно создаётся впечатление, что к Петру Февронию влекла не любовь (в легенде о Тристане и Изольде упоминается волшебный любовный напиток), а лишь желание не упустить своё счастье”⁸.

Ученикам можно задать вопрос, кто прав в оценке произведения Ермолая-Еразма: Р.П. Дмитриева, утверждающая, что повесть посвящена счастью семейной жизни, основанной на любви и взаимопонимании, или Я.С. Лурье, согласно мнению которого, “к Петру Февронию влекла не любовь... а лишь желание не упустить своё счастье”.

Обсуждение этого вопроса неизбежно обнаружит ограниченность и недостаточность бытового прочтения повести. После выявления различий однокоренных слов-понятий “быт” и “бытие” никто из восьмиклассников не сказал, что смысл житийной повести можно исчерпать формулами “повесть о счастливой любви и верности” или “повесть о браке по расчёту”. Наоборот, они отметили, что оба прочтения проецируют содержание житийной повести в сферу быта, тогда как она обращена к вечности, к бытию. Чтобы подчеркнуть это, можно попросить их ответить на вопрос, какие эпизоды жития не вписываются в предложенные выше трактовки. Очевидно, что “бытовое” понимание проблематики произведения неизбежно оставляет за кадром эпизод змееборчества Петра или чудесное возрождение древесных обрубков по молитве Февронии, и тем более — посмертные чудеса.

Результатом первого урока должно стать определение жанровой принадлежности повести и, следовательно, продиктованного жанром способа её интерпретации.

Вспомним здесь первое домашнее задание и предложим школьникам представить результаты в виде сравнительной таблицы.

Вот примерный вариант таблицы. Важно, чтобы каждая её ячейка заполнялась в ходе коллективного обсуждения.

Литературная биография и житийная повесть

После заполнения таблицы ученики отвечают на вопросы: что необходимо учитывать, читая жития? Свойства каких жанров мы находим в «Житии Петра и Февронии»? Они называют среди специфических свойств произведения Ермолая-Еразма близость фольклорной сказке, религиозной легенде и, главное, притче.

Таким образом, происходит расширение горизонтов читательских ожиданий, а наиболее естественным путём интерпретации становится путь толкования притчевых образов и сюжетных ситуаций жития.

Обсуждение повести-притчи требует составления сюжетного плана с выделением важнейших эпизодов повествования, поэтому учащиеся получают домашнее задание разбить житийную повесть на части и эпизоды, составить её план и выделить в ней те звенья сюжета, которые имеют притчевый и символический характер.

На первый взгляд граница между биографией и житием едва уловима. Но в христианской традиции не случайно принято говорить не о биографии святых, а об агиографии. В этом слове мы узнаём тот же корень, что и в слове “биография” — графия (писать), но, в отличие от слова биос (жизнь), агиос по-гречески значит святой. Следовательно, агиография — описание святости. Как пишет современный исследователь средневековой литературы Б.И. Берман: “Житие ищет в отображаемой им жизни не интересное в том или другом отношении, а должное и священное, нуждающееся в прославлении и требующее неограниченного повторения <...> Жития рассчитаны на аудиторию, которой нужны не идеи, а нормы...”⁹ Это возможно только при том условии, что жития строго ориентированы на агиографический канон, предполагающий сакрализацию образа человека, победившего в себе греховное начало во имя божественного. “Идеализация была одним из способов художественного обобщения в средние века. Писатель влагал в создаваемый им образ человека (государственного или церковного деятеля, святого) свои представления о том, каким должен был быть этот человек, и эти свои представления о должном отождествлял с сущим”¹⁰, — утверждает академик Д.С. Лихачёв.

Итак, чем более узнаваем образ святого, чем более он напоминает Первообраз Христа, тем лучше. В сущности, каждое житие воссоздаёт не столько реальный образ человека, сколько идеал святости в том или ином его конкретном обличии. Смысл житийной литературы в том, чтобы показать читателю не правду жизни со всеми её противоречиями, достоинствами и недостатками, а в том, чтобы помочь читателю увидеть в реальном воплощение идеального. Эта задача требует от агиографа не самостоятельности и творческой инициативы, а подражания лучшим образцам жанра. Писание жития — не сочинительство в нашем современном понимании, а свидетельствование. Агиограф скорее переписчик, который лишь фиксирует Божественный замысел о человеке, воплотившийся в житии святого. Именно этим объясняется присутствие “общих мест” в житиях разных эпох и даже разных народов.

Читая жития, наши предки приобщались к вечным ценностям христианства и учились отличать дьявольское от божеского, поэтому в каждом произведении этого жанра так контрастны образы подвижников и праведников грешникам и злодеям, поэтому же жития лишены психологизма, ибо святой по определению не может сомневаться в выборе между Богом и дьяволом.

Жития предлагают нам образец для подражания и потому пишутся по образцу. Но как бы сильно ни было влияние житийного канона, в его пределах агиограф свободен. Каждый святой по-своему раскрывает нам истины христианства, и постижение этих истин требует от читателя труда души. В сущности, каждое житие — это притча, смысл которой открывается только при медленном и вдумчивом чтении.

Примечания

1 Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 2000. С. 673.

2 Здесь и далее мы пользуемся любезно предоставленной нам С.А. Фомичёвым авторской рукописью доклада «“Повесть о Петре и Февронии” Ермолая-Еразма и новая русская литература», прочитанного в Пушкинском Доме в 2002 году.

3 Колесов В.В. Язык и ментальность. СПб., 2004. С. 98–99.

4 Демкова Н.С. Средневековая русская литература: Поэтика, интерпретация, источники: Сб. ст. СПб., 1997. С. 92–93. Данная статья лежит в основании литературоведческой концепции предлагаемой нами методической системы.

5 Демкова Н.С. Цит. соч. С. 85–86.

6 Здесь и далее все ученические работы цитируются без стилистической правки.

7 Дмитриева Р.П. Повесть о Петре и Февронии. Л., 1979. С. 29.

8 Лурье Я.С. Литература XVI века // История русской литературы X–XVII веков / Под ред. Д.С. Лихачёва. М., 1980. С. 298.

9 Берман Б.И. Читатель жития (Агиографический канон русского средневековья и традиция его восприятия) // Художественный язык средневековья: Сб. ст. / Отв. ред. В.А. Карпушин. М., 1982. С. 162.

10 Лихачёв Д.С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970. С. 104.

Окончание в № 7.