Архив
Факультатив
Ирина Алютина
Ирина Владимировна Алютина (1977) — аспирантка филологического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова.
Как мстили в старину
Летописный рассказ об ослеплении Василька Теребовльского и скандинавские саги
Исландские саги как жанр средневековой словесности — явление уникальное. В XVIII веке саги входят в русскую историческую науку, к ним появляется интерес в связи с упоминанием в них Древней Руси. Но подлинный интерес к сагам возникает позже — в XIX–XX веках. Для того чтобы проверить историческую достоверность описанных в саге событий, у исследователей появилась необходимость сравнения древнеисландских саг с древнерусскими летописями. Учёные обращали внимание на огромное количество сходств между сюжетами древнерусских летописей и рассказами саг. Таков сюжет «Повести временных лет» о смерти князя Олега и аналогичный ему рассказ о смерти Орварда Одда; повествования о введении христианства на Руси князем Владимиром и о введении христианства в Норвегии конунгами Олавом Трюггвасоном и Олавом Харальдсоном; рассказ о мести княгини Ольги древлянам и многочисленные повествования о мести в сагах и так далее.
Ещё один пример — повествование об ослеплении князя Василька Теребовльского (сказание 1097 года) и сюжет об ослеплении конунгом Олавом Святым конунга Хрёрека.
На протяжении всего XI века междоусобицы на Руси не утихали, а, наоборот, разгорались с новой силой. Одна из междоусобиц отражена в сказании об ослеплении Василька Теребовльского. Сказание поражает подробностями и точным описанием злодеяния. Следуя злым наговорам о том, что Василько хочет захватить их города, его родственники Давыд и Святополк ослепляют его. Летописец очень точно и образно описывает их приготовления к преступлению, само ослепление. Д.С. Лихачёв, исследуя этот рассказ, пишет: “В отличие от многих других произведений средневековой русской литературы, где о фактах по преимуществу сообщается, — здесь они описываются. Автор стремится представить картину совершённого преступления, живо её воспроизвести, внушить ужас к тому, что произошло”1. Необходимо отметить описание душевного состояния братьев и Василька. Так, например, описывается состояние Давыда: “Давыдъ же седяще акы немъ”; “И нача Василько глаголати к Давыдови, и не бе в Давыде гласа, ни послушанья: бе бо ужаслъся, и лесть имея в сердци”. Конечно, подобное описание мы можем отнести к определённому библейскому стереотипу изображения душевных состояний (для сравнения можно привести следующие примеры: “И стенали сыны Израилевы от работы и вопияли, и вопль их от работы восшёл к Богу” (Исх. 2, 23); “Сердце фараоново ожесточилось” и он не отпустил народ (Исх. 7, 13–14); “Услышали народы, и трепещут; ужас объял жителей Филистимских. Тогда смутились князья Едомовы, трепет объял вождей Моавитских, уныли все жители Ханаана. Да нападёт на них страх и ужас; от величия мышцы Твоей да онемеют они, как камень, доколе проходит народ Твой, Господи, доколе проходит сей народ, который Ты приобрёл” — Исх. 15, 14–16) и не видеть в этом оригинальности автора. Зато в описании самого преступления мы уже не можем говорить о стереотипе. Здесь автор впервые пользуется тем, что мы сейчас называем художественной деталью. По мысли Д.С. Лихачёва, “из множества фактов, на которое неизбежно распадается всякое событие, он выбирает именно те, которые делают ужас совершённого художественно убедительным. С умелым подбором деталей, а по всей вероятности и с их художественным воссозданием, автор сочетает умелый выбор средств языка: лексики, грамматических форм и пр.”2. Действительно, каждая художественная деталь выделена и показана с такой отчётливостью, что у читателя создаётся чёткое представление о картине преступления. Д.С. Лихачёв, анализируя описание самого преступления, подчёркивает, что автор выбирает сильные детали для своего рассказа, “он умеет сосредоточить внимание именно на том, что может сделать картину особенно наглядной и вместе с тем подчеркнуть ужас совершённого”3. Особенно исследователь отмечает роль такой художественной детали, как нож. Он пишет, что эта сосредоточенность на ноже очень важна: “Нож сперва точат, затем «приступают» с ним к Васильку, им наносят рану, извлекают одно глазное яблоко, затем — другое. Нож не случайно выбран своего рода центром всей картины ослепления. Он становится как бы символом княжеской распри. Именно о ноже вспоминает Мономах, когда посылает к Давыду и Олегу Святославичам со словами: «Поидета к Городцю, да поправим сего зла, иже ся створи се в Русьскей земьли и в нас, в братьи, оже ввержен в ны ножь». С этими же словами — «ввергл еси в ны ножь» — посылают и к Святополку”4.
В сюжетах скандинавских саг также нередко встречается мотив ослепления. Так, например, в саге об Олаве Святом рассказывается о способах, какими этот конунг заставлял принять христианство: “Тех, кто не хотел отказываться от язычества, он жестоко наказывал, некоторых он изгонял из страны, у других приказывал искалечить руки или ноги или выколоть глаза”.
Общие черты с древнерусским сюжетом обнаруживаются в скандинавском рассказе об ослеплении Хрёрека конунга (сага об Олаве Святом). Когда конунги (правители) в пяти областях Норвегии слышат, как жители жалуются на притеснения со стороны конунга Олава, они собираются на совет и решают, что им предпринять. Олав узнаёт об этом, нападает на них и расправляется с ними. Он пощадил четырёх из них и заставил их платить ему дань. Хрёрек же конунг был самым мудрым, и поэтому Олав решил оставить его при себе, предварительно ослепив. Описание расправы Олава с другими конунгами очень информативно, хотя и кратко. Далее сюжет приобретает большую занимательность, так как начинается подробный рассказ о психологическом состоянии Хрёрека конунга.
В древнерусском сюжете, когда Василько был ослеплён, то братья “…вземше и (его) на ковре взложиша на кола (на телегу) яко мертва, повезоша и (его) Володимерю”. Олав же оставляет Хрёрека конунга при себе, опасаясь авторитета, которым Хрёрек пользуется у жителей страны и у других конунгов. Олав не испытывает никаких страданий и сомнений, как, например, Давыд. Он доволен своим поступком. Но нужно обратить внимание на поведение Хрёрека конунга. Слепой Василько, опираясь на помощь своего брата Володаря, пытается мстить открыто. Хрёрек конунг постоянно находится под наблюдением Олава, и в саге читателю даётся понять, что Хрёрек конунг таит какой-то план: “Хрёрек был молчалив и держался нелюдимо”. Он пытается отомстить через тех людей, которые к нему приставлены: “Когда они со Свейном оставались наедине, Хрёрек становился оживлённым и разговорчивым. Он вспоминал многое из того, что было раньше, и то, как ему жилось, когда он был конунгом. Он говорил о своей прежней жизни и не забывал о том, кто отнял у него его могущество и благополучие и сделал его нищим”. Хрёрек пытается отомстить с помощью Свейна, человека, который был к нему приставлен, но месть не свершилась. После первой неудачной попытки отомщения читателю показано психологическое состояние Хрёрека: “Хрёрек конунг вёл себя по-разному, он то молчал по нескольку дней подряд, и никто тогда не слышал от него ни слова, то становился оживлённым и весёлым, так что каждое его слово вызывало смех, а иной раз он говорил хоть и много, но только злословил”. С помощью такого описания внутреннего состояния Хрёрека читателю предоставляется возможность увидеть, как в душе Хрёрека назревает следующий план мщения.
Василько в отличие от Хрёрека о мщении договаривается с братом Володарем, и мстят они вместе совершенно открыто, не скрываясь, вызывая на битву Святополка и Давыда, но также обдумывают свой план мщения. Так, Володарь усыпляет подозрения Давыда и приходит к нему якобы с миром, чтобы тот отпустил его брата, находящегося у него в плену: “Бог свидетель тому, а ныне пусти брат мой, и створю с тобою мир”. А затем, когда тот, обрадовавшись, выпускает Василька, соберясь с силой, Володарь и Василько идут на него походом: “И наставше весне приде Володарь и Василько на Давыда”.
Хрёрек пытается мстить ещё раз, и когда эта попытка вроде бы ему удаётся и он убегает вместе с дружинником Финном Малышом, который был приставлен к нему, Олав настигает и хватает его. И опять нам показана непреклонность Хрёрека конунга в его стремлении отомстить: “Хрёрек конунг был очень весел, и было незаметно, чтобы он был чем-то недоволен”.
При анализе данного сюжета мы можем отметить тонкий психологизм, который применяется к описанию состояния Хрёрека конунга, и не только его. Конечно, в таких произведениях, как саги, говорить о психологизме очень трудно, это можно делать только условно, но всё-таки, на наш взгляд, он там присутствует. Наиболее ярко приём скрытого психологизма выражен, например, в другом сюжете о мести: при обрисовке характера Халльгерд, одной из главных героинь исландской родовой саги о Ньяле. Поведение Халльгерд не однозначно. Самое страшное в саге — это её смех, означающий вынашиваемый ею план мести. Приведём примеры.
Человек, посватавшийся к ней, неприятен Халльгерд, но её отец соглашается выдать её замуж, предварительно не поговорив с ней, что она считает за оскорбление и решает мстить. Сага отмечает, что на свадьбе «невеста была очень весёлой», а далее один из героев говорит: “Не нравится мне её смех”. Впоследствии он оказывается прав. Халльгерд ищет поводов для ссоры с мужем, а когда он, рассердившись, ударил её по лицу, она обещает отомстить ему за оскорбление и использует для этого своего воспитателя Тьостольва, который и убивает мужа Халльгерд.
А вот ещё один сюжет о мести Халльгерд. Она выходит замуж второй раз, и на этот раз она очень любит своего мужа, которого убивают. Халльгерд видит убийц своего мужа, и между ними происходит следующий разговор.
— Что случилось и почему твоя секира окровавлена? — спросила она.
— Не знаю, — сказал он, — понравится ли тебе новость. Глум убит.
— Это, наверно, ты убил его? — говорит она.
Она засмеялась и сказала:
— Ты, я вижу, малый не промах.
Данный приём характерен не только для создания образа Халльгерд. Мотив смеха как попытки скрыть настоящее душевное состояние распространён и в “королевских” сагах исландского сказителя XIII века Снорри Стурлусона. Эта черта и проявляется в поведении конунга Хрёрека.
Хрёрек решает довести свою месть до конца уже без помощников. И в саге нам даётся описание того, как он совершает в одиночку покушение на Олава конунга. После этого Олав отсылает Хрёрека в Исландию.
При сравнении этих двух сюжетов обращают на себя внимание не только сходства (ослепление в обоих случаях, изображение внутреннего состояния героев, месть в обоих случаях), но и отличия.
Так, Василько по сравнению с Хрёреком отличается более мягким характером, он скромен и умеет признавать свои ошибки, ему свойственно критическое отношение к себе, и, что является самым важным, он — настоящий христианин. Например, он говорит: “…надеюся на Богъ. Пошлю ко Владимиру, да быша не прольяли мене ради крови”; “на мя Богъ наведе за мое възвышение”; “низложи мя Богъ и смири”. Но несмотря на это, древнерусский книжник всё же осуждает Василька, который, мстя Давыду и Святополку, “повеле исечи вся и створи мщенье на людех неповинных, и пролья кровь неповинну”.
Хрёрек же изначально отличается особой мстительностью, непреклонностью характера, жестокостью, стремлением во что бы то ни стало отомстить, даже рискуя жизнью других людей. Он не говорит о смирении и не ведёт себя как христианин, несмотря на то что Олав заставил креститься всех, также и его. Хрёрек способен держать в себе обиду очень долгое время, он не прощает страшного преступления, совершённого по отношению к нему. Подобная модель поведения свойственна не только этому конунгу. Можно привести многочисленные примеры из саг, героям которых также присуще такое поведение. Например, в родовой саге о Гуннлауге Змеином языке в самом начале отмечается, что “…страна стала христианской, и весь народ оставил старую веру”. Однако поведение героев остаётся далеко не христианским. Довольно интересный пример подобного поведения мы находим в саге о Хаконе Добром. Несмотря на то что время правления этого конунга оставило по себе хорошую память, что запечатлено в его прозвище, он также остаётся мстительным до конца, хотя и является одним из первых христиан в Норвегии. Так, например, он мстит датчанам за смерть своего брата Эйрика. Таких примеров мы можем привести довольно много, и отсюда можно заключить, что подобная модель поведения типична для саг.
Таким образом, можно сказать, что различия в данных сюжетах касаются непосредственно образов князя и конунга и сводятся к тому, что в летописи к князю Васильку, используя терминологию М.П. Одесского, применяется модель “государь — совершенный человек”5. Подобная модель, по мнению исследователя, “подразумевает понимание властителя как персонификации физических и душевных достоинств коллектива”6. Иными словами, следуя агиографической традиции, летописец возвышает и возвеличивает князя, наделяя его чертами святого и придавая ему сверхчеловеческий статус, хотя он всё же стремится сохранять историческую достоверность, осуждая Василька за невинно пролитую кровь.
В сагах же события излагаются с максимальной достоверностью, благодаря чему создаётся довольно реалистичный портрет конунга, что связано со значимостью дохристианских представлений для составителей саг. Для летописца же это не является значимым.
Примечания
1 Лихачёв Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1967. С. 129.
2 Там же.
3 Там же. С. 130.
4 Там же.
5 Одесский М.П. Поэтика власти на Древней Руси // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. М., 2000. № 1. С. 5.
6 Там же.