Базаров и Маяковский

Я над всем, что сделано, ставлю “nihil”.

В.Маяковский. «Облако в штанах»

Нигилист... Это от латинского слова “nigil”,
ничего, сколько я могу судить;
стало быть, это слово означает человека,
который... который ничего не признаёт?

И.Тургенев. «Отцы и дети»

Поверхностный взгляд может увидеть странную прихоть в желании сопоставить вымышленного литературного героя XIX века с поэтом, реально существовавшим в XX веке.

Однако основания для этого сопоставления весьма существенны. Во-первых, поражает удивительное их сходство — сходство манер, изречений — жизненной позы, сходство реакций на них окружающих людей. Во-вторых, сам Маяковский видел это подобие, о чём имеются свидетельства.

Базаров, своевольно воплотившись в живом человеке, утверждает жизненность художественного типа, нарисованного Тургеневым. Писатель не только открыл этого героя в своём современнике, но предугадал его значение в будущем. Он ведь и есть та самая свеча, от которой “Москва сгорела”. Базаров только грозился грядущими пожарами, Маяковский был свидетелем и радостным певцом этих пожаров.

Тургеневу мерещился грядущий Стенька Разин, что будет громить барские имения и волочить на виселицу господ («Стихотворения в прозе»). Маяковский в преддверии бунта обещал быть знаменем бушующих орд. И он стал им в годы революции. Лик Базарова ассоциировался у Тургенева с ликом Пугачёва. “Дело Стеньки с Пугачёвым разгорайся жарче-ка!” — подбадривал бунтарей Маяковский. Базаров знал, что Рафаэль ничего не стоит. Соратники Маяковского обещали сжечь Рафаэля.

Истинный художник не только “отражает жизнь”. Он угадывает в движении жизни какие-то лишь ещё намечающиеся явления, материализует в образе то, что незримо для большинства носится в пространстве. Он даёт явлению облик и имя. Так Тургенев вымечтал свою “русскую женщину”, и многие русские женщины стали лепить себя по её образу и подобию. Должен был прежде явиться вымышленный Чайльд Гарольд Байрона, чтобы вослед ему десятки русских и французских молодых людей нарядились в его плащ.

Тургенев, рисуя буйные восторги ситниковых и кукшиных, вряд ли мог себе вообразить буйство пролеткультовцев. Ещё менее он мог бы представить себе, что придёт поэт, который призовёт “пулями тенькать по статуям классиков” (“А почему не атакован Пушкин и прочие генералы-классики?”).

Но зато Маяковский вполне сознавал, кто был его прототипом. Однажды он обратился к Мейерхольду с предложением взять его на роль Базарова. Мейерхольду это показалось нелепым. “Ну как можно согласиться, что он Базаров, когда он насквозь Маяковский”, — писал он. Он, очевидно, не понимал, что поэт потому и ощущал себя Базаровым, что был “насквозь Маяковским”. Однако Мейерхольд хорошо знал, что, когда Маяковский ставил пьесу, он старался “себя вкомпоновать в эту вещь”.

Уже в первом примитивном фильме «Барышня и хулиган» он играл некоего микро-Базарова, скрывающего под грубостью любящее сердце. Маяковский так хорошо “вкомпоновался” в роль самоубийцы, что в документальном фильме о Маяковском авторы используют кадры, рисующие его смерть, рассказывая о смерти Маяковского. При этом девятнадцатилетний Маяковский ничуть не портит кадров о смерти тридцатисемилетнего поэта.

“Вкомпоновался” Маяковский и в образ Мартина Идена, которого он назвал русским поэтом Иваном Новым. Его только не устраивал конец: герой Джека Лондона кончает жизнь самоубийством. В фильме Маяковский хотел это переиначить. Переиначить в жизни не удалось. Вкомпонован он был в эту идею крепко.

Маяковский знал, что, подобно Базарову, он стал “на горло собственной песне”, пытался задушить “романтизм” в себе самом, предпочесть полезное прекрасному.

Базаров говорит, что он “самоломанный”. Он ломает себя потому, что боится “рассыропиться”, выявить свой “романтизм”, придушенный тяжёлой стопой. Героиня тургеневского «Фауста» считает, что нельзя себя “надламывать”. “Надо всего себя переломить”. (Подчеркнём, что это женщина с романтической судьбой, дочь итальянской крестьянки, которая во всём остальном ничуть не похожа на Базарова. Просто перед нами вариация излюбленной тургеневской мысли.)

Переломить себя, задушить в себе живого человека ни Базарову, ни Маяковскому не удалось. Среди родных полей Базаров вдруг признаётся, что природа для него не только мастерская, но и храм, обладающий магическим воздействием. Маяковский, вернувшись на родной Кавказ, пытался привычно иронизировать над излюбленной темой поэтов (“От этого Терека в поэтах истерика”), но вдруг ощутил могучее воздействие величавой природы, которая “разит красотою нетроганной”. А как они похоже иронизировали! Поэт непременно должен приходить в умиление от пейзажа и написать что-нибудь вроде “природа навевает молчание сна”, говорит Базаров.

Поэт, по Маяковскому, это такой кучерявый барашек, который должен млеть от пейзажей: “На затылок нежным жестом он кудрей откинул шёлк... и заблеял, и пошёл: что луна, мол, над долиной. Мчит ручей, мол, по ущелью”.

Базаров желает, чтобы люди не проливали слёзы в беседках из сирени, а научились сажать сирень, цивилизованно пахать и сеять...

“Я тридцать лет отращиваю нос не для обнюхивания, для изобретения роз”, — писал Маяковский.

Есть нечто общее в природе их бунта.

“Мир мелок и не может принять большую личность, а большая личность с негодованием и отвращением отвергает этот мелкий мир” — так писал о Маяковском Луначарский.

“Он вынужден смотреть на своих знакомых сверху вниз, — говорит о Базарове Писарев, — потому что эти знакомые приходятся ему по колено... Он поневоле остаётся в уединении”.

“Те, с кем он энергично старался себя сблизить, они были ему не по росту. И отсюда проистекает очень большая тоска и очень большое одиночество”, — говорит о поэте Луначарский.

Бремя своего гигантизма они ощущали и сами.

“Мне скушно здесь — одному, впереди”, — жалуется Маяковский. Базарову смердит глухая жизнь, копошащаяся вокруг него, “мелочность её, дрязги... это беда”.

“Я ещё не встречал человека, который бы не спасовал передо мною”. Это слова Базарова.

“Я с удовольствием справлюсь с двоими, а разозлить — и с тремя”, — вторит ему Маяковский.

Они оба претендуют быть на равных с безмерными силами — временем, природой.

Базаров не желает зависеть от времени. “Пусть лучше оно зависит от меня”, — говорит он.

Маяковский идёт дальше. “Впрячь бы это время в приводной бы ремень”. Более того: “Чтобы время ткало не часы, а холст”.

Базаров желал преобразить природу. Маяковский пошучивает: “Даже если Казбек помешает — срыть...”

Резкий голос Базарова, желающего закурить, разбивает вдребезги идиллию, когда отец и сын Кирсановы упиваются весенними ароматами и картинами. Думал ли об этой сцене Маяковский, написавший философический этюд «Портсигар», где серебряная безделушка противопоставлена природе, которая “не стоит со своими морями и горами перед делом человеческим ничего ровно”.

Как и прочие нигилисты, жаждавшие пользы и рациональности, Маяковский в своём воинствующем техницизме противопоставляет Бруклинский мост и красоте архитектуры, и Мадонне, в которую влюблён “глупый художник”.

Точно так до него Писарев, избравший своим кумиром Базарова-нигилиста (Базарова, преодолевшего эту детскую болезнь, Писарев просто не заметил), анализируя Пушкина, предпочёл печной горшок Аполлону Бельведерскому.

Увлечённые своей полезной разрушительной деятельностью, они одинаково презрительно относятся к тем, кто “выкипячивает из любовей и соловьёв какое-то варево”. Напрасно Аркадий пытался растрогать Базарова романтической историей влюблённого Павла Кирсанова. “Кому это интересно: Ах, вот бедненький! Как он любил и каким был несчастным!” Это писал Маяковский. Примерно так же реагировал на повествование Аркадия Базаров.

“Всё это романтизм, гниль, художество”, — скажет о возвышенных чувствах Базаров.

“Плюньте и на рифмы, и на арии, и на розовый куст, и на прочие мерехлюндии из арсеналов искусств”, — призывает Маяковский.

Сам этот расслабленный “язычишко”, на котором говорит окружающий мир, их раздражает. “Принцип справедливости”, “божественное начало”, “трансцендентальный лик”, “это ресторанный шепоток”, — ругается Маяковский.

“Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы... — подумаешь, сколько иностранных и бесполезных слов”, — сердится Базаров.

Слова эти, по Базарову, “русскому человеку даром не нужны”. Слова эти, по Маяковскому, революция отбросила. Зачем они так держатся за свой всесокрушающий nihil? Отрицают “не только искусство, поэзию... но и...

— Всё, — с невыразимым спокойствием повторил Базаров”.

“Всё”, — вторит ему Маяковский. Долой вашу любовь! Долой ваше искусство! Долой ваш строй! Долой вашу религию! Таков, по его словам, смысл его “катехизиса”, его главной дореволюционной поэмы.

“Маяковский очень хорошо понимал, что в прошлом человечества имеются огромные ценности, но он боялся, что если эти ценности признать, то придётся признать и всё остальное. Поэтому лучше всего взбунтоваться и сказать: мы сами себе предки” (Луначарский).

На этом же зиждется и нигилизм Базарова.

Оба они пытаются отрицать даже естественные человеческие чувства. “Я выжег душу, где жалость растили!” — провозглашает Маяковский. “Мужчина должен быть свиреп”, — уверяет Базаров себя и других.

Но сердца их, сдавленные железной клеткой, жаждали нежности, любви, сострадания.

Базаров завидует муравью, который лишён чувства сострадания. Базаров “с негодованием обнаруживал романтика в самом себе”. Умирая, он отбрасывает свою чужеродную маску и обращается к женщине языком романтического героя.

Маяковский, уверявший, что лишь “нежные” говорят о любви языком скрипки. Он же кладёт её на литавры, неожиданно начинает петь о своём одиночестве на скрипке.

Маяковский “вкомпоновался” в Базарова много раньше, чем предложил себя в качестве актёра на эту роль.

Достоевский обнаружил под личиной Базарова страждущее сердце. Маяковский, твердивший, что он железобетонный, ощущал, что в нём “сплошное сердце гудит повсеместно”.

Роль того и другого героя завершилась трагическим финалом. “Я нужен России... Нет, видно, не нужен”, — говорит Базаров перед смертью.

Я хочу быть понят моей страной,
А не буду понят —
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
Как проходит косой дождь.

Базаров, мнивший о себе — “я гигант”, в преддверии конца осознаёт себя ничтожной точкой в мироздании. Он умирает человеком, признающим над собой власть и природы, и любви, и высоких романтических слов, которыми он прощается с женщиной.

Маяковский хорошо понимал сущность своего прототипа. Базаров не был розовым юношей в начале романа. Все эти живые чувства владели им и прежде. Он, как и Маяковский, желал подавить их во имя избранной идеи. Подавить их не удалось. Цветаева говорила, что в Маяковском человек убивал поэта. Но однажды поэт восстал и убил человека.

Только так поэт Маяковский смог сбросить с себя власть Базарова-нигилиста. Последние его слова, как и слова очнувшегося от мертвенной власти Базарова, были о любви: “Лиля, люби меня!”