Штудии
Штудии
Вячеслав Влащенко
“Из пламя и света рождённое слово”
Опыт современной интерпретации лирики М.Ю. Лермонтова
Из великих русских поэтов XIX века Лермонтов до сих пор остаётся наиболее загадочным, “тёмным”, “спорным”. И сегодня сохраняют свою актуальность слова, сказанные одним из исследователей в начале прошлого века: “Лермонтов — всё ещё спорный поэт. Спорят не о размерах его таланта, даже не об его историко-литературном значении, а преимущественно о внутреннем смысле его творчества”1.
Если современники Лермонтова ещё спорили о масштабе дарования поэта, его оригинальности и самобытности (например, П.Вяземский в статье «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина» утверждал: “Лермонтов остался русским и слабым осколком Байрона”; С.Шевырёв в своих статьях, В.Кюхельбекер в дневнике 1841 года определяют талант Лермонтова как эклектически-подражательный), то в дальнейшей критике, начиная со второй половины XIX века, безусловное признание получает оценка Белинского, назвавшего Лермонтова “русским поэтом с Ивана Великого” и определившего его как центральную фигуру в поэзии послепушкинского периода. С этого времени уже спорят о нравственно-духовном содержании его произведений.
В обширной исследовательской литературе о Лермонтове можно выделить две итоговые книги: «М.Ю. Лермонтов: pro et contra» (СПб., 2002) и «Лермонтовская энциклопедия» (М., 1981). Первая книга является антологией (естественно, далеко не полной), в которой представлены наиболее значительные работы русских критиков, мыслителей, писателей и литературоведов XIX–XX веков. Вторая книга в значительной степени отражает итоги изучения Лермонтова современным литературоведением (авторский коллектив энциклопедии насчитывает около трёхсот исследователей).
1
Многие, начиная с Белинского, отмечали двойственность, противоречивость Лермонтова и выделяли в его творчестве две линии, две тенденции, два направления. Например, теоретик символизма и поэт Вяч. Иванов в статье «Байронизм как событие в жизни русского духа» (1916) пишет: “И мы видим, что в то время, как одна, страстная и демоническая, половина его существа переживала байроновский мятеж и муку отчуждённости гордого человека с невыразимой остротой трагизма и с ещё горшим, быть может, чем у самого Байрона, отчаянием, другое «я» Лермонтова внезапно затихало в лазури неведомого Байрону созерцания и умиления перед тенью Вечно-Женственного, перед ликом Богоматери, склоняющейся к «изгнаннику рая» из неизречённой голубизны”2.
Разные точки зрения, разные трактовки творчества Лермонтова во многих случаях можно объяснить тем, что каждый пишущий о Лермонтове обычно выделял в качестве главной одну из линий и, осмысляя прежде всего её, предлагал свою концепцию и оценку.
У Достоевского мы найдём два развёрнутых высказывания о Лермонтове. Первое — в третьей главе «Введения» к «Ряду статей о русской литературе» (1861), где автор, вспоминая время начала 40-х годов, называет Гоголя и Лермонтова “двумя демонами” русской литературы.
С проблемой демона связано частое в творчестве зрелого Достоевского обращение к «Герою нашего времени». В демонизме он видел не столько непримиримость по отношению к действительности, сколько стремление утвердить себя над миром, отрицание нравственных принципов. Снижение, развенчание, разоблачение демонической личности, индивидуализма печоринского типа было постоянной художественной задачей Достоевского. Он предполагал ввести в «Житие великого грешника» анализ отрицательного воздействия романа Лермонтова на восприимчивые чувства и мозг юного читателя. В «Дневнике писателя» за 1877 год Достоевский даёт следующую характеристику творчеству Лермонтова:
“…Если б он перестал возиться с больною личностью русского интеллигентного человека, мучимого своим европеизмом, то наверно кончил бы тем, что отыскал исход, как и Пушкин, в преклонении перед народной правдой, и на то есть большие и точные указания. Но смерть опять и тут помешала. В самом деле, во всех стихах своих он мрачен, капризен, хочет говорить правду, но чаще лжёт и сам знает об этом и мучается тем, что лжёт, но чуть лишь он коснётся народа, тут он светел и ясен. Он любит русского солдата, казака, он чтит народ <…> остался бы Лермонтов жить, и мы бы имели великого поэта, тоже признавшего правду народную, а может быть, и истинного «печальника горя народного». Но это имя досталось Некрасову…”3
В.Соловьёв, один из самых ярких представителей нравственной философии (его главный труд называется «Оправдание добра»), в статье «Лермонтов» (1899), последней в цикле статей о русских писателях и поэтах, даёт нравственную оценку “демонической” линии в его поэзии. Философ, не ссылаясь на своего предшественника, по сути, предлагает развёрнутую и аргументированную концепцию того, что Достоевский назвал “ложью” у Лермонтова. Обличая и осуждая “демона гордости” и “ложь воспетого им демонизма”, Соловьёв в то же время признаёт: “Осталось от Лермонтова несколько истинных жемчужин его поэзии… Он, при всём своём демонизме, всегда верил в то, что выше и лучше его самого, в иные светлые минуты даже ощущал над собой это лучшее: «И в небесах я вижу Бога». Это религиозное чувство, часто засыпавшее в Лермонтове, никогда в нём не умирало и, когда пробуждалось, боролось с его демонизмом…”4
В свою очередь Д.Мережковский в очерке «М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» (1908) даёт резко отрицательную оценку позиции В.Соловьёва, не верит его словам о любви к Лермонтову и категорически заключает: “В этом приговоре нашла себе выражение та глухая ненависть, которая преследовала его всю жизнь… Мартынов начал, Вл. Соловьёв кончил”5. Мережковский предлагает религиозно-идеалистическую трактовку произведений и личности Лермонтова и противопоставляет его другим великим русским писателям XIX века — Пушкину, Гоголю, Достоевскому, Толстому — как “единственного человека в русской литературе, до конца не смирившегося”.
Совершенно очевидно, что оценка творчества художника в значительной степени зависит от мировоззрения и мироощущения того, кто об этом пишет. Если Белинский восторгался “демоническим полётом” Лермонтова, его “с небом гордою враждою”, то Достоевский видел в этом лишь стремление утвердить себя над миром, попирание нравственных принципов, отсутствие чего-либо святого. От демонизма, считал Достоевский, лишь шаг до преступления Раскольникова, до “бесов” (Ставрогин), до “всё дозволено”. Если Достоевский и Соловьёв в бунте Лермонтова против Бога чувствуют опаснейшую “ложь”, то Мережковский видит в этом подвиг, героизм, божественный смысл, даже святость.
Соловьёв и Мережковский выразили полярные, прямо противоположные точки зрения. Перед современным читателем, естественно, возникает вопрос: кто прав в этом споре, кто ближе к истине — Соловьёв, который вслед за Достоевским обличает ложь лермонтовского демонизма, или Мережковский, говорящий о святом богоборчестве, сопоставимом с борениями библейских Иакова и Иова?
Необходимо учитывать, что Вл. Соловьёв, будучи христианским мыслителем, видел смысл мирового процесса в нравственном возрождении человечества на началах евангельских истин, что искусство для него есть поиск идеала, что в своей докторской диссертации «Критика отвлечённых начал» (1880) он выразил убеждение, которое легло в основу всех его работ по этике, эстетике и литературной критике: “Нравственная деятельность, теоретическое познание и художественное творчество человека необходимо требуют безусловных норм или критериев, которыми бы определялось внутреннее достоинство их произведений, как выражающих собой БЛАГО, ИСТИНУ и КРАСОТУ”. А в лекции «Лермонтов» (1899) Соловьёв развивал мысли своей статьи «Судьба Пушкина» (1897), произведшей при появлении общественный шок. С христианской точки зрения философ осудил Пушкина, “невольника той страсти гнева и мщения, которой он весь отдался”, за участие в дуэли: “Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна”.
Религиозность же Мережковского не была ортодоксальной: он часто критиковал православие. “Дух смирения”, присущий православию и русской литературе, понимается им как “рабье смирение” и вызывает у него решительный протест.
Мнение о преобладании демонизма у Лермонтова часто возникало в русской критике конца XIX — начала XX века, но примерно тогда же постепенно оформляется и противоположная точка зрения, согласно которой в зрелом творчестве Лермонтова всё-таки возобладало иное — христианское — направление. Такую интерпретацию поэзии Лермонтова предложил историк В.Ключевский в статье «Грусть» (1891), написанной к 50-летию со дня смерти поэта. В произведениях зрелого периода историк отмечает движение поэта к народности, “почве”, к созданию национально-религиозного настроения — подлинно русской грусти, когда сердце, смиряясь перед несовершенством жизни и невозможностью личного счастья, находит успокоение в идее долга и самоотречения.
“Поэзия Лермонтова, освобождаясь от разочарования, навеянного жизнью светского общества, на последней ступени своего развития близко подошла к этому национально-религиозному настроению, и его грусть… становилась художественным выражением того стиха-молитвы, который служит формулой русского религиозного настроения: да будет воля Твоя! Никакой христианский народ своим бытом, всею своею историей не прочувствовал этого стиха так глубоко, как русский, и ни один русский поэт доселе не был так способен глубоко проникнуться этим народным чувством и дать ему художественное выражение, как Лермонтов”6.
Сходную точку зрения выразили П.Висковатов (М.Ю. Лермонтов: Жизнь и творчество. М., 1891) и П.Бицилли (Этюды о русской поэзии. Прага, 1926). Один из лучших критиков своего времени Ю.Айхенвальд, критик с “глубоко утверждённым в самой его личности религиозно-философским миросозерцанием” (С.Франк), вступает в открытый спор с Мережковским:
“Мятежный Лермонтов долго искал бури, но кончил покоем. Говорить о несмиренности Лермонтова и несмиримости Лермонтова, хвалить его за это, противопоставлять его в этом отношении всей остальной русской литературе — значит не понимать его и её… демонизм и сверхчеловечество далеко не исчерпывают всей его поэзии и даже не составляют её главного, её сути… Страстный и мятежный, Лермонтов именно в смирении и примирении нашёл синтез между подавленностью безочарования и стремительной полнозвучностью жизни… Теперь же, в период своего духовного синтеза, он при зрелище природы смиряет своё душевное волнение и в небесах, и на земле видит не демона, как раньше, а Бога… он познал смирение… Он мудростью сердца постиг религиозный смысл жизни”7.
В современном литературоведении споры о том, какая же из линий — демоническая или христианская — преобладает у зрелого Лермонтова, продолжаются. Например, сторонниками первой точки зрения являются Е.Пульхритудова8 и В.Вацуро, а второй — А.Моторин и А.Дякина9.
В обобщающих статьях В.Вацуро, помещённых в новейших словарях русских писателей (Русские писатели: Библиографический словарь. М., 1990; Русские писатели: 1800–1917. Библиографический словарь. М., 1994), “богоборческие мотивы” у Лермонтова совершенно оттеняют образы мистического смирения.
Если В.Соловьёв говорит о гибельности духовного пути Лермонтова, о торжестве зла над добром в его творчестве, Д.Мережковский — о постоянном смешении добра и зла, света и тьмы у поэта, Д.Андреев в «Розе мира» — о том, что в смертельной борьбе двух тенденций неизбежно победило бы утверждающее начало и Лермонтов достиг бы “наивысшей мудрости”10, если бы не его ранняя смерть, то современный исследователь А.Моторин утверждает, что Лермонтов в 1837 году, в период работы над стихотворением «Смерть поэта», пережил “переворот в духовном развитии”, что “после нескольких лет демонического богоборчества” в творчестве Лермонтова “всё-таки возобладало христианско-мистическое направление, явленное в лучших и потому самых весомых произведениях”, что “в поэме «Мцыри» глубоко выразились сложности перехода от смешанного язычески-пантеистического и антихристиански-демонического сознания (здесь обнаруживается глубокое родство этих состояний духа) к православной мистике”11.
С нашей точки зрения, в современном литературоведении одно из наиболее глубоких пониманий и объяснений трагедии Лермонтова и духовного смысла его творчества предлагает православный исследователь М.Дунаев, к работе которого мы ещё не раз будем обращаться12.
2
Для создания целостного представления о Лермонтове-художнике необходимо найти точные определения, характеризующие ядро, выделить центральную проблему, основные доминанты (ключевые линии) и важнейшие темы его лирики.
Если Пушкин — это гармонический поэт, для которого характерно “сочетание трагизма с духовным покоем, мудрым смирением и просветлённостью” (С.Франк), “самый гармонический дух, который выдвинут был русской культурой” (П.Струве), поэт, из уст которого “раздался и был пропет Богу от лица России гимн радости сквозь все страдания, гимн победы над хаосом” (И.Ильин), то Лермонтов является трагическим поэтом13, с трагическим мироощущением и мировосприятием, поэтом, находящимся в неразрешимом конфликте с Богом, со всем миром, с людьми и с самим собой14. Этот конфликт, если воспользоваться словами В. Марковича, “выражает самую душу романтизма с абсолютной чистотой и совершенством”.
Лермонтов — это трагический романтик15, который живёт мечтой о недостижимом идеале: бессмертии, абсолютной свободе и вечном счастье в любви; это поэт, стремящийся к абсолютной свободе и воспринимающий её как свободу от нравственных законов и моральных правил, установленных людьми, от заповедей, освящённых волей Божией; это романтик-максималист, не принимающий реальный мир, в котором так много зла и несправедливости, горя и страданий; наконец, это поэт, в художественном мире которого (как будет показано ниже) доминирует зло, так как “землёй управляет злой, несправедливый демиург… мир создан злым творцом” (В.Гольштейн)16. У Лермонтова, как утверждает М.Дунаев, “романтический герой всегда «молится» безбожной молитвою”: “Да будет воля моя”17.
Лермонтов, в отличие от Пушкина, является психологическим художником18, родоначальником глубокого психологизма в русской литературе, определившим магистральный путь её развития в лице Л.Толстого и Ф.Достоевского. Психологизмом в литературе называют художественное изображение процессов внутренней жизни, внутреннего мира человека. Уже в ранней лирике Лермонтова психологизм проявляется в стремлении к самоанализу и в дневниковом характере его стихов, в преобладании жанра монолога-исповеди. Именно психологизм является доминирующей основой лирики, поэм, драм и прозы Лермонтова.
В творчестве Лермонтова можно выделить два основных периода — ранний (1828–1836) и зрелый (1837–1841) — и три ключевые линии:
· “демоническую” (трагическую, богоборческую) — с “вопросами, которые мрачат душу, леденят сердце”, стихи которой “поражают душу читателя безотрадностью, безверием в жизнь” (В.Белинский) и “есть не что иное, как вечный спор с христианством” (Д.Мережковский); стихи, в которых поэт облекал “в красоту формы ложные мысли и чувства” (В.Соловьёв);
· “ангельскую” (гармоническую, христианскую) — с “молитвенной, елейной мелодией надежды, примирения и блаженства” (В.Белинский), с “светлой, задушевной, тёплой верой” (Д.Андреев), с “национально-религиозным настроением… художественным выражением того стиха-молитвы, который служит формулой русского религиозного настроения” (В.Ключевский);
· реалистическую, в стихотворениях которой лирический герой не “демон” (в котором “всё зло”) и не “ангел” (в котором “всё чисто”), но “человек”, в котором “встретиться могло священное с порочным” и в душе которого в результате внутренней борьбы между добром и злом, любовью и ненавистью, высоким и низким всё-таки чаще побеждает свет, добро19.
Эти доминанты в лирике Лермонтова отражают те особенности внутреннего мира поэта, о которых очень хорошо сказали М.Дунаев (“…Кромешный мрак и божественный свет, две столь противоположные крайности в душе, между которыми разрывается она, всякий раз являя в своих стремлениях и состояниях то хаос смятения, то гармонию устремлённости к Творцу; но чаще парадоксальное смешение того и другого…”20) и В.Котельников (“Он обнаруживает неистребимую противоречивость своей натуры… Одной стороной она навеки прикована к «мраку земли могильной», и «дикие волненья» этого мира безраздельно владеют сердцем поэта. Другой стороной она влечётся к Богу и знает высшие и вечные ценности”21).
“Демоническая” линия явно преобладает в произведениях первого периода творчества Лермонтова и берёт своё начало в стихотворении «Мой демон» (1829), написанном одновременно с началом работы над поэмой «Демон».
Собранье зол его стихия.
Носясь меж тёмных облаков,
Он любит бури роковые
И пену рек, и шум дубров.
Лермонтовский демон восходит к библейской легенде о падшем ангеле, восставшем против Бога и превращённом им в духа зла. “Он презрел чистую любовь, // Он все моленья отвергает”, живёт низкими “страстями”, любит “бури роковые”, разрушающие красоту и гармонию божественного мира22. Через два года Лермонтов создаёт новую редакцию этого стихотворения: сохраняет из прежнего текста лишь четыре начальные строки и значительно расширяет его объём.
Полемика с пушкинским «Демоном» (1823) очевидна. По мысли Д.Благого, “для Пушкина его демон — объективно противостоящий образ, лермонтовский демон почти прямо отождествляется с субъективным сознанием самого поэта”23. Если у Пушкина демон — “опасный, сильный и тяжёлый, но временный, подлежащий преодолению соблазн на пути испытания и взросления духа”, то у Лермонтова выражена “идея нерасторжимости личной духовной связи с ним внутреннего «я» поэта” (Т.Голованова)24.
Четвёртая строфа второй редакции стихотворения «Мой демон» (1831) окажется пророческой для Лермонтова.
И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня,
И ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
Покажет образ совершенства
И вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствия блаженства,
Не даст мне счастья никогда.
Подтверждением этому могут служить такие шедевры поздней лирики Лермонтова, как «Благодарность» (1840), “кощунственная антимолитва”, по выражению М.Дунаева, и «Пророк» (1841). Проявление опасного демонического (богоборческого) начала у лирического героя можно обнаружить даже в таких ранних и на первый взгляд высоких и прекрасных стихотворениях, как «Молитва» (1829), «Небо и звёзды» (1830), «Парус» (1832).
“Ангельская” линия у Лермонтова начинается со стихотворения «Ангел» (1831), единственного из ранней лирики, опубликованного при жизни самим поэтом в 1839 году, но не включённого в сборник «Стихотворения» (1840)25.
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звёзды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов;
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз,
И звук его песни в душе молодой
Остался — без слов, но живой.И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
В этом стихотворении выражена память поэта о навсегда утраченном времени “безгрешного блаженства”, о недостижимом идеале, чуждом земных соблазнов и влечений, возможно, о рано умершей матери и её ангельских песнях, слышанных в младенчестве. По словам С.Андреевского, “ангелы входят в его поэзию как постоянный, привычный образ, как знакомые, живые лица”26.
Очень редкий у раннего Лермонтова мотив гармонии («Звезда», 1830; «Мой дом», 1831) становится ключевым в целом ряде стихотворений второго периода: «Когда волнуется желтеющая нива…» (1837), «Молитва» (1837), «Она поёт — и звуки тают…» (1838), «Молитва» (1839). В райском, чистейшем звучании мелодии этих стихов выражена возможность духовного возрождения, выхода поэта из тупика богоборческого бунта и трагического одиночества, возможность обретения надежды и веры, любви и гармонии.
Есть у Лермонтова поразительное стихотворение «Есть речи — значенье…» (1839–1840), ключевые строки которого — “Из пламя и света // Рождённое слово” — можно поставить эпиграфом ко всему его творчеству.
Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слёзы разлуки,
В них трепет свиданья.Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу.Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рождённое слово;
Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.
Когда издатель журнала «Отечественные записки» А.Краевский указал поэту на грамматическую ошибку — “из пламя”, а надо “из пламени”, — то Лермонтов сначала пытался исправить неточность, но в конце концов отказался переделывать строку, решив печатать “как есть”. Именно из “пламя” рождаются “демонические” стихи Лермонтова, а из “света” — “ангельские”. В стихотворении можно выделить два ряда образов: “пламя”, “бой”, “битва” и “свет”, “храм”, “молитва”. “Пламя” вызывает “безумство желания”, искажает человеческие, нравственные чувства и пробуждает в лирическом герое “демона”, носителя зла. Нарушение грамматической нормы отражает страстность, неистовую силу чувств лирического героя во всём: в любви и ненависти, протесте и бунте, в злобе и желании мести. Читатель может вспомнить первую «Молитву» (1829) Лермонтова: “Но угаси сей чудный пламень, // Всесожигающий костёр”, — который, по словам В.Котельникова, есть “не что иное, как огонь Асмодея, от которого безудержно разгораются страсти…”27
У раннего Лермонтова есть много стихотворений, о которых можно сказать: “Есть речи — значенье // Темно иль ничтожно”, — имея в виду их нравственно-духовный смысл, о чём убедительно написал В.Соловьёв. “Но им без волненья // Внимать невозможно…” Читатель Лермонтова оказывается во власти колдовских, чарующих, волшебных звуков его стихов, смысл которых трудновыразим, а лирическая энергия целого поглощает неточности словоупотребления. Белинский в письме к В.Боткину в 1842 году сравнивал читательское ощущение от лермонтовских стихов с “опьянением”28.
Если допустить, что лирика любого великого поэта в значительной степени отражает определённое состояние души человека, определённое мироощущение, связанное с конкретным периодом, конкретным его возрастом29, то “ангельскую” и “демоническую” линии в лирике Лермонтова можно соотнести с двумя эпохами в жизни человека — детством и отрочеством.
Детство, по Л.Толстому, есть самая “счастливая, невозвратимая” пора в жизни человека, самая беззаботная и радостная, самая гармоничная, когда материнская любовь даёт ребёнку естественное чувство единения с миром, с людьми, с природой, когда высокие чувства — “беспредельная потребность любви”, любви-жалости к другим и “сила веры” — доминируют в душе ребёнка, когда человеку свойственно природное чувство Бога (вспомним «Детство» Л.Толстого: “Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство”).
Именно “детское” начало в стихах Лермонтова выделяет Д.Мережковский: “Стихи его для нас, как заученные с детства молитвы… Помню, когда мне было лет 7–8, я учил наизусть «Ангела»… Пушкина я тогда не любил: он был для меня взрослый; Лермонтов такой же ребёнок, как я… С годами я полюбил Пушкина, понял, что он велик больше, чем Лермонтов. Пушкин оттеснил, умалил и как-то обидел во мне Лермонтова: так иногда взрослые нечаянно обижают детей. Но где-то в самой глубине души остался уголок, не утолённый Пушкиным. Я буду любить Пушкина, пока я жив, но когда придёт смерть… я вспомню детские молитвы, вспомню Лермонтова… К тому, что было до рождения, дети ближе, чем взрослые. Вот почему обладает Лермонтов никогда не изменяющей ему способностью возвращаться в детство, то есть в какую-то прошлую вечную правду”30.
Стихи “демонической” линии Лермонтова, с ключевым мотивом безысходного одиночества, со “смешением добра и зла, света и тьмы”, с оправданием зла в своём герое и идеализацией его демонического начала, отражают отроческое мироощущение человека.
Отрочество (по Л.Толстому, “пустыня отрочества”) — самое трудное, мучительное время для ребёнка, когда перед ним встают неразрешимые, непосильные философские вопросы о смысле и цели человеческого бытия, о смерти и месте человека в мироздании, когда в ребёнке пробуждаются плотские инстинкты и резко усиливается проявление таких опасных для человеческой души пороков, как гордыня, зависть, самолюбие, тщеславие, когда возникают состояния “затмения” и ненависти к другим людям.
А целый ряд стихотворений “позднего” Лермонтова, в которых слышен “могильный голос подземного страдания… потрясающий душу реквием всех надежд, всех чувств человеческих” (В.Белинский), в которых выражено чувство бесконечной усталости, отказа от жизни — борьбы, прощание с миром и желание вечного покоя, вызывает у читателя ассоциации с завершающей эпохой в жизни человека — старостью.
Основные мотивы третьей линии в лирике Лермонтова — реалистической, “человеческой” — открыто заявлены в программном юношеском стихотворении «1831-го июня 11 дня», представляющем собой философский анализ душевной жизни лирического героя — человека с его неразрешимыми трагическими противоречиями: устремлённостью к небу и жаждой земных страстей, мечтой о славе и равнодушием к ней, благословением одиночества и стремлением к людям, жаждой борьбы, героической деятельности и подвига и осознанием их роковой бессмысленности. В 24–25 строфах поэт формулирует свою концепцию человека, отказываясь от обвинений против неба.
Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна,
Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинять нельзя ни в чём.
25
Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
В одном всё чисто, а в другом всё зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.
Как замечает М.Дунаев, “в 17 лет он понял это. Но слишком часто потом отказывался от такого понимания”31.
3
В художественном мире Лермонтова доминирует зло. Он первый в русской литературе глубоко исследует бездны зла в трёх сферах бытия: в мироздании, в обществе и в человеке.
Обратившись к «Словарю языка Пушкина» и «Лермонтовской энциклопедии», Е.Дрыжакова подсчитала, что в оппозиции “добро–зло” соотношение компонентов у Лермонтова совершенно иное, чем у Пушкина. Если в текстах Пушкина слова семантемы “зло” (слово “зло” и его производные) и “добро” почти уравновешивают друг друга, то в текстах Лермонтова “зло” превышает “добро” почти в два раза. Если в лирике Пушкина “добро” и “зло” находятся в соотношении 2:3, то в лирике Лермонтова — 1:1132.
Что конкретно представляют собой образы зла у Лермонтова? Для поэта “зло” — это прежде всего зло мироздания, мировое, стихийное зло, глобальная философская категория, и во вторую очередь — нравственное понятие, зло людей (их дел, поступков) и зло самого лирического героя.
“Зло” в творчестве Лермонтова является доминирующим мотивом, и связано это в большей степени с индивидуальными особенностями его личности, а не с “эпохой безвременья” (напомним, что в то же время — в 1840 году — вышел первый сборник стихотворений А.Фета, певца любви и природы, красоты и гармонии). Уже в восприятии современников Лермонтов был “демоническим” поэтом, поэтом страдания, гордым и враждебным миру.
В философской работе «Три разговора» В.Соловьёв выделяет три вида зла: “зло индивидуальное” (“низшая сторона человека, скотские и зверские страсти”), “зло общественное”, “зло физическое в человеке… крайнее зло, называемое смертью”33.
Именно смерть является у Лермонтова проявлением мирового зла, главной несправедливостью в этом мире, основной причиной неприятия таким образом устроенного мира, бунта против Бога, создавшего этот мир: “И я хотел изречь хулы на небо” («Ночь. I»), “Я на творца роптал, страшась молиться!” («Ночь. II»). В этих стихотворениях поэт передаёт ужас перед неизбежностью биологической смерти, смерти-распада. Авторы «Лермонтовской энциклопедии» в статье «Мотивы поэзии Лермонтова» выделяют восемнадцать основных философско-символических мотивов (свобода и воля, действие и подвиг, одиночество, обман, мщение, любовь и другие), причём мотив смерти оказался лишь на семнадцатом месте.
У раннего Лермонтова тема смерти, безусловно, одна из доминирующих и связана с главной проблемой человеческого бытия — вопросом о смысле и цели жизни. Ему не свойственно пушкинское гармоническое ощущение природного кругооборота, смены поколений, смягчающее трагизм смерти… В письме к М.Лопухиной от 2 сентября 1832 года поэт признаётся: “…Жизнь моя — я сам, я, говорящий теперь с вами и могущий через минуту обратиться в ничто. Бог знает, будет ли существовать это «я» после жизни! Страшно подумать, что настанет день, когда я не смогу сказать: Я! При этой мысли весь мир есть не что иное, как ком грязи”.
Общественное зло в лирике Лермонтова находит своё выражение в таких стихотворениях, как «Смерть поэта», «Дума», «Не верь себе», «Как часто пёстрою толпою окружён…», «И скучно и грустно…», «Валерик», «Прощай, немытая Россия…» и других. В современном обществе, показывает поэт, господствуют несправедливость и ненависть, измена и клевета, а чистота и благородство поруганы.
Третьим проявлением зла у Лермонтова является “индивидуальное зло” лирического героя, одной из центральных граней которого является “демоническое” начало, ярко выраженное в ранней лирике и значительно приглушённое, скрытое, а во многих поздних стихотворениях даже преодолённое.
Демонизм в герое Лермонтова проявляется прежде всего в гордыне, в богоборчестве и в том зле (ненависти, злобе, желании мести), которое он несёт в мир и которое выступает как ответ на несправедливость людей и Бога. “Ложь” у Лермонтова Достоевский и В.Соловьёв увидели именно в том, что поэт очень часто стремится оправдать зло своего героя (“Я много сделал зла, но больше перенёс…”), идеализировать его демоническое начало. По словам В.Ходасевича, “его спор с небом — попытка переложить ответственность с себя, соблазнённого миром, на Того, Кто этот соблазнительный мир создал” («Фрагменты о Лермонтове»).
В любовной лирике Лермонтова, включающей в себя более трети всех стихотворений, исследователи выделяют четыре цикла:
· “ивановский” — свыше тридцати стихотворений, написанных в 1830–1832 годах и обращённых к Наталье Фёдоровне Ивановой (1813–1875): «Н.Ф.И…вой», «1831-го июня 11 дня», «К Н.И…», «К*» («Я не унижусь пред тобою…») и другие;
· “сушковский” — около десяти стихотворений, созданных в основном в 1830 году и посвящённых Екатерине Александровне Сушковой (1812–1868): «К Сушковой», «Нищий», «Стансы», «Ночь» и другие;
· стихотворения, посвящённые Варваре Александровне Лопухиной (1815–1851), младшей сестре друга поэта Алексея Лопухина (понятие “лопухинский цикл” в лермонтоведении не привилось): «К*» («Мы случайно сведены судьбою…»), «Она не гордой красотою…», «Молитва» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»), «Расстались мы, но твой портрет…» и другие;
· стихотворения, по предположению Э.Найдича, обращённые к Прасковье Арсеньевне Бартеневой (1811–1872), певице, с 1835 года камер-фрейлине и придворной солистке: «Она поёт — и звуки тают…», «Как небеса твой взор блистает…», «Слышу ли голос твой…».
Многие стихи первых двух циклов можно отнести к “демонической” линии в лирике Лермонтова. В них поэт выступает “певцом мести”. Мщение за отвергнутую или обманутую любовь автор рисует как неодолимую и равную самой любви страсть, как силу, которой герой не может противостоять; мщение оказывается в ряду таких высоких ценностей, как “свобода” и “любовь”, и часто определяет поступки героя.
Иными чувствами — высокими, светлыми, глубоко человечными — проникнуты стихотворения третьего цикла, в которых одухотворённая, нежная и дружеская любовь не омрачена низкими чувствами, а в «Молитве» (1837), проникнутой интонацией просветлённого и бескорыстного чувства, выражена мольба не о себе — о счастье любимой. “Ангельская” любовь — любовь как преклонение, восхищение, обожествление — отражена в стихах четвёртого цикла.
В отличие от ранней лирики, в зрелом творчестве Лермонтова любовь, даже отвергнутая или безнадёжная, выступает как светлое, одухотворяюще-нравственное начало («Ребёнку», «Валерик», «На севере диком стоит одиноко…», «Утёс», «Нет, не тебя так пылко я люблю…»).
В теме родины, проходящей через всё творчество Лермонтова, можно выделить несколько граней: романтический образ родины детства, как утраченного рая, как земли, давшей жизнь («1830 год. Июня 15-го»; «Я видел тень блаженства…», 1831; «Как часто пёстрою толпою окружён…», 1840); образ России исторической («Новгород», 1830; «Поле Бородина», 1830; «Два великана», 1832; «Бородино», 1837); образ современного государства, самодержавно-крепостнической империи («Жалобы турка», 1829; «Прощай, немытая Россия…», 1841); поэтический образ страны, русской природы и народной жизни («Родина», 1841).
Ключевой и самой сложной в лирике Лермонтова является тема поэта и поэзии — тема, требующая отдельного исследования.
Примечания
1 Сакулин П.Н. Земля и небо в поэзии Лермонтова // Венок М.Ю. Лермонтову. Юбилейный сборник. М.–Пг., 1914. С. 1.
2 Иванов В.И. Родное и вселенское. М., 1994. С. 271.
3 Достоевский Ф.М. Дневник писателя. М., 1989. С. 503.
4 М.Ю. Лермонтов: pro et contra. Антология. СПб., 2002. С. 343, 344.
5 Там же. С. 353.
6 Там же. С. 264.
7 Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. М., 1998. С. 104, 105.
8 См. статью «Богоборческие мотивы» в «Лермонтовской энциклопедии».
9 “Христианское вероучение… служило почвой его философско-эстетической концепции... По сути в каждом произведении автора мы обнаруживаем переживания православного человека” (Дякина А.А. Духовное наследие М.Ю. Лермонтова и поэзия Серебряного века. М., 2001. С. 3).
10 М.Ю. Лермонтов: pro et contra. С. 457.
11 Моторин А.В. Жребий Лермонтова // Христианство и русская литература. Вып. 3. СПб., 1999. С. 151–163.
12 Дунаев М.М. Православие и русская литература. М., 2001. Ч. 1–2. С. 312–386; Дунаев М.М. Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература в XVII–XX вв. М., 2002. С. 111–134.
13 По словам Вяч. Иванова, “всю жизнь душа Лермонтова, раздвоенная и истерзанная, страстно искала, но никогда не достигала гармонии, единства, цельности” (М.Ю. Лермонтов: pro et contra. С. 848).
14 Д.Мережковский: “Пушкин — дневное, Лермонтов — ночное светило русской поэзии”; В.Розанов: “Пушкину и в тюрьме было бы хорошо. Лермонтову и в раю было бы скверно”; Г.Адамович: “В духовном облике Лермонтова есть черта, которую трудно объяснить, но и невозможно отрицать, — это его противостояние Пушкину… у нас… два полюса, два поэтических идеала: Пушкин и Лермонтов. Обыкновенно Лермонтова любят в молодости, Пушкина — в зрелости”; Б.Садовской: “Спасти от демона-Лермонтова может только серафим-Пушкин”.
15 См.: Панарин А. Завещание трагического романтика // Москва. 2001. № 7. С. 3–41.
16 М.Ю. Лермонтов: pro et contra. С. 962.
17 Дунаев М.М. Православие и русская литература. М., 2001. Ч. 1–2. С. 350.
18 В.Соловьёв, считая Пушкина “в художественном отношении выше” Лермонтова, в одном из писем признаёт, что Лермонтов имеет “преимущество рефлексии”.
19 Иные определения использует В.Баевский: “…Поэзия Лермонтова расслаивается на произведения романтические пессимистического извода, романтические гармонического извода и реалистические” (Баевский В.С. История русской поэзии: 1730–1980 гг. Смоленск, 1994. С. 147).
20 Дунаев М.М. Указ. соч. С. 312.
21 Котельников В.А. О христианских мотивах у русских поэтов // Литература в школе. 1994. № 3. С. 7.
22 М.Дунаев оговаривает: “Лермонтовская демонология вообще странна, запутанна, так что поверять её святоотеческим пониманием бесовского начала не имеет смысла: между ними не столь много общего. Может быть, тому виною присущая поэзии Лермонтова неопределённость многих образов и поэтических фигур… У Лермонтова скорее мы видим в художественном образе символизацию тёмных состояний души человека. Демонических, богопротивных состояний” (Указ. соч. С. 340, 338).
23 Лермонтовская энциклопедия. С. 282.
24 Там же. С. 282–283.
25 Многие дореволюционные издания — например, собр. соч. Лермонтова под ред. П.А. Ефремова (СПб., 1873) — открывались стихотворением «Ангел».
26 М.Ю. Лермонтов: pro et contra. С. 301.
27 Котельников В.А. Указ. соч. С. 6.
28 Суть состояния “опьянения” очень хорошо раскрыл Л.Толстой в романе «Война и мир». Наташа Ростова познакомилась с Анатолем Курагиным в театре в состоянии “опьянения”, когда “дикое”, “вычурно-фальшивое и ненатуральное” казалось “простым и естественным”. Пьер женился на Элен в “состоянии кроткого и весёлого опьянения”. Капитан Тушин в состоянии “опьянения” во время Шенграбенского сражения “весело” командовал своей батареей.
29 Подробнее см.: Влащенко В.И. Основные эпохи человеческой жизни и русская поэзия XIX века // Литература. 2000. № 25.
30 М.Ю. Лермонтов: pro et contra. С. 348.
31 Дунаев М.М. Указ. соч. С. 313.
32 Дрыжакова Е. Оппозиция “добро–зло” в лирике Лермонтова // Михаил Лермонтов. 1814–1989. Норвичский симпозиум. Нортфилд, Вермонт, 1992. С. 53–68.
33 Соловьёв Вл. Чтения о Богочеловечестве. СПб., 1994. С. 450.