Алексей Жемчужников

В апреле 2003 года исполнилось двести лет одному широко известному русскому поэту — Козьме Пруткову. Но юбилей прошёл незамеченным. И как странно, что, цитируя афоризмы и строчки из стихов этой мифической личности, большинство из нас почти ничего не знает о его литературном “породителе” (вернее, об одном из “породителей”) — Алексее Жемчужникове. Только то, что он со своими братьями Владимиром и Александром ¹ был причастен к появлению знаменитого Козьмы Пруткова. Вот и всё. Лирические стихи Жемчужникова не включаются в антологии. Не найдём мы его и среди «Силуэтов русских писателей», так заботливо “порисованных” Юлием Айхенвальдом. Да и в фундаментальном «Энциклопедическом словаре» заметка, рассматривающая творчество поэта ², в три раза короче статьи, посвящённой его детищу — незабвенному директору Пробирной Палатки. Между тем Алексей Жемчужников был одним из самых замечательных русских лириков второй половины XIX века. К сожалению, этого не заметили современники (хотя, признавая литературные заслуги маститого стихотворца, и выбрали его в 1900 году вместе с Л.Н. Толстым, А.П. Чеховым и В.Г. Короленко академиком по разряду изящной словесности), не разглядели и потомки.

Такое прискорбное невнимание к наследию Жемчужникова объясняется несколькими причинами. Во-первых, в дело вмешался Козьма Прутков, раз и навсегда определивший статус нашего поэта как “сотрудника”, “разработчика” этой любопытной “литературной личности”. Нелишне также заметить, что первую свою поэтическую книжку Жемчужников издал, когда ему было уже за семьдесят. “Это произошло, — писал он в своём «Автобиографическом очерке», — оттого, что в юности я просто не заботился об издании мною написанного, а потом всё откладывал это дело — должен признаться — из самолюбия”.

Во-вторых, поэтическое наследие Жемчужникова крайне неоднородно, многие темы его стихов, вызванные общественной обстановкой того времени, чужды современному читателю. А именно таких гражданственных стихотворений большинство. В записной книжке начала 1900-х годов Жемчужников сам обозначил приоритеты своей поэзии: “Мои мотивы: 1) гражданский, 2) религиозный, 3) семейный, 4) природа, 5) музыка, 6) любовь к жизни”. Любопытно, что в этом перечне нет собственно любовных стихов. И их действительно почти нет, исключая поразительные, необыкновенные по напряжённости лирического чувства стихотворения, написанные после смерти горячо любимой жены Елизаветы Алексеевны ³.

Наконец, в-третьих, и это, может быть, самое главное: лучшие лирические стихи Жемчужникова очень трудно расслышать. Нет в них ни метафорических красот, ни лексического роскошества, ни бросающейся в глаза философской оснащённости, ни тематической или версификационной новизны. Они держатся незаметной, но действенной уместностью каждого слова, а кроме того, неподражаемой подлинностью интонации. Их лирическая суггестия рождается как бы из ничего. И требуется необыкновенно развитый слух, а с другой стороны, серьёзный жизненный опыт, чтобы услышать, понять, о чём с нами говорит поэт.

Надо сказать, что даже политические стихи Жемчужникова подчас звучат удивительно современно. А это означает, что подоплёка у них не столько злободневно-сатирическая, сколько лирическая, поэт пишет о лично значимом, мучающим его. Вот стихотворение 1870 года. Это как бы “пейзаж поля битвы после сражения”. Реформы, породив брожение в обществе, не изменили его по сути. Человек остался тем же самым существом, в массе своей трусливым, приспосабливающимся к обстоятельствам, ищущим прежде всего собственной выгоды. В такие пореформенные периоды (что тогда, что сейчас) наиболее характерной чертой общественного умонастроения является нравственный релятивизм. Прежние кумиры рухнули, в новые не очень-то верится. Поэтому торжествует словоблудие, прикрывающее бесстыдство.

О, скоро ль минет это время,
Весь этот нравственный хаос,
Где прочность убеждений — бремя,
Где подвиг доблести — донос;
Где после свалки безобразной,
Которой кончилась борьба,
Не отличишь в толпе бессвязной
Ни чистой личности от грязной,
Ни вольнодумца от раба…
..................................
Где стыд и совесть убаюкать
Мы все желаем чем-нибудь,
И только б нам ладонью стукать
В “патриотическую” грудь!..

Он мог бы не закавычивать слова “патриотическую”. И так очень точно и ясно.

Самая замечательная черта его сатиры заключается в том, что обличительный пафос направлен не куда-то вовне, он направлен на своих, на себя. Главная причина произошедшего, по Жемчужникову, — это боязнь признать собственную вину, стремление отвлечься от неутешительного итога, отягощающего прежде всего твою совесть. Дело в том, что никто не хочет нести этого бремени, а отсюда постоянная потребность в отвлечении, более того, потребность в релятивизации смыслового пространства, якобы избавляющей от необходимости делать духовное усилие, оценивать собственные поступки.

Совершенно необычным в контексте гражданственных стихотворений Жемчужникова выглядит обращение к теме молодого поколения. Либералу, прогрессисту естественно было бы возлагать надежды на тех, кто придёт завтра, кто будет создавать своими молодыми усилиями новый мир. Не всё так просто. Поэт видит, знает это чудовищное бремя молодости, которое становится непереносимым в бессвязные эпохи. Но высказывание его парадоксально.

Сняла с меня судьба, в жестокий этот век,
Такой великий страх и жуткую тревогу,
Что я сравнительно — счастливый человек:
Нет сына у меня; он умер, слава Богу!

Страшное и жестокое заявление, которое в дальнейшем должно быть психологически обосновано очень веско, иначе превратится в кривляние, в кокетничанье горем. Понимая это, поэт не переходит сразу к развитию своей мысли, а как бы задумывается, вспоминает своего маленького сына.

Ребёнком умер он. Хороший мальчик был;
С улыбкой доброю; отзывчивый на ласки;
И, мнилось, огонёк загадочный таил,
Которым вспыхивали глазки.

Здесь очень выразительны знаки препинания — точка с запятой трижды разрывает характеристику умершего сына. Можно было бы поставить многоточие… Но трижды! Не слишком ли это вызывало бы на патетику, которой по отношению к собственным переживаниям поэт чуждается? И всё же стоят не запятые, а точки с запятой, препятствующие перечислительной интонации. Значит, всё это говорится с трудом, в тяжёлом раздумье. От него очень естествен переход в последних двух строках к размышлению о той загадочной потенции, которую таит в себе молодость. Но судьба умершего сына не исполнилась. А какой бы она могла быть?

Он был бы юношей теперь. В том и беда,
О, как невесело быть юным в наше время!
Не столько старости недужные года,
Как молодость теперь есть тягостное бремя.

Почему? Он дальше скажет про опасности, подстерегающие молодых, но главное в том, что молодость нуждается в нравственном руководстве, в идеалах, а они теперь либо фальшивые, либо такие, что уж лучше не надо!

А впрочем, удручён безвыходной тоской,
Которая у нас на утре жизни гложет,
В самоубийстве бы обрёл уже, быть может,
Он преждевременный покой.

Хочу заметить неброскую, но какую-то пушкинскую точность последней фразы. Она как бы банальна, она констатирует происходящее. Но на самом деле лучше, пожалуй, не скажешь, уместнее. Достигается это малозаметной неожиданностью. Слово “преждевременный” проникает внутрь привычного выражения “обрёл покой”, делая семантику высказывания динамичной, парадоксальной. Именно в таких “тихих ходах” и концентрируется лиризм Жемчужникова.

Но если б взяли вверх упорство и живучесть,
В ряды преступные не стал ли бы и он?⁴
И горько я его оплакивал бы участь —
Из мира, в цвете лет, быть выброшенным вон.
Иль, может быть, в среде распутства и наживы,
Соблазном окружён и юной волей слаб,
Он духа времени покорный был бы раб…
Такие здравствуют и живы.

Теперь становится ясен смысл укорачивания последней строки в строфе. Она как бы подводит краткий итог высказыванию, аккумулирует в себе эмоцию. Здравствование этих “таких” оказывается не утешительней самоубийства или же преступности других. И опять сказано просто и точно: “Юной волей слаб”. Да, молодая неопытность духовно слаба. Это всегда так было и будет. Вот почему делать ставку на юных могут только погромщики. Нормальному состоянию общества соответствует некая форма преемственности и взаимопонимания между отцами и детьми. Тут всегда есть противоречие, но в непатологических условиях оно не превращается в глухую стену. Юность ищет понимания того, чего она пока ещё понять не может, поэтому и отвергает директивность уже приобретённого опыта предшественников, но плохо, когда она начинает отрицать их самих. Проблема российского общества всегда состояла в “распавшейся связи времён”, в силу чего ни один социокультурный процесс не мог (и до сих пор не может) обрести своего завершения. Мы как бы обречены на бесконечное бессмысленное повторение пройденного.

А сколько юношей на жизненном пути,
Как бы блуждающих средь мрака и в пустыне!
Где цель высокая, к которой им идти?
В чём жизни нашей смысл? В чём идеалы ныне?
С кого примеры брать? Где подвиг дел благих?
Где торжество ума и доблестного слова?..
Как страшно было бы за сына мне родного,
Когда так страшно за других!

Вот и выстроился неподдельный, подлинный психологический каркас высказывания. Он имел право сказать то, что сказал, потому что в основе его переживания — не оставляющее чувство непереносимости потерь. Когда один за другим те, от кого ждёшь прекрасной будущности, достоинства, реализации подаренного Богом или природой дара, оказываются у разбитого корыта, спиваются, сходят с ума, невольно охватывает отчаяние. И если так горько за чужих, как мучителен был бы пример близкого человека, от которого невозможно отстраниться. В этих стихах Жемчужников пишет о себе, их экзистенциальная подоплёка — скорбь души, утешающей себя пониманием, что утрата неизбежна, и чем позднее она произойдёт, тем больнее будет.

В том каскаде риторических вопросов, которые обрушивает на читателя поэт в последней строфе своего стихотворения, нет ни малейшей примеси напыщенности, умышленности, ни капли фальши. Всё понятно, все акценты расставлены правильно, все слова уместны. Замечательно, что пригодной к употреблению оказывается лексика, как бы себя скомпрометировавшая. Ещё Пушкин подтрунивал над “модным словом идеал”. А у Жемчужникова оно реабилитировано, ему возвращён статус подлинности. Нет ничего банальнее разговоров о “смысле жизни”. В высокоинтеллектуальном обществе из боязни показаться смешным эти темы не обсуждают. Но Жемчужникову удаётся совершенно просто и естественно сказать о том, что никуда ведь из нашего бытия деться не может (если только мы остаёмся людьми), — о поиске цели и назначения, о высоких принципах, о человеческом достоинстве. У него есть стихотворение, посвящённое памяти М.Е. Салтыкова, озаглавленное «Забытые слова». Только и можно желать в этом мире, что “Спасти обрывки чувств, которые остались; // Уму отвоевать хоть скромные права…”, хотя бы для себя утвердить понятия, без которых жизнь не может осуществляться в рамках человеческого мирочувствования — “отчизна, совесть, честь и многие другие”.

Размышляя о Жемчужникове, невольно задаёшься всё тем же пушкинским вопросом о “гении и злодействе”. Здесь он, впрочем, переведён несколько в иной план: насколько личность, человеческая личность является необходимой и достаточной составляющей поэтического таланта? С точки зрения версификационного дара Жемчужников, должно быть, уступал многим, что и сам признавал. А вот человеком был, пожалуй, более масштабным, чем, скажем, Некрасов или Фет. Очень широко распространено мнение, что нравственное здоровье и цельность личности скорее вредят творчеству. Раздвоенная, отягощённая тяжёлыми комплексами натура, дескать, скорее склонна к фиксации своих рефлексий. Рискну высказать прямо противоположное мнение. Лучшие стихи Жемчужникова держатся именно этим человеческим, мужественным, нравственным самостоянием, которое так ярко проявляется в критические минуты жизни. Утрата самого дорогого, ощущение духовного одиночества, пошлость и подлость, готовые, казалось бы, вот-вот захлестнуть тебя мутной волной, рождают в благородном сердце столь живой, героический отклик, что как бы сами собой находятся наиболее уместные, наиболее приличествующие случаю слова. Просто высокая душа не допускает фальши, в том числе и фальши лексической.

Это хорошо видно на примере стихов, посвящённых болезни и смерти жены, составивших своеобразный маленький цикл: «Кончено. Нет её. Время тревожное…», «Гляжу ль на детей и грущу…», «Если б ты видеть могла моё горе…», «За днями ненастными с тёмными тучами…», «Чувств и дум несметный рой…». Особенно замечательно среди них первое. Тургенев, прочитавший эти строки, назвал их “поразительно правдивыми и искренними”. Кажется, всё поэтическое воздействие в них основано именно на этой правдивости и искренности, за которыми встают такие сомасштабные судьбе каждого человека переживания. Вот только не каждый может оказаться на уровне выпадающих на его долю испытаний. А тут без всякой экзальтации, без привлечения добавочных поэтических средств сказано о самом главном, самом болезненном.

Кончено. Нет её. Время тревожное,
Время бессонных ночей,
Трепет надежды, печаль безнадёжная,
Страх и забота о ней;
Нежный уход за больной моей милою;
Дума и ночи и дня…
Кончено! Всё это взято могилою;
Больше не нужно меня.

Как бы незаметное в своей простоте, но совершенно поразительное признание, наиболее точно передающее психологическое состояние человека, так долго боявшегося неизбежного, так долго готовившегося к нему и теперь застающего прежде всего даже не своё горе, а дикое ощущение собственной ненужности, полной пустоты. Смерть любимого человека внезапно делает тебя функционально излишним — вот что обнаруживает в глубине правдивое чувство, умеющее пережить горе с широко открытыми глазами, не прячущееся за автоматизм предписанных по такому случаю сильных переживаний. Замечательно, что эмоциональная подкладка, интонационная подлинность делает смыслоёмкими самые, казалось бы, банальные фразы. Вот, например, “трепет надежды” — сколько раз в стихах мы встречали это словосочетание, ставшее, казалось бы, совершеннейшим штампом. Но здесь точнее не скажешь: все эти годы болезни жены, ухаживая за ней и наблюдая, как угасает любимая женщина, он именно что трепетал, надеясь.

И просит человек теперь того, что казалось мучительным, — этого страшного, многолетнего, бесполезного выхаживания безнадёжно больной.

Ночь бы одну ещё скорбно-отрадную!
Я бы, склонясь на кровать,
Мог поглядеть на тебя, ненаглядную,
Руки твои целовать…

А ведь здорово, мастерски сделано, хотя об этом-то как раз совсем не думаешь, даже не замечаешь, читая! Всё тут держится на смысловых контрастах: ночь скорбно-отрадная, глядеть на ненаглядную… Стихи между тем о любви, о самой настоящей счастливой любви, которой поэзия обычно не занимается. Но здесь это счастье не только в прошлом, оно и оттуда, из прошлого, выглядит катастрофическим и болезненно непрочным, как и всё в нашей, по выражению Шекспира, “маленькой жизни”.

Наиболее любопытны стихи Жемчужникова, формально посвящённые описанию природных картин. На самом деле в них (циклы называются «Сельские впечатления и картинки», причём выделены «Серия первая» и «Серия вторая») развёртывается целая философия жизнеприятия, тем более интересная, что возникает она не на фоне юношеского упоения молодостью, любовью, силой, а в перспективе смерти, небытия, отчасти уже наступившего через небытие близких и любимых людей.

Природа выступает в стихах Жемчужникова как вечно присутствующий рядом спутник, собеседник, исцелитель, “насытитель” смыслами и красотой. Природа, охватывая душу восторгом, избавляет её от слишком настырного погружения в собственные горести. Природа как бы демонстрирует нам вечность, проглядывающую за пеленой преходящих явлений, каждое из которых, впрочем, по-своему прекрасно и незабываемо. В приобщении к природе чудится поэту спасение, прежде всего спасение от людей, уже не интересных многое пережившему сердцу. Людьми ведь рано или поздно начинаешь тяготиться, тяготиться их социальностью. А тебе, семидесятипятилетнему, уже дела нет до социальности, до каких-либо человеческих расчётов, прожектов, ты просто уже не успеешь завершить ни одного большого дела, каким бы значимым другим оно ни казалось, тебе неинтересно, потому что любая земная страсть живёт перспективой, а у тебя уже нет перспектив. И ещё: люди ведь по-настоящему разделить и понять то, что тебя тяготит, не могут. Не могут, потому что каждого тяготит своё, каждый погружён в свой возраст, свои неудовлетворённые желания, в свои беды, представляющиеся самыми непереносимыми. И сочувствие здесь, у людей, тоже преходящее: потому что мы, люди, устаём и сочувствовать, мы привыкаем к чужой боли. Всё это старик-поэт знает, и ему чудится, что природа с её невнятным языком или безмолвием — самый подходящий теперь для него собеседник.

На людях, как в тюрьме, становится мне душно;
Мне хочется пожить на воле одному.

Свободы, тишины, безмолвия хочу я.
С природой бы родной прожить остаток дней
В уединении! Потом, конец почуя,
Хотел бы хоть в окно успеть проститься с ней.

Приведённые выше строки — из стихотворения «Песни об уединении». И опять, как верно, как точно это “хоть в окно”! За этими словами опыт, уже физически предощущающий последнее мгновение жизни, в котором ты будешь лишён права выбирать, ты, быть может, не сможешь пошевелиться и прощаться придётся “хоть в окно”.

В своих “природных” стихотворениях Жемчужников в некотором смысле противоположен Фету, восклицавшему: “Как богат я в безумных стихах!” Наш герой в своих стихах, совершенно не производящих впечатления “невменяемости”, скорее беден. Нет в них головокружительных метафор, ассоциативной вязи, поражающих воображение образов.

Зато есть скрытое напряжение чувства, подлинная человеческая мудрость. Одно из лучших — стихотворение «Осенью», описывающее природные наблюдения (плывущие по небу облака, поля в серебристой паутине, сильно пахнущий плодами сад, гумно). Но на самом деле оно о другом — о старости, которая всё никак не хочет сдаваться, ещё полна жизненных сил, словно осень, теплом и спокойствием напоминающая лето. Оно о желании человека всё пережить ещё раз, задержаться, остановиться на грани. И вот твои детские, юношеские впечатления неожиданно находят отголосок в том, что чувствуешь, переживаешь сейчас. Только теперь это болезненная радость, оттого, быть может, ещё более глубокая.

Опять, как в юные года,
Я здесь живу в тиши привольной…
Мне было радостно тогда;
Теперь — мне радостно и больно.

Совершенно неожиданно в его лирике мы застаём то, чего, казалось бы, не принято ждать от поэта, — апологию смирения, основанного, впрочем, на такой высокой благодарности, на таком благородном умении удивляться миру и сопереживать, что диву даёшься, завидуя его поразительному нравственному здоровью.

В стихотворении «Зима идёт» из первой серии «Сельских впечатлений…» он скажет:

Как тихо там в дубовой роще!
Как в чистом воздухе свежо!..
Что может быть на свете проще,
И как всё это хорошо!

Вот подобного утверждения самых будничных, естественных, простых вещей, утверждения в противовес близкой перспективе расставания с ними (потому не формального, надуманного, а глубоко прочувствованного) почти нет больше ни у кого из поэтов конца XIX века. Заметим, что Жемчужников потому и избегает поэтических красот и метафор, что жизнь, с его точки зрения, практически не требует никакого особого искусственного преображения. Она чудесна в своей ненавязчивой вседоступности. Фету, чтобы показать прелесть самого обыкновенного цветка или осеннего заката, требуется фактически пересоздать всю зрительную перспективу, наделить её через лексику, метафоры, ассоциации особым ценностным статусом. Жемчужникову всё это уже не нужно. Он и так смотрит на мир как бы впервые и в последний раз.

Чем-то поэзия Жемчужникова напоминает своими тихими ходами поэзию школы гармонической точности. Здесь тоже точность, но не буквальная, изобразительная, так сказать “реалистическая” точность (она есть, но не в ней дело). Поэт тонко умеет передать своё чувство одушевления, грусти, нежности, восхищения через одну-две уместные детали не столько зрительного, сколько психологического плана. А в качестве таковых могут выступить и речевая инверсия, и бытовая оговорка, и междометие, и, наконец, внятная, узнаваемая интонация, как эмоционально яркая, так и совершенно будничная. Например, стихотворение «Отъезд из деревни» начинается строчкой: “На колёсах ехал. Снег недавний стаял”. Очень трудно объяснить, почему это так естественно-хорошо: и точка, разбивающая фразу посередине, и гармоническая увязка внутреннего (я еду, почему-то — сначала недоумение! — на колёсах) с внешним (странность заявления в первой фразе подхватывается и проясняется следующей — оказывается, стаял снег, значит, в путь-то сначала собирались пуститься на санях). Эта способность объединять интро- с экстравертными моментами сродни ассоциативно-импрессионистическому методу Фета, “утапливающего” внутренние переживания во внешних проявлениях природной среды. У Жемчужникова такого перемешивания нет. У него то, что находится по ту и по эту сторону лирического “я”, связано логически. Наблюдая, поэт разделяет мир и ранжирует. Но это какое-то удивительно приятное, спокойное и естественное распределение всего по своим местам. Его поэтический мир — мир, в котором всё есть, всё присутствует там, где ему и надлежит быть, и ровно в тех дозах, которые необходимы для сохранения равновесия, свободы чувства, достоинства. Чем-то это напоминает горацианский принцип золотой середины. Замечу лишь, что и у певца Мельпомены гармоничность всегда носила динамический характер, всегда сопрягала, но не подавляла различные стороны жизненных отношений.

Кстати, если возвратиться к приведённой выше фразе, уже в ней подобное сопряжение очевидно. При всей лаконичности она говорит сразу о многом. В подоплёке, конечно, внетекстуальное знание читателя о российских деревенских дорогах, особенно о их состоянии во время нежданной оттепели поздней осенью — зимой. Поэтому краткой констатации — “На колёсах ехал”, так красноречиво обрывающейся, достаточно, чтобы мы сразу почувствовали интонацию, с которой она произносится, представили себе недовольство и злую иронию человека, попавшего в подобные обстоятельства. Но стихотворение «Отъезд из деревни» замыкало первую серию «Сельских впечатлений» с их восхищённым, любовным переживанием природы. Поэтому в таком контексте вторая половина строки — “Снег недавний стаял” — несла на себе ещё отпечаток прежних радостных эмоций: “Кругом везде — светло и бело! // А было грязно так вчера”. Следовательно, сама семантика сатиры (а формально «Отъезд из деревни» — сатира) меняется. Несмотря на блестящую инвективу: “Пыл воображенья и картинность в слоге // Передать бессильны земские дороги”, смысл стихотворения в другом. В том, что и счастье и отрава жизни идут бок о бок. И вчера блиставший и восхищавший тебя первый снег сегодня может превратиться в непролазную грязь — и так любая жизненная привязанность, любое чувство, любое стремление. Но значит ли, что подобная перспектива должна заставить нас отказаться от надежды, усилия веры, заставить разлюбить ещё до того, как полюбил, просто потому, что ничто не вечно? Нет. И описывая, как он с трудом добрался до уездного города, поэт признаётся: “Но желанье тут же овладело мною // Тот же путь проехать будущей весною. // Чтоб пожить в деревне, вынесть я способен // Даже пытку земских рытвин и колдобин”.

Бессмысленность возобновления наших стремлений при очевидности утраты всего, к чему мы стремимся, — вот парадокс настоящей поэзии, парадокс самой жизни. Иных он погружает в чёрную меланхолию, видится “пустой и глупой шуткой”, чьим-то недобрым издевательством над человеком. Для других же в чуде неуловимости бытия, утаённости от нас его смысла видится особая драгоценность всего сущего. Жемчужников, безусловно, принадлежал к последним. Потому и мог в семьдесят лет писать, задыхаясь от нахлынувшего весеннего чувства:

За цвет черёмухи и вишни,
За эти песни соловья,
За всё, чем вновь любуюсь я, —
Благодарю тебя, Всевышний!

Примечания

1 Вместе с их двоюродным братом А.К. Толстым.

2 Кстати, в этой заметке, написанной Владимиром Соловьёвым, он по ошибке назван Александром, а не Алексеем.

3 Он настолько был привязан к жене, что даже, расставаясь на время, чуть ли ни ежедневно писал ей письма. А после смерти супруги до глубокой старости вёл «Дневник для Лизы».

4 Жемчужников пишет про ряды террористов-народовольцев. Но как не вспомнить нынешние криминальные молодёжные группировки! Ведь в “братву” попадают не только потому, что хочется лёгкой жизни, но и потому, что легальные формы коллективного действия утрачены. Молодому человеку нечем заняться, ему не обрести этого столь потребного юности чувства разделения, утверждающего тебя в своих глазах, чувства защищённости и братства. Когда у общества нет механизмов, аккумулирующих эту молодую потребность в консолидации, эту энергию в конструктивных формах, неизбежно происходит образование сект, групп скинхедов и уголовных банд. Кстати, нам уже недалеко и до новой волны идейных бомбистов.