Превращения басни

Древние люди не ограничивались пояснением принятых житейских правил, рассказами о поучительных происшествиях, как это сплошь и рядом делаем мы: “Не поступай так-то и так-то, вот кое-кто так поступил, а теперь расплачивается за это”. Они шли дальше: от конкретного к общему, от действительного случая — к вымышленному образу. Так и сложилась басня — небольшой рассказ с прямо сформулированным моральным выводом. Героями басен были чаще всего животные, например: “Однажды галка увидела, как орёл унёс ягнёнка, захотела сделать то же самое, но запуталась в руне и была поймана пастухом. Вот так-то: не стоит соперничать с сильными мира сего”.

Не в Египте и не на Ближнем Востоке, а только у древних греков в VII–VI веках до н.э. басня выделилась в самостоятельный жанр. Именно в эту эпоху в греческих полисах велась ожесточённая борьба демоса и знати, и басня очень часто становилась аргументом в политическом споре, средством убеждения и пропаганды.

“На Востоке басня осталась средством поучения, средством поддержания традиции, их рассказывали высшие низшим, старшие младшим. В Греции басня стала орудием борьбы, средством ниспровержения традиции, их рассказывали низшие высшим, народные ораторы — правителям; иносказательность басенной формы позволяла пользоваться ею там, где прямой социальный протест был невозможен” (М.Гаспаров).

Воплощение мудрости и остроты, свойственных жанру, греки видели в его легендарном зачинателе — Эзопе.

В «Илиаде» Гомера Терсит, “муж безобразнейший” — косоглазый, хромоногий, горбатый, осмелился возражать царям, за что был высмеян и жестоко наказан Одиссеем.

Рек — и скиптром его по хребту и плечам он ударил.
Сжался Терсит, из очей его брызнули крупные слёзы…

В легендах об Эзопе, столь же уродливом (“брюхо вспученное, голова — что котёл, курносый, с тёмной кожей, увечный, гугнивый”), — “маленький человек” берёт у хозяев жизни реванш, раз за разом одерживая над ними моральные победы.

По преданию, Эзоп (VI в. до н.э.) был рабом, да к тому же ещё и варваром (уроженец далёкой и глухой Фригии). Ему не раз приходилось испытывать превратности судьбы, вроде тех, что выпали на долю Терсита. Но раб-мудрец никогда не унывал, всегда шутил и из любого положения выходил с честью. Так, послал как-то хозяин Эзопа за покупками, а тот встретил по пути градоначальника. “Куда идёшь, Эзоп?” — “Не знаю!” — “Как не знаешь? Говори!” — “Не знаю!” Рассердился градоначальник: “В тюрьму упрямца!” Повели Эзопа, а он оборачивается и говорит: “Видишь, начальник, я тебе правду сказал: разве я знал, что в тюрьму иду?” Рассмеялся начальник и отпустил Эзопа (пересказ М.Гаспарова).

Ещё в V веке до н.э. политические и судебные ораторы не могли обойтись без басенных доводов. Об этом мы можем судить хотя бы по комедиям Аристофана. Один из героев его комедии «Осы» так и советует — на судебные обвинения отвечать баснями: “басню расскажи занятную” — “так всё в шутку обернёшь ты и домой уйдёшь”. Но уже в IV веке до н.э. общественная роль басни падает, и из “высокой” литературы она уходит в литературу учебную, становится материалом для школьных упражнений.

Но басня не сдаётся школьной рутине. Периодически она возрождается — и всякий раз усилиями поэтов. Впервые подобное оживление басни совершается благодаря римскому поэту Федру. Сила древней басни утверждалась в политическом соперничестве. Что же придаёт силу возрождённой басне? Соперничество литературное.

Как и Эзоп, Федр (ок. 15 до н.э. — 70 н.э.) был рабом, а затем вольноотпущенником. Поэтому ему, как никому другому из поэтов-современников, была близка лукавая природа басни.

Угнетённость рабская,
Не смевшая сказать того, что хочется,
Все чувства изливала в этих басенках,
Где были ей защитою смех и выдумки.
(Перевод М.Гаспарова)

В выборе Федром жанра басни проявилось поистине басенное лукавство. Все основные греческие жанры к началу I века уже были “приобщены к италийским стихам” и возведены до недостижимой высоты поэтами римского “золотого века”. Чтобы продолжить великое соревнование с учителями-греками, Федру пришло на ум взять забытый “высокой” литературой жанр и переложить его стихами. И поэт не прогадал: после него басня раз и навсегда становится поэтическим жанром.

Соперником Федра — грека, писавшего по-латыни, — в следующем столетии становится Бабрий (рубеж I–II веков), римлянин, пишущий по-гречески. Интересно сравнить басни того и другого на один сюжет — что изменилось за сто лет. Например, «Волк и ягнёнок». Вариант Федра таков:

У ручейка ягнёнок с волком встретились,
Гонимые жаждой. По теченью выше — волк,
Ягнёнок ниже. Мучим низкой алчностью,
Разбойник ищет повод к столкновению.
“Зачем, — он говорит, — водою мутною
Питьё мне портишь?” Кудрошёрстный в трепете:
“Могу ли я такую вызвать жалобу?
Ведь от тебя ко мне течёт вода в реке”.
Волк говорит, бессильный перед истиной:
“Но ты меня ругал, тому шесть месяцев”.
А тот: “Меня ещё на свете не было”. —
“Так, значит, это твой отец ругал меня”, —
И так порешив, казнит его неправедно.
О людях говорится здесь, которые
Гнетут невинность, выдумавши поводы.

А вот вариант Бабрия:

Ягнёнка, что отстал от своего стада,
Увидел волк, но брать его не стал силой,
А начал благовидный измышлять повод:
“Не ты ли год назад меня бранил, дерзкий?” —
“Никак не я: я нынешним рождён летом”. —
“Не ты ли зелень на моих полях щиплешь?” —
“Ах, нет, ведь слишком мал я, чтобы есть зелень”. —
“Не пил ли ты из моего ручья воду?” —
“Нет: я лишь материнское сосу вымя”.
Тут волк без дальних слов его схватил в зубы:
“Не голодать же мне из-за того только,
Что у тебя на всё готов ответ ловкий!”

Основное отличие этих басен друг от друга очевидно: в первой, как положено по законам жанра, из рассказа выводится традиционная “мораль”, во второй моральный вывод отсутствует. Это отличие определяет остальные.

В басне Федра с каждой строкой ягнёнок ведёт себя всё достойнее: сначала он “в трепете”, но затем собирается с духом и с возрастающей убедительностью отстаивает себя. Волк же, напротив, с каждой строкой всё слабее в споре — “бессильный перед истиной”. Получается, что в “правовом” споре безоговорочно побеждает ягнёнок. Но в том-то и состоит горькая ирония басни, что чем вернее и неотразимее доводы ягнёнка, тем ближе его неминуемая смерть. Моральная победа и всё же гибель — такова участь ягнёнка, вызывающая в читателе острое чувство несправедливости. На этом-то чувстве и играет баснописец, стремясь воспитывать современников.

А вот вторая басня написана явно не с воспитательной целью. Ягнёнок здесь не правая сторона в споре, а только жертва: его наивность и трогательная беззащитность должны вызвать в читателе улыбку умиления. А волк — не только предприимчивый злодей, но и остроумный оратор. За ним остаётся не только его обед, но и последнее слово. И это вызывает не гнев читателя, а опять-таки улыбку. Получается, что если басня Федра патетична и поучительна, то басня Бабрия только лишь забавна и развлекательна. Так старый сюжет, обличающий сильных мира сего, становится поводом для изящной игры.