Архив

“Кровавая пища”. тихотворение А.С. Пушкина «Узник» и проблема его интерпретации

Перечитаем заново

Вячеслав ВЛАЩЕНКО

Вячеслав Иванович ВЛАЩЕНКО (1949) — преподаватель РГПУ им. А.И. Герцена и учитель литературы, автор многих публикаций по методике преподавания литературы и истории русской литературы. Постоянный автор нашей газеты.

“Кровавая пища”

Стихотворение А.С. Пушкина «Узник» и проблема его интерпретации

В огромной исследовательской литературе о лирике Пушкина мы найдём достаточно много высказываний об «Узнике», но почти нет специальных работ, посвящённых этому стихотворению. Исключением являются интонационно-тематический анализ Е.Тудоровской ¹ и историко-литературное исследование В.Кошелева ², известного и авторитетного специалиста по русской литературе пушкинской эпохи.

Как историк литературы В.Кошелев изучает и сопоставляет конкретные факты, связанные с историей создания и публикацией этого “загадочного”, по его мнению, стихотворения. «Узник» впервые был опубликован в 1832 году, в разделе «Разных годов», в составе третьей части прижизненного пушкинского собрания стихотворений. Исследователь из Великого Новгорода ставит под сомнение точность указания самого поэта на время и место создания: “Кишинёв. 1822” — и вполне обоснованно задаёт вопрос: “Но почему Пушкин за десять лет не опубликовал этого текста?”

Результатом его кропотливой исследовательской работы стали следующие выводы: в 1832 году Пушкин переработал черновой вариант текста, который должен был стать частью романтической поэмы о Вадиме Новгородском, поэмы, над которой поэт работал в конце 1821-го — первой половине 1822 года; именно поэтому “Пушкин так долго не публиковал этого стихотворения: поначалу он просто не воспринимал его как «самостоятельный» сюжет, и лишь десять лет спустя, когда сам замысел произведения о Вадиме стал ощущаться чем-то «давнопрошедшим», наткнувшись в старой рабочей тетради на этот отрывок, счёл возможным чуть переработать его…”

Утверждая, что “явно противоречива и затемнена семантика стихотворения”, В.Кошелев заключает: “…Если мы представим пушкинское стихотворение «Узник» как одну из вариаций на тему замысла о Вадиме Новгородском, представляющую собой символический «сон» героя у символической «гробницы Гостомысла», то всё в этом стихотворении становится «на места»… всё оказывается вполне уместным в ситуации фантастического «сна»…”

Решающим в гипотезе учёного является факт записи поэтом на одном листе черновика стихотворения и фразы: “Вадим — в мрачную ночь сокрытый у Гробницы Гостомысла”, — фразы, которая “традиционно рассматривается исследователями как набросок плана пушкинского замысла поэмы (трагедии?) о Вадиме Новгородском”. Историк литературы, опираясь на конкретные факты, на наш взгляд, приходит к неожиданному и парадоксальному выводу: истинный смысл стихотворения (опубликованного автором как самостоятельное произведение и именно так до сих пор и воспринимаемое читателями) открывается только при условии, если мы будем рассматривать его как часть другого, ненаписанного произведения.

Такой подход нам представляется неубедительным. Исследователь почему-то совершенно не учитывает очень важный “факт”: «Узник» написан редким у Пушкина трёхсложным размером — четырёхстопным амфибрахием, а отрывок из «Вадима», включающий три реплики — Вадима и Рогдая, — александрийским стихом (шестистопным ямбом с обязательной цезурой после третьей стопы и смежной рифмовкой)³.

Вспомним идеальное определение поэзии, данное Пушкиным в «Евгении Онегине»: “союз волшебных звуков, чувств и дум”. Именно в такой последовательности мы часто и воспринимаем стихи: сначала как звуки, мелодию, музыку, которая вместе с художественными образами вызывает у нас определённые эмоции, чувства, ассоциации, а только затем начинается процесс осмысления “дум”.

Сижу за решёткой в темнице сырой.
Вскормлённый в неволе орёл молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюёт под окном,
Клюёт, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно;
Зовёт меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: “Давай улетим!
Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..”

Близость этого стихотворения к фольклору, к русским народным песням отмечали многие ⁴. «Узник», пишет В.Кошелев, “сразу по выходе был положен на музыку А.Н. Алябьевым (1832), потом — ещё восемью композиторами, а во второй половине XIX века стал народной песней… его напев возник на основе песенной традиции русской каторги”. Но в песне, замечает Е.Тудоровская, изменён образ орла (“вскормлённый на воле”) и в некоторых вариантах в текст добавлялась ещё одна строфа, в которой “призыв к освобождению заменился призывом к состраданию”⁵.

Полина Виардо написала 16 романсов на тексты Пушкина, причём один из наиболее удачных — романс «Узник», хорошо передающий, по словам А.Розанова, “атмосферу безотрадности, в которой томится узник… музыка его, начиная со слов «Мы вольные птицы», продекламированных piano, динамически сникает и говорит не о стремлении к воле, звучащем в пушкинском стихотворении, а подчёркивает безнадёжную обречённость узника”⁶.

Сходным образом доминирующее настроение пушкинского стихотворения воспринимает и А.Слонимский: “Редкий у Пушкина трёхсложный размер (амфибрахий) и парные мужские рифмы придают его «Узнику» сосредоточенный мрачный характер. Это типичный романтизм мрачного уныния”⁷.

К иному восприятию, к иным выводам в ходе интонационного анализа приходит Е.Тудоровская, отмечающая в стихотворении “плавное и чёткое нарастание интонационного уровня”, которое достигается “главным приёмом, вызывающим нарастание, — это различного рода подхватывание”: звуковое подхватывание гласных “о” (в первой и второй строфах) и “а” (в третьей строфе); звуковое подхватывание согласных “к–р” при переходе от третьего стиха к четвёртому — “махая крылом” — “кровавую пищу”. Наконец, использование в третьей строфе “близкой к подхватыванию анафоры” (“Туда, где… Туда, где… Туда, где…”) “придаёт третьей строфе значительность, конденсирует её силу, делает подъём в этой строфе особенно крутым, свободным, как взлёт. Третья строфа — как бы высокая мажорная песня, призывающая к освобождению, контрастная минору первых двух строф”⁸.

Если использовать классификацию основных интонационных типов стиха, предложенную В.Холшевниковым, — “напевный (в нём две основные полярные формы: песенный и романсный, между которыми — промежуточные формы) и говорной (в нём двумя полярными формами будут ораторский и разговорный, между которыми помещается множество промежуточных, переходных форм)”⁹, — то «Узник» написан, безусловно, напевным стихом, соединяющим песенные и романсные черты.

В нашем восприятии в стихотворении слышится не последовательное и однонаправленное интонационное нарастание и переход от минора к мажору, от грусти к “жизнеутверждающему пафосу”, а сложное соединение, переплетение двух интонаций, которые обусловлены и синтаксическими особенностями текста (неожиданное падение интонации в конце первого стиха резко нарушает синтаксическую инерцию), и лексикой (каждое слово первого стиха очень значимо, весомо), и характером поэтических образов (самый яркий и зловещий — “кровавая пища”).

Интонация «Узника» связана с ритмом и размером, которым написано произведение. Трёхсложная стопа амфибрахия (--) очень точно передаёт восходящую и нисходящую интонации стихотворения. Естественно возникающая пауза после ударного слога начальной трёхсложной стопы в последних трёх стихах текста (“Туда… Туда… Туда…”) вызывает нисходящую грустную интонацию.

Музыкальная интонация напевного стиха «Узника» обладает такой силой воздействия, что подчиняет себе интонацию логическую; напряжённое эмоциональное содержание больше выражается музыкальной формой, чем логической структурой стихотворения — прямым призывом орла: “Давай улетим!”

Как верно отмечает В.Кошелев, “в стихотворении два персонажа: сам узник (лирическое «я») и его верный товарищ, «орёл молодой». О себе самом узник говорит только в первом стихе, сообщая единственную, но весьма существенную деталь собственного бытия: «Сижу за решёткой в темнице сырой». После этого сообщения стоит точка — а всё дальнейшее в синтаксическом отношении представляет собой, собственно, одно предложение с развёрнутой прямой речью — призывом орла”.

У читателя, просто и непосредственно воспринимающего художественный мир стихотворения, созданного поэтом, может возникнуть вопрос о вероятных причинах неволи, появления “темницы” в жизни человека — героя стихотворения; и здесь возможны, по крайней мере, три объяснения, три ответа.

Первый: узник совершил какое-то преступление, нарушил закон и за это лишён свободы. Но такое объяснение не очень убедительно, так как при отсутствии раскаяния (главного условия нравственного возрождения преступника) все симпатии автора и читателя, их сочувствие и сострадание — на стороне узника.

Второй: узник наказан несправедливо; уже по отношению к нему нарушен закон. Но и это объяснение, выражающее скорее частный случай, чем общий, подтвердить текстом невозможно. Тем не менее к этому объяснению мы ещё вернёмся позже.

Остаётся третье предположение: для лирического героя вся действительная жизнь в мире людей, с её необходимыми и неизбежными ограничениями, земными, социальными и нравственными законами, представляется “темницей”, из которой он страстно мечтает вырваться и обрести свободу, естественную для орла, сильной, гордой и вольной птицы.

Такое восприятие мира типично для романтического героя. Именно на романтический период в творчестве Пушкина приходится создание этого стихотворения. Именно романтизм был ведущим литературным направлением в русской поэзии первой трети XIX века, и для него, напомним, были характерны культ чувств и страстей, идея личной и общественной свободы, наличие неразрешимого конфликта с миром. Романтизм Пушкина, по словам Н.Фридмана, — “это вольнолюбивый романтизм страстей”¹⁰.

В.Кошелев связывает противоречивость семантики стихотворения с образом “орла молодого”: “Но где находится этот орёл? Тут же, в темнице — или всё-таки на воле, ибо, как кажется, должен находиться на воле — но почему же тогда подчёркнуто, что это «вскормлённый в неволе орёл молодой»? Ведь в этом случае он не только в неволе — он ещё и не знает, что такое воля, то есть находится в ещё более ужасном положении, чем сам узник... Но откуда же тогда призыв: «Давай улетим!» — ведь «вскормлённый в неволе» орёл не мог научиться летать? И откуда же тогда его «кровавая пища»?”

Так ли уж “затемнена” “исходная ситуация стихотворения” и является ли “ухищрением” биографический комментарий Д.Благого, который в своей ранней монографии о творчестве Пушкина пишет: “Стихотворение «Узник» внушено поэту, несомненно, вполне реальным и конкретным жизненным впечатлением. В бытность в Кишинёве Пушкин, видимо, не раз посещал тамошнюю тюрьму. Так, в кишинёвском дневнике Пушкина под 26 мая 1821 года сейчас же вслед за известной нам записью о визите к нему Пестеля ¹¹ читаем: «Потом был я в здешнем остроге». Во дворе острога, как это нередко бывало на юге, по-видимому, находился прикованный орёл”¹². Это предположение — “по-видимому” — в следующей монографии учёного сменяется уверенным утверждением: “…Такой орёл действительно находился на дворе тюрьмы в Кишинёве”¹³.

В.Кошелев категорически возражает: “Но никаких документальных подтверждений о «прикованном» во дворе кишинёвского острога орле (ни даже об «обычае», принятом в южных тюрьмах) нам отыскать не удалось”.

На наш взгляд, отсутствие документальных подтверждений конкретного “факта” не перечёркивает возможность принятой традиционной трактовки стихотворения. Поэт мог опираться на легенды, не дошедшие до нас народные песни, сказочные сюжеты или своим воображением создать этот образ — гордой птицы с неистребимым инстинктом свободы, воли.

Напомним, что и фольклорный источник “калмыцкой сказки” об орле и вороне в «Капитанской дочке» до сих пор не найден. Выскажем предположение, что эту сказку сочинил сам Пушкин. Современный культуролог А.Гура отмечает “одно мифологическое свойство орла, прежде всего по южнославянским представлениям, — его необыкновенное долголетие. Он живёт дольше всех птиц и обладает способностью омоложения: когда наступает старость, он улетает на край света и, искупавшись там в озере с живой водой… снова обретает молодость…”¹⁴ А у Пушкина мы читаем: “Однажды орёл спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живёшь ты на белом свете триста лет, а я всего-навсего только тридцать три года?”

Обычно главный смысл пушкинского стихотворения видят в страстном призыве к свободе, выраженном в словах орла, который является “иносказательным образом самого узника” (Е.Тудоровская). Но этот смысл лежит на поверхности стихотворения и очевиден для многих. Например, у Вс. Рождественского мы читаем: “…Как просто написаны эти стихи! Узник смотрит на орла, клюющего пищу под его окном, и слышит в его крике: «Давай улетим!» Идея произведения ясна с первого взгляда: это призыв к свободе”¹⁵.

Чтобы выйти к пониманию глубинного смысла стихотворения, заглянуть в “бездну пространства” (Гоголь) художественных образов Пушкина, за “прелестью формы”, если использовать слова Д.Мережковского, увидеть “силу мысли”, необходимо сформулировать центральную проблему «Узника».

Для начала, сравнивая двух героев стихотворения — человека, узника, и орла, птицу, — поставим два конкретных вопроса: в чём проявляется их сходство, близость и чем они принципиально отличаются друг от друга?

На первый вопрос можно ответить без особых затруднений: это “товарищи”, “братья”, “вольные птицы”, оказавшиеся в “неволе”, в “темнице”, и оба они мечтают о свободе, мечтают вырваться на волю. По словам Вс. Рождественского, “орёл напоминает о том, что свобода естественное состояние каждого живого существа, и в первую очередь, конечно, человека”¹⁶.

Размышляя над вторым вопросом, мы выделяем ключевой образ всего стихотворения: “кровавая пища”.

Для орла, который в народных представлениях является “общепризнанным царём птиц и владыкой небес” (А.Гура), естественно клевать “кровавую пищу” — таковы законы природы; человек же, если обретёт волю и станет “клевать” подобно орлу, обречён на нравственную гибель, превратится в зверя, в “волка” (вспомним первое появление Пугачёва в «Капитанской дочке»: “Должно быть, или волк, или человек”).

По сути, мы вышли к постановке одной из сложных проблем в творчестве Пушкина — проблеме соотношения свободы и воли. Этой проблемы в «Узнике» исследователи обычно не видят. Например, В.Коровин утверждает следующее: в «Узнике» воплощена тема, “идущая от элегии «Погасло дневное светило…», — порыв к свободе… Свобода здесь понимается Пушкиным в духе фольклорных традиций — как безграничная воля, как стихийное чувство, родственное природным стихиям”¹⁷.

Соотнося мир людей и мир природы в поэзии Пушкина, крайне субъективен и категоричен в своих обобщениях, выраженных в знаменитой статье «Мудрость Пушкина» (1917), М.Гершензон: “Нет двух миров, но одна и та же стихия царит в природе и в духе. Там, где стихия, — нет никаких законов. С человека снимается всякая нравственная ответственность… Слово «свобода» у Пушкина должно быть понимаемо не иначе, как в смысле волевой анархии… в его глазах именно свобода стихии, ничем не стеснённая, есть высшее благо… перед властью стихии равно беспомощны зверь и человек”¹⁸. Делая такие выводы, основанные на чтении преимущественно ранних произведений поэта, М.Гершензон совершенно не учитывает эволюции пушкинского мировосприятия и явно вступает в противоречие с названием своей статьи.

В многогранной теме свободы-воли у Пушкина имеет смысл выделить три основных ценностных аспекта:

социально-политическая, гражданская свобода (ключевая в лирике петербургского периода: «Вольность», «Деревня», «К Чаадаеву») как высшее проявление общественного блага;
личностная свобода как залог “самостоянья” человека (в лицейских стихах — «Пирующие студенты», «Городок К***», «Торжество Вакха» — Р.Гальцева видит проявление “первой, разгульной юношеской свободы”, “культа размашистой беспечной гульбы”¹⁹; в стихотворении «Наполеон» (1821) поэт, по мнению Е.Таборисской, сочетает два подхода к проблеме свободы — “общественно-политический” и “личностно-этический”²⁰);
наконец, воля как ничем и никем не ограниченная свобода, как стихия ничем не скованных порывов и потребностей человека, стихия, снимающая все барьеры для самопроявления.

В стихотворении «Узник» исследователи видят проявление разных граней свободы. В.Никольский акцентирует внимание на первом аспекте ²¹, А.Слонимский (“Это не просто мечта, а определённый замысел бегства”)²² и Ю.Дружников ²³ — на втором, Д.Мережковский и В.Коровин — на третьем.

Д.Благой, Б.Городецкий и Вс. Рождественский отмечают соединение в пушкинском стихотворении двух аспектов, двух планов — личного, биографического и политического.

Стихотворение «Узник», естественно, вызывает у читателей самые разнообразные ассоциации и несёт разные смыслы, но ключевым в нашем восприятии является образ “кровавая пища” и проблема соотношения свободы и воли. Что означают эти понятия?

Предельно ограниченному пространству “узника” — “темнице сырой” — в пушкинском стихотворении противопоставлены безграничные дали гор, морей и бескрайние степные просторы: “где гуляем лишь ветер… да я”.

О связи воли с русскими просторами в книге «Заметки о русском» пишет Д.Лихачёв: “Широкое пространство всегда владело сердцем русским. Оно выливалось в понятия и представления, которых нет в других языках. Чем, например, отличается воля от свободы. Тем, что воля вольная — это свобода, соединённая с простором, ничем не ограждённым пространством”²⁴.

Преобладающая часть слов, производных от слова “воля”, указанных в словаре В.Даля, имеют в русском языке отрицательный оттенок: вольница, произвол, своеволие и так далее. В сознании древнерусских книжников самоволие, “самомышление” как проявление воли выступает в тесном родстве с гордыней — дьявольским соблазном, погибельным хотением.

Как отмечает Г.Лесскис, “в России, в русском сознании «свобода» чаще всего понималась как «воля», как простое «отсутствие… степеней и ограничений в жизни какого-либо класса или всего общества» (Словарь современного русского языка. М.–Л., 1962. Т. 13.), то есть примерно совпадает с представлением об этом «предмете» Разина, Пугачёва или анархистов”²⁵.

Интересно размышляет о различии свободы и воли русский мыслитель Г.Федотов в статье «Россия и свобода» (1945): “Ну а как же «воля», о которой мечтает и поёт народ, на которую откликается каждое русское сердце? <…> Воля торжествует или в уходе из общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе; воля — всегда для себя… Так как воля, подобно анархии, невозможна в культурном общежитии, то русский идеал воли находит себе выражение в культуре пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула, самозабвенной страсти, — разбойничества, бунта и тирании”²⁶.

Образом “кровавая пища” в «Узнике» поэт и предупреждает читателя об опасности такой воли. Мудрость Пушкина проявляется не в рассуждениях и доказательствах, но в живых и конкретных образах, становящихся символами. Свобода необходима человеку, воля опасна.

Б.Вышеславцев, опираясь на рефлексологию Павлова, утверждает, что человеку свойственны два врождённых инстинкта — свободы и власти; “они даны по природе, даны от рождения, им не нужно учиться, они не созданы культурой, они элементарны и стихийны, как сама жизнь. Но культура может их воспитывать, облагораживать, превращать из стихийных сил в культурные ценности. Они противоположны и потому могут противоречить друг другу: конфликт власти и свободы есть постоянная тема личной жизни и жизни народов”²⁷.

Освободившись от внешнего рабства, человек может оказаться в плену внутреннего рабства — низкого и опасного инстинкта власти, стремления к власти над людьми, природой, миром. И тогда божественный сияющий мир может превратиться в “пустыню мрачную” («Пророк»), в “пустыню чахлую и скупую” («Анчар»).

В стихотворении «Узник» мы можем видеть отражение очень сложной проблемы в творчестве Пушкина — соотношения природы, цивилизации и культуры.

В образе “темницы” воплощено нарушение прав человека на свободу, ограниченную законом. Права человека обеспечиваются государством и являются категорией цивилизации. Закон является правовой основой государства, и если оно нарушает права человека, тот имеет право на борьбу с тиранией, самовластием.

В образе “кровавая пища” мы видим противопоставление воли и свободы, проявление вечного противостояния и борьбы “языческого” (героического, индивидуалистического) и “христианского” (смиренного, жертвенного) начал как контраст “природы” и “цивилизации”.

Образом “кровавая пища” поэт напоминает, что человек является не только природным, но и духовным существом, имеющим высшие обязанности перед собой, людьми, Богом, а обязанности человека, как пишет В.Непомнящий, есть “категория культуры, вещь внутренняя; они могут быть реально осуществлены только изнутри человека… и сформулированы они в заповедях — как необходимые условия сохранности в человеке образа и подобия Бога”²⁸.

Вот почему в «Узнике» нам слышится не только “мажорная”, восходящая интонация, но и “минорная”, нисходящая, глубокая грусть и светлая печаль, свойственная многим русским народным песням и романсам, и даже, может быть, в какой-то степени высшее религиозное смирение. Если вспомнить «Пророка»,
в котором изображено постепенное преображение поэта, раскрывается иерархичность художественного мира Пушкина: преображение зрения, слуха, замена “празднословного и лукавого” языка на “жало мудрыя змеи”, обыкновенного человеческого сердца — “углём, пылающим огнём”, то в «Узнике» показана первая стадия преображения поэта. Благодаря орлу поэт-узник видит, как “за тучей белеет гора”, “синеют морские края”, но ещё не слышит ни “горний ангелов полёт”, ни “гад морских подводный ход”. В «Узнике» есть зримый, чувственный мир, но ещё нет горнего, духовного мира; есть “природная” и душевная жажда свободы, но ещё нет “духовной жажды”. Поэт слышит “орла”, но ещё не слышит “Бога глас”, не знает истины, хотя и обострённо чувствует скрытую опасность (“кровавая пища”). Что человек будет делать с обретённой свободой? Для чего она? В чём назначение человека? Жить, как птицы?

Глубокую связь «Узника» и стихотворения «Монастырь на Казбеке» обнаруживает В.Непомнящий: “Сделав от «Пророка» скачок на три года вперёд, мы встретимся со стихотворением, заставляющим вспомнить и лицейскую «келью», и «темницу» «Узника»: «Монастырь на Казбеке» (1829), где монастырь парит, «Как в небе реющий ковчег». Лицейская «келья» сменилась «заоблачной кельей», «темница» «Узника» — «ущельем»… Горизонтально-физическое измерение сменилось вертикальным, «морские края» стали небом (море и небо у Пушкина всегда рядом), а «гора» — символом спасения…”²⁹

Иные грани в «Узнике» могут открыться читателю, если мы соотнесём стихотворение с именем Владимира Федосеевича Раевского (1795–1872). На эту связь уже указывали некоторые исследователи ³⁰. Н.Эйдельман в повести «Первый декабрист», размышляя над стихотворением Раевского «К друзьям в Кишинёв», написанным в Тираспольской крепости, допускает: “Вполне возможно, что Пушкин рядом, в Кишинёве, отозвался на эти стихи в своём «Узнике» (тоже в 1822-м!)…”³¹ Нам кажется очень интересным проверить предположение Н.Эйдельмана, крупного современного историка и пушкиниста, обладавшего глубокой интуицией.

Пушкин, в мае 1820 года сосланный на юг, после летнего путешествия по Крыму с семьёй генерала Н.Н. Раевского 21 сентября приезжает в Кишинёв, где должен проходить службу под началом генерала Инзова. А через несколько лет, в январе 1826 года, в письме к Жуковскому он вспоминает: “В Кишинёве я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым…”

М.Цявловский отмечает: “Из всех лиц, с которыми приятельски общался поэт в Кишинёве, Владимир Федосеевич Раевский занимает исключительное место”³². Обширный материал о взаимоотношениях Пушкина и Раевского читатель может найти в работах П.Щёголева, Ю.Оксмана, Б.Томашевского, В.Кунина, Н.Эйдельмана, Е.Эткинда.

Раевский, участник нескольких сражений в войне против Наполеона (после Бородина награждён золотой шпагой с надписью “За храбрость”), в 1820 году вступил в Союз благоденствия, тайное общество южных декабристов, а в 1821 году служил в дивизии генерал-майора М.Орлова и был назначен им начальником школы для нижних чинов по методу взаимного обучения (ланкастерской школы). Главной заботой Раевского в армии было просвещение солдат.

В домах Орлова и Липранди Раевский вёл нескончаемые горячие споры с Пушкиным о политике, истории, литературе. П.Щёголев, автор первых значительных работ о Раевском, писал: “Из чтения «Воспоминаний» Липранди выносишь такое впечатление, будто ссоры — специфическая особенность отношений Раевского и Пушкина”³³.

5 февраля 1822 года Пушкин случайно услышал из разговора генералов Сабанеева и Инзова о неминуемом аресте Раевского и в тот же день успел того предупредить, благодаря чему были вовремя уничтожены наиболее важные компрометирующие документы. Четыре года он провёл в Тираспольской крепости в яростной борьбе со своими обвинителями и никого не выдал, не назвал ни одного имени. Раевский стал первым декабристом и под этим именем вошёл в историю отечества.

С юности и до глубокой старости Раевский писал стихи. В Тираспольской крепости он создал, может быть, свои лучшие стихотворения, пронизанные высокими наставлениями и революционными призывами: «К друзьям в Кишинёв» и «Певец в темнице».

“Среди адресатов тюремных посланий Раевского, — отмечают А.Архипова и В.Базанов, — первое место, несомненно, занимает Пушкин”³⁴. На эти стихи из крепости Пушкин откликнулся двумя незаконченными и неотправленными посланиями: «В.Ф. Раевскому» («Не тем горжусь я, мой певец…»), «В.Ф. Раевскому» («Ты прав, мой друг, — напрасно я презрел…»).

В чём суть поэтического диалога-спора двух поэтов? Е.Эткинд утверждает, что после “раннего периода пушкинской мятежности”, когда любимым словом поэта было слово “свобода”, в 1822 году наступает “перелом: безоговорочный юношеский оптимизм Пушкина преобразуется в трагическое мировоззрение. Это связано не только с повзрослением поэта, но и с провалом привлекавших его европейских революционных движений. Кризис обнаруживается, например, в стихотворных диалогах с двумя видными мятежниками той поры — В.Раевским и Ф.Глинкой”³⁵.

Анализируя второе послание Пушкина к Раевскому, исследователь приходит к выводу: “Просветительская вера в человека, который заслуживает благоустроенного и справедливого общественно-политического строя, сменилась горьким презрением к толпе — холодной, ничтожной, глухой, слуху которой недоступен язык истины и глас сердца… Раевский… призывает к возвращению «вечевой республики» и для её осуществления — к революции. Пушкин в таком призыве смысла не видит: народ — это бесчувственная и жестокая толпа, мятеж которой либо невозможен, либо может повлечь за собой катастрофические последствия”³⁶.

Обращаясь к другим стихотворениям Пушкина («Бывало, в сладком ослепленье…», «Свободы сеятель пустынный…», «Демон», 1823; «Зачем ты послан был…», 1824), Е.Эткинд продолжает: “Достаточно вникнуть в эту романтическую концепцию всепоглощающего пессимизма, чтобы перестать удивляться тому, какая пропасть до восстания разверзлась между Пушкиным и будущими декабристами — незадолго до восстания: сущность расхождений полно определена Пушкиным в его споре с В.Ф. Раевским”³⁷.

Стихотворение «Узник» можно прочитать как третье, скрытое, послание Пушкина Раевскому, послание, написанное в особой форме: в стихотворении звучат два голоса (Пушкина и Раевского), две интонации (нисходящая и восходящая), две идеи (свободы и воли).

Уже первый стих — “Сижу за решёткой в темнице сырой” — может вызвать у читателя ассоциации с Раевским, автором «Певца в темнице». Напомним, что и первый набросок послания Пушкина Раевскому обрывается печальными строками: “Недаром ты ко мне воззвал // Из глубины глухой темницы”. В таком контексте становится понятна вина “узника”. Когда 5 февраля 1822 года Пушкин предупредил Раевского об аресте, тот ответил: “Спасибо… я этого почти ожидал! Но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям отзывается какой-то турецкой расправой”. В очень большом стихотворении «К друзьям в Кишинёв» (179 строк) Раевский взывает к закону:

Но я сослался на закон,
Как на гранит народных зданий.
“В устах царя”, — сказали, — он
В его самодержавной длани,
И слово буйное “закон”
В устах определённой жертвы
Есть дерзновенный звук и мертвый…

А затем “узник” и прямо говорит о своей “вине”:

Где слово, мысль, невольный взор
Влекут, как ясный заговор,
Как преступление, на плаху…

В «Узнике» в словах орла выражена позиция Раевского, о характере которого А.Архипова и В.Базанов написали так: “Характер Раевского, его целеустремлённость и железная воля, его вера в своё дело, его твёрдость и надежды на скорую революцию в России отражены в стихах, которые поэт-декабрист писал, находясь в заточении, и переправлял друзьям на волю”³⁸.

Как вспоминает И.Липранди, передавший Пушкину стихотворение Раевского «Певец в темнице», когда поэт прочитал строки:

Как истукан, немой народ
Под игом дремлет в тайном страхе:
Над ним бичей кровавый род
И мысль, и взор казнит на плахе, —

тот вздохнул и сказал: “После таких стихов не скоро мы увидим этого Спартанца”³⁹. Пушкинская “кровавая пища” перекликается с образами Раевского.

Любовь ли петь, где брызжет кровь,
Где племя чуждое с улыбкой
Терзает нас кровавой пыткой…
(«К друзьям в Кишинёв»)

Погибли Новгород и Псков!
Во прахе пышные жилища!
И трупы добрых их сынов
Зверей голодных стали пища.
(«Певец в темнице»)

Обращение орла к узнику в стихотворении Пушкина напоминает нам революционный призыв Раевского в уже цитированном послании:

Пора, друзья! Пора воззвать
Из мрака век полночной славы.
Царя-народа, дух и нравы
И те священны времена,
Когда гремело наше вече
И сокрушало издалече
Царей кичливых рамена…

“Иначе говоря, — комментирует эти строки Е.Эткинд, — следует вернуть Русь к порядкам древних Новгорода и Пскова — это и есть век нашей, северной (полночной) славы, век царя-народа”⁴⁰.

Вот в чём, на наш взгляд, проявляется связь «Узника» с ненаписанной поэмой «Вадим», а факт публикации стихотворения только в 1832 году можно объяснить осознанием опасности навредить находившемуся под следствием Раевскому и инстинктом самосохранения.

Из воспоминаний Липранди мы знаем, что Пушкин, при всём уважении к Раевскому, его глубоким знаниям, просветительской деятельности и жизненной позиции, очень критически оценивал его поэзию: “стихи нехороши”. Как будто от лица Раевского, “певца в темнице”, и написан «Узник», в котором форма находится в гармонии с содержанием: идея воли, мечта народа о вольности выражены напевным стихом народной песни.

Позиция автора в «Узнике» с естественным для Пушкина “головокружительным лаконизмом” (А.Ахматова) раскрывается в образе “кровавая пища”, образе, который является ранним предвестием “живой крови” в калмыцкой сказке Пугачёва и крылатой фразы Гринёва: “Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный”. «Узник» является зерном, из которого выросла «Капитанская дочка».

Примечания

1 Тудоровская Е.А. Поэтика лирических стихотворений А.С. Пушкина. СПб., 1996. С. 71–75.

2 Кошелев В. О стихотворении Пушкина «Узник» // Литература. 2000. № 28.

3 Отметим основательность и глубину статьи В.Кошелева «Пушкин и легенда о Вадиме Новгородском», в которой получили развитие наблюдения Б.Томашевского об интерпретации легенды русскими историками и писателями XVIII–XIX веков и даны аргументированные объяснения, почему свои произведения о Вадиме не закончили Жуковский, Рылеев, Хомяков, Пушкин (См.: Литература и история. Вып. 2. СПб., 1997. С. 93–109).

4 С.Бугославский считает, что «Узник» восходит к народной песне «Орёлик» (Бугославский С.А. Русские песни в записи Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. М.–Л., 1941. Т. 6. С. 202). А.Линин предполагает, что «Узник», “быть может, отразил следы знакомства поэта с казачьим песенным творчеством” (Линин А.М. А.С. Пушкин на Дону. Ростов-на-Дону, 1949. С. 43).

5 Тудоровская Е.А. Указ. соч. С. 73.

6 Розанов А. Романсы на пушкинские тексты Полины Виардо // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1967. Т. 5. С. 361.

7 Слонимский А. Мастерство Пушкина. М., 1963. С. 47.

8 Тудоровская Е.А. Указ. соч. С. 74.

9 Холшевников В.Е. Стиховедение и поэзия. Л., 1991. С. 91.

10 Фридман Н.В. Романтизм в творчестве А.С. Пушкина. М., 1980. С. 25.

11 Приведём точную запись из дневника: “26 мая. Поутру был у меня Алексеев. Обедал у Инзова. После обеда приехали ко мне Пущин, Алексеев и Пестель, потом был я в здешнем остроге. NB. Тарас Кирилов. Вечер у Крупинских” (Пушкин А. Дневники. Автобиографическая проза. М., 1989. С. 34).

12 Благой Д.Д. Творческий путь Пушкина (1813–1826). М.–Л., 1950. С. 287.

13 Благой Д.Д. Творческий путь Пушкина (1826–1830). М., 1967. С. 366. А известный методист З.Рез в своём пособии для учителя уже так комментирует «Узника»: “…Как полагают, стихотворение появилось вскоре после посещения Пушкиным кишинёвского острога, во дворе которого жили два ручных орла генерала Инзова. Чтобы они не могли улететь, у них были подрезаны крылья. Вид ютившихся в тесном тюремном дворе орлов поразил поэта…” (Рез З.Я. Изучение лирических произведений в школе (4–7 классы). Л., 1968. С. 56).

14 Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997. С. 611.

15 Рождественский Вс. Читая Пушкина. Л., 1962. С. 125.

16 Там же.

17 Коровин В.И. Романтические настроения в пушкинской лирике 20-х годов // История романтизма в русской литературе (1790–1825). М., 1979. С. 195–196.

18 Гершензон М. Мудрость Пушкина // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX — первая половина ХХ века. М., 1990. С. 230, 232, 240.

19 Гальцева Р.А. Пушкин и свобода человека // Пушкин и современная культура. М., 1996. С. 73, 71.

20 Таборисская Е.М. Концепция общественной свободы в лирике Пушкина 1817–1821 годов // Проблемы современного пушкиноведения. Псков, 1999. С. 16.

21 Никольский В.А. Из лекций по методике преподавания литературы в средней школе. Калинин, 1956. С. 33–35.

22 Слонимский А. Указ. соч. С. 47.

23 Вся книга Ю.Дружникова «Узник России» (М., 1997) пронизана ассоциациями, вызванными «Узником». Пушкин, по мнению автора, всю жизнь остающийся “узником России”, с 1817 года “начал думать о загранице” и мечтал увидеть Европу: “…Это стремление всей жизни поэта, которому отказывали в этом 20 лет его послелицейской жизни… Зачем его посадили на цепь сразу по выходе из лицея, когда вроде бы он ещё ничем не успел прогневать власти? И лицей для него был «темницей» («вскормлённый в неволе»), и на юге «он начинает называть Кишинёв своей тюрьмой, а затем своё пребывание в нём передаёт в известном двенадцатистишии «Узник»… Поэт мечтает вместе с орлом улететь туда, где за тучей белеет гора и где синеют морские края…” (С. 9, 7, 8, 113).

24 Лихачёв Д.С. Земля родная. М., 1983. С. 51.

25 Лесскис Г. Пушкинский путь в русской литературе. М., 1993. С. 115.

26 Федотов Г.П. Судьба и грехи России. СПб., 1992. Т. 2. С. 286.

27 Вышеславцев Б.П. Этика преображённого эроса. М., 1994. С. 162–163.

28 Непомнящий В.С. Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы. М., 2001. С. 19.

29 Там же. С. 129.

30 В.Базанов: “Пушкин тяжело переживал арест Раевского. В известном стихотворении «Узник» (1822) можно видеть намёк на вполне реального узника” (Базанов В.Г. Владимир Федосеевич Раевский. Л.–М., 1949. С. 86).

Д.Благой: “Возможно, что когда Пушкин писал эти стихи, вспоминал он и своего близкого кишинёвского друга… майора В.Ф. Раевского…” (Благой Д.Д. Творческий путь Пушкина (1813–1826). М.–Л., 1950. С. 287).

Б.Городецкий: “Изо всего этого сложного комплекса переживаний и впечатлений, наиболее значительным моментом которого был арест В.Ф. Раевского, возникал замысел стихотворения глубочайшего обобщения, где личные мотивы и непосредственные впечатления от действительности поднимались до степени огромной типизации (Городецкий Б.П. Лирика Пушкина. М.–Л., 1962. С. 247).

31 Эйдельман Н.Я. Первый декабрист. М., 1990. С. 211.

32 Цявловский М.А. Стихотворения Пушкина, обращённые к В.Ф. Раевскому // Временник Пушкинской комиссии. М.–Л., 1941. Т. 6. С. 41.

33 Щёголев П.Е. Декабристы. Л., 1926. С. 36–37.

34 Архипова А.В., Базанов В.Г. В.Ф. Раевский и декабристская поэзия // Раевский В.Ф. Полное собрание стихотворений. М.–Л., 1962. С. 15.

35 Эткинд Е.Г. Божественный глагол. М., 1999. С. 349, 360.

36 Там же. С. 362–363.

37 Там же. С. 366.

38 Архипова А.В., Базанов В.Г. Указ. соч. С. 14.

39 Пушкин в воспоминаниях современников. СПб., 1998. Т. 1. С. 324.

40 Эткинд Е.Г. Указ. соч. С. 361.