Штудии

Игорь ЗОЛОТУССКИЙ

---

Игорь Петрович ЗОЛОТУССКИЙ (1930) — критик, литературовед, автор многих работ о русских писателях; его книга «Гоголь» в серии «Жизнь замечательных людей» выдержала несколько изданий.

Пушкин в «Выбранных местах из переписки с друзьями»

Имя Пушкина упоминается в «Выбранных местах...» не менее семидесяти раз. И не только в главах, где Гоголь касается лирической поэзии и литературы. Пушкин — спутник мысли автора, образец эстетический, пример “честности званья” писателя. Пушкин — и единомышленник, и оппонент, спор с которым выводит Гоголя к новому витку русской культуры.

Хронологическая деталь: книга Гоголя вышла в свет через десять лет после смерти Пушкина. Как раз эти десять лет отделяют дату рождения Гоголя от даты рождения Пушкина. К 1847 году Гоголь достиг возраста, в котором закончил свою жизнь Пушкин. Пушкин погиб в тридцать шесть лет. Столько же лет было Гоголю, когда он опубликовал «Выбранные места из переписки с друзьями».

В этой книге он не тот, каким его знал Пушкин. Это не Гоголь «Вечеров» или «Ревизора», а человек, помимо своего поэтического назначенья, осознавший высшую цель творчества. Движение к ней началось ещё в России, “но этого, — как пишет Гоголь, — я не в состоянии был открыть тогда даже и Пушкину”.

Гоголь называет перемену в себе неким “душевным обстоятельством”. Если раньше он не задумывался о призвании смеха, то теперь без понимания его не мыслит себе писания «Мёртвых душ». «Мёртвые души», кажется, завещаны ему Пушкиным, и завещаны как сатира. Но, как скажет Гоголь, “сатирою ничего не возьмёшь”. Сатира разрушает, а “мы призваны в мир не затем, чтоб истреблять и разрушать”.

Теперь для него на первое место выходят “душа и дело жизни”, то есть спасение души и победа над греховностью. И прежде всего — греховностью самого творца, а как следствие — над греховностью героев поэмы. Если для Пушкина поэзия самодостаточна и не нуждается в оправдании, то для Гоголя таким оправданием должна стать жизнь поэта.

Не могу писать “мимо себя” — скажет он в одном из писем. А стало быть, только собственное совершенствование способно придать совершенство его творению.

Надо сначала самому очиститься и преобразиться, чтоб затем заставить преобразиться героев поэмы. Перед «Мёртвыми душами» ставится цель: вывести читателя к “храмине идеала”. На достижение этой цели и направляет Гоголь все силы своей духовной природы.

Со времени последнего свидания с Пушкиным (1836 год) Гоголь, живя в Риме, переделывает «Портрет», пишет новую редакцию «Тараса Бульбы», «Театральный разъезд», «Шинель», первый том «Мёртвых душ». Целая эпоха в его биографии!

И эпоха, прожитая без Пушкина.

Первый том поэмы выходит в 1842 году, давно затеялся и второй, за ним вырисовываются очертания третьего. Но спустя три года готовый второй том отправляется в печь, и Гоголь приступает к его реконструкции. Как случалось всегда, когда он предавал свои несовершенные труды огню, он рассчитывает не только на воскрешение уничтоженного, но и на отделку его в лучшем виде.

Меж тем как теоретическое и практическое обоснование идей второго тома (где должно было начаться воскрешение Чичикова) он задумывает и публикует книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». Книга эта должна была вобрать в себя, с одной стороны, его европейский опыт, с другой — его новое духовное состояние.

Не могли не сказаться на ней и гоголевское литературное одиночество и даже человеческое сиротство, вызванные гибелью Пушкина. Тяжесть ответственности за русскую литературу и, может быть, за всю русскую жизнь (которую, по мнению Гоголя, нёс до того Пушкин) легла на его плечи. Отсюда размах его новой книги, попытка охватить все вопросы русской жизни. Естественно, что на этом духовном поле Гоголь не мог обойтись без участия Пушкина.

Чтобы понять, какой ценой оплатил он отсутствие Пушкина, стоит вспомнить историю гоголевской пушкинианы, напоминающей волнение воды в море, которая то взмывает ввысь, то опадает на глубину.

Юность Гоголя — восторг перед Пушкиным, счастье, переходящее в ликование.

1830–1831 годы. Статья «Борис Годунов. Поэма Пушкина». “Великий! — обращается Гоголь к Пушкину, — когда развёртываю дивное творение твоё, когда вечный стих твой гремит и стремит ко мне молнию <…> и душа дрожит в ужасе, вызвавши Бога из своего беспредельного лона…”

В каждой строке — форсаж, напряжение языка, напряжение чувств: “…Если бы небо, лучи, море, огни, пожирающие внутренность земли <…> бесконечный воздух, объемлющий миры, ангелы, пылающие планеты превратились в слова и буквы, — и тогда бы я не выразил <…> и десятой доли дивных явлений, совершающихся в лоне невидимого меня”.

И, наконец, главное впечатление автора: “Будто прикованный, уничтожив окружающее <…> пожираю я твои страницы, дивный поэт! <…> Но когда передо мной медленно передвигается минувшее <…> чего бы не дал тогда, чтобы только прочесть в другом повторение всего себя? <…> Возьмите, возьмите от меня всё <…> и ниспошлите мне это понимающее меня существо!”

Вспоминается любимое словечко Хлестакова: всё. Позже Гоголь высмеет этот юношеский максимализм, но, высмеяв, от него не освободится. И тот явится вновь в его книге писем.

Меж тем как точно он определяет значение для него Пушкина! Он — зеркало невидимого Гоголя, он — “понимающее его существо”! Когда Гоголь останется один, он перенесёт это желание на всю Россию, на всех читателей. Он пожелает быть ими понятым и понятым до конца.

Идём дальше.

1832 год. Статья «Несколько слов о Пушкине». Пушкин здесь – “явление русского духа”, “сама жизнь его совершенно русская”, “в нём, как в лексиконе, заключилось всё богатство русского языка”. Но уже намечается разграничение сфер, одна из которых как поэту более принадлежит Пушкину, другая предпочтительно — Гоголю. “Чем предмет обыкновеннее, — пишет Гоголь, — тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина”. Что до обыкновенного, то оно, несомненно, есть у Пушкина, но извлечение из него необыкновенного — прерогатива Гоголя.

Итак, в статье о «Годунове» — восторг, в статье «Несколько слов о Пушкине» — восторг и анализ.

И, наконец, в отношение к Пушкину вмешивается смех. Это смех любовный, смех сына над отцом. Сын любит отца, но он уже не отец, он другой, хотя и дитя отца.

В письмах, в «Арабесках» (1835) и «Ревизоре» (1836), в переписке тех лет Гоголь позволяет себе задирать Пушкина, комически прохаживаться по его привычкам и образу жизни, мешая беззлобный смех с укоризной. В 1836-м он покидает Россию и пишет из-за границы Жуковскому, что не простился с Пушкиным. И добавляет коротко: Пушкин “сам в этом виноват”.

Тут, конечно, и обиды личные: шутка ли сказать: из двадцати шести рецензий, написанных Гоголем для первой книжки «Современника», издаваемого Пушкиным, в печать попало только восемь. Остальные восемнадцать снял Пушкин. Снял он и подпись Гоголя под статьёй «О движении журнальной литературы в 1834–1835 годах». А заодно выбросил из неё и отзыв Гоголя о Белинском.

Только ли это развело вчерашних если не друзей, то единомышленников?

Ещё в пору писания «Ревизора» Гоголь стал задумываться о пользе, которую способны принести его “побасёнки”. Мысль о самодовлеющей силе юмора, о том, что поэт “сам свой высший суд”, стала казаться ему узкой.

Этого не заметил Пушкин. Он не заметил, как с территории, отведённой Гоголю критикой и им, Пушкиным, тот перешёл на поле, где образ делался служащим идеи, за которой стояло новое, религиозное миросозерцание автора. Гоголь становился Гоголем, то есть тем, кем ему окончательно и предназначено было быть: творцом, для которого литература не профессия, а служение Богу, вложившему в него особый талант.

Трудно предположить, чтоб Пушкин мог выпустить книгу, подобную книге писем Гоголя. Трудно предположить, чтоб он мог её открыть собственным завещанием и напечатать это завещание для публичного чтения. Пушкин был строгий хранитель “приличия” в литературе.

Соблюдение приличия означало для него: 1) невмешательство слишком личного в сочинения поэта; 2) невмешательство читателя в это слишком личное. Пушкин всегда писал о себе. Но он никогда не позволял литературного амикошонства. Поэт и его жизнь сами по себе, а читатель — сам по себе. И вход в покои сочинителя или его кабинет последнему воспрещён. О делах интимных следует молчать.

Гоголь с первых строк «Выбранных мест» оспорил это правило.

В «Завещании», открывающем книгу, он заявил: “Прочь пустое приличие!” И далее, в главе, посвящённой А.А. Иванову, напомнил, что не оговорился: поэт призван “пренебречь пустыми приличиями”.

В «Авторской исповеди», появившейся как ответ на критику «Выбранных мест», он скажет о своей книге: “…Здесь слетели все условия и приличия и всё, что таит внутри человек, выступило наружу; с той ещё разницей, что завопило это крикливей и громче, как в писателе, у которого всё, что ни есть в душе, просится на свет…”

И тут не упрямое стояние на своём — просто Гоголь иначе не может. Ничто не в силах удержать его исповедального порыва. При этом Гоголь исповедуется не перед одним лицом, его исповедник — улица, публика, народ. А место исповеди — улица, площадь, Россия от Петербурга до Камчатки. Публичность его признаний шокирует, но и потрясает чистотой цели.

Гоголь разбивает “заколдованный круг” поэзии, начертанный Пушкиным. Не раз цитируя в «Переписке» строки Пушкина “мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв”, он этими звуками ограничиться не в состоянии.

Он нарушает завет Пушкина, но это нарушение открывает русской литературе дорогу к Достоевскому и Толстому.

Пушкин по-прежнему безусловный эстетический авторитет; что касается авторитета этического, то Пушкина в «Выбранных местах» теснит Христос. В этой книге три героя — Христос (если к нему вообще применимо это понятие), Пушкин и Гоголь.

Всякий раз, когда надо опереться на какое-то незыблемое мнение в вопросах поэзии, личного достоинства и исторической прозорливости, Гоголь вызывает дух Пушкина. Пушкин приходит на помощь, когда речь заходит об отношениях поэта и власти. Но в нравственной сфере всё же высший пример для Гоголя — Иисус Христос. Нельзя ставить рядом смертного человека (будь он даже Пушкиным) и Господа. Да автор этого и не делает.

В его глазах Христос — С п а с и т е л ь, а этим всё сказано.

И недаром финальная глава «Выбранных мест» посвящена празднику Пасхи, празднику воскрешения, и названа «Светлое воскресенье».

Пушкин в книге “наиумнейший человек своего времени”, “великий человек”, но в главе, предшествующей «Светлому воскресенью», с твёрдостью оговорено: “…Нельзя повторять Пушкина. Нет, не Пушкин и никто другой должен стать теперь в образец нам: другие уже времена пришли. Теперь уже ничем не возьмёшь — ни своеобразием ума своего, ни гордостью движений своих, — христианским, высшим воспитаньем должен воспитаться теперь поэт. Другие дела наступают для поэзии”. Она должна “вызывать на другую, высшую битву человека, на битву уже не за временную нашу свободу, права и привилегии наши, но за нашу душу…”

Может, поэтому Гоголь охотнее обращается к позднему Пушкину. Ранний Пушкин не думает о “высшей битве”, поздний стоит на пороге её. Об этом свидетельствует стихотворение «Странник» (1835), где “звуками почти апокалипсическими изображён побег из города, обречённость гибели и часть его собственного душевного состояния”. “Много готовилось… добра в этом человеке”, — говорит Гоголь о позднем Пушкине, видящем впереди “спасенья верный путь и тесные врата”.

Эти слова из стихотворения «Странник» не что иное, как парафраз 13-го и 14-го стихов из главы 7-й Евангелия от Матфея. И они полностью отвечают духу и букве обращённой к христианской вершине книги Гоголя.

Книга эта и вправду зародилась в “другие времена”. Из изящной словесности романтизм перенёсся в социальные теории, в революционную практику. Молодёжь стала бредить социализмом, этим антагонистом провидения. Одним словом, как пишет Гоголь, начались “страшные болезни ума”.

Благодаря влиянию точных наук ум взял решительный перевес над сердцем, а значит, и над поэзией. Резко пошла в рост “гордость ума”. “Никогда ещё не возрастала она до такой силы”, — говорится в главе «Светлое воскресенье». Человек середины века ни во что не верит, “только верит в один ум свой. И тень христианского смиренья не может к нему прикоснуться из-за гордыни ума… Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, что образованьем выгнали злобу из мира, злоба другой дорогой, с другого конца входит в мир, — дорогой ума”.

«Выбранные места» вышли в свет накануне европейских революций, а одну из них — волнения в Неаполе в январе 1848 года — Гоголь застал перед отъездом на родину.

Призрак революции, с 1789 года рыскавший по Европе, окончательно материализовался. Если 14 декабря 1825 года не имело в России необратимых последствий, то революции на Западе превратились в перманентный процесс.

Отныне свобода — и прежде всего свобода прав — сделалась кумиром западного общества. Гоголь, повторяя слова В.А. Жуковского, высказанные тем в 1846 году: “Что есть свобода? Способность произносить слово «нет» мысленно или вслух”, присоединяется к ним: “Свобода не в том, чтобы говорить произволу своих желаний да, но в том, чтобы уметь сказать им: нет”.

Пожалуй, такой взгляд недалёк и от мнения Пушкина, который в 1826 году в записке «О народном воспитании», поданной царю, имея в виду декабристов, писал: “…недостаток просвещения и нравственности вовлёк <…> молодых людей в преступные заблуждения”, “надлежит защитить новое, возрастающее поколение” от увлечения примером “заговорщиков… скажем более: одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия”.

Попытка силой изменить ход истории отнесена Пушкиным к разряду безумств. Почти та же мысль высказана им в статье о Радищеве в 1836 году. Он называет Радищева “истинным представителем полупросвещения” и, вспоминая «Путешествие из Петербурга в Москву», продолжает: “Все прочли его книгу и забыли несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предложений, которые не имели никакой нужды быть облечены в бранчивые и напыщенные выражения и незаконно тиснуты в тисках тайной типографии с примесью пошлого и преступного пустословия. Они принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностью и благоволением; ибо нет убедительности в поношениях и нет истины, где нет любви”.

Для Гоголя в 1847 году вопрос о выборе пути (и для себя, и для России) — коренной вопрос, вопрос вопросов. С кем он? С радикалами (Герцен, петрашевцы, а в Европе социалисты и коммунисты) или с Пушкиным? Не с тем Пушкиным, который в оде «Вольность» (1817) приветствовал расправу над царём и его детьми, а с Пушкиным, который написал «С Гомером долго ты беседовал один» (1832), «Пир Петра Первого» (1835) и «Странника» (об этих стихотворениях Гоголь упоминает в «Выбранных местах»).

Именно этот Пушкин близок Гоголю образца 1847 года, объявляющему, что “смиренье — первое знамя христианина”. Оно, впрочем, не означает раболепства. В его рассуждениях на тему “поэт и власть” он как на стороне поэта, так и на стороне власти. И пример для него — Пушкин. Пушкин, “чувствуя своё личное преимущество, как человек, над многими из венценосцев”, умел высоко ставить их поступки, “умягчающие закон”. Сравнивая самодержца с дирижёром, без которого расстроится согласие в оркестре, Пушкин говорил, что “один его взгляд достаточен, чтобы умягчить <…> шершавый звук”.

Умягчение власти, ограничивающее её произвол, — вот какова, по Пушкину (и по Гоголю), задача поэта.

“Как умно определял Пушкин, — пишет Гоголь в главе «О лиризме наших поэтов», — значение полномощного монарха и как он вообще был умён во всём, что ни говорил в последнее время своей жизни! «Зачем нужно, — говорил он, — чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон — дерево; в законе слышит человек что-то жёсткое и небратское <…> нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти. Государство без полномощного монарха — автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединённые Штаты. А что такое Соединённые Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит»”.

Пассаж о Соединённых Штатах подтверждается подлинными словами Пушкина из статьи «Джон Теннер», опубликованной в третьей книжке «Современника» за 1836 год. В ней о Северо-Американских Соединённых Штатах сказано: “Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)”.

Гоголь отводит обвинения в адрес Пушкина о подыскивании того к царю: “Не отыщется во всей России такого человека, который посмел бы назвать Пушкина льстецом”, “то была святыня его высокого чувства”, а не лесть. И оттого многие в России могут сказать: “Если Пушкин так думал, то это уж, верно, сущая истина”.

Позже, откликаясь на «Выбранные места», Белинский в «Письме к Гоголю» обвинит и Пушкина и Гоголя в прислуживании власти. Гоголь, по его мнению, воздаёт хвалу властям предержащим, надеясь получить место учителя при наследнике престола. Пушкин же, отдав себя “в услужение православию, самодержавию и народности”, “написав два-три верноподданнических стихотворения и надев камер-юнкерскую ливрею”, “вдруг лишился народной любви”.

Стоит ли защищать Пушкина и Гоголя от Белинского? Есть одно письмо Гоголя на имя царя, где он просит о денежном вспомоществовании. Это действительно слёзная просьба, в которой Гоголь не удержался от чрезмерных похвал царю. Остальные с теми же просьбами далеки от дрожи в голосе. Гоголь, как и Пушкин, несомненно, сознаёт своё “личное преимущество над некоторыми из венценосцев” и позволяет себе давать царствующему монарху советы, никак не рассчитанные на поощренье. “Там только исцелится вполне народ, — скажет он, — где постигнет монарх высшее значенье своё — быть образом Того на земле, Который сам есть любовь”. При самом лучшем отношении к себе император Николай не мог признать, что он воплощение образа Божия на земле.

Какая уж тут лесть!

“Пушкин был знаток и оценщик верный всего великого в человеке, — пишет Гоголь, завершая главу «О лиризме наших поэтов». — Да и как могло быть иначе, если духовное благородство есть уже свойственность почти всех наших писателей… во всех других землях писатель находится в каком-то неуважении от общества, относительно своего личного характера. У нас напротив… Напротив, у всех вообще, даже и у тех, которые едва слышат о писателях, живёт уже какое-то убеждение, что писатель есть что-то высшее”.

И вновь Гоголь поднимает Пушкина на высоту. Контрасты в оценках Пушкина-поэта и Пушкина-человека не мешают признать его авторитет в глазах “умственного поколения”. Оно, пишет Гоголь, смотрело на Пушкина как на “вождя”. Его уроки стали для этого поколения второю школой. Пушкин преподал ему: 1. Урок благородства. 2. Урок “полноты” взгляда на предмет. 3. Урок предпочтения свободы внутренней (или “тайной”) свободе внешней. 4. Урок опоры на просвещение — в противовес насилию.
5. Урок государственности мышления. 6. Урок умягчающего влияния на власть. 7. Урок созидательного консерватизма. 8. Урок критического отношения к европейскому “свету” (“с помощью европейского света рассмотреть поглубже <…> себя, а не копировать Европу”).

Воспользовалось ли оно этими уроками?

Гоголь писал свою книгу, когда раскол в русском образованном обществе сделался очевидным. Если при Пушкине оно было относительно цельно и лишь события 14 декабря обнаружили имеющиеся в нём противоречия, то в 1847 году дворянская интеллигенция стала расходиться на полюса. Появились партии, исповедующие несовместимые друг с другом взгляды. В обществе началась идейная война.

Конечно, размежевание обнаружилось и при Пушкине. Тогда часть мыслящих русских стала склоняться к тому, что лишь радикальные меры способны поставить Россию на цивилизованный путь. Это были по большей части военные, прошедшие войну 1812 года. Они, можно сказать, видели Европу, и им захотелось, чтоб Россия походила на неё. Сделать они это надеялись за короткий срок. Но пока они воевали, брали Париж и так далее, поднялась молодая поросль, которая вовсе не хотела повторять их опыт. И надо сказать, что в её ряды вошли не худшие русские умы.

Весь цвет русской литературы оказался на этой стороне.

Это были воспитанники домашних учителей, пансионов и университетов.

Если радикалы стали создавать тайные общества и готовить заговор против царя, то их исторические оппоненты, не надеющиеся в мгновенье “вечный полюс растопить” (слова Тютчева из стихотворения, посвящённого декабристам), выбрали мирную службу отечеству.

В конце жизни это сделал и Пушкин. Что же говорить о Гоголе? Он мечтает внести в русскую распрю свой утешающий — и мирящий — голос.

Радикалы вышли на Сенатскую площадь, “любомудры”, как назвали они себя, пошли в архивы, в библиотеки, предпочтя поэзию бунта поэзии самопознания. Первые впоследствии трансформировались в западников, вторые — в славянофилов.

История подтвердила неправоту первых и правоту вторых. Именно западники, образно говоря, начинили бомбу, которой был убит Царь-Освободитель. Славянофилы помогли подготовить реформу 1861 года. Первые никого не освободили, вторые участвовали в освобождении миллионов крестьян.

Гоголь не примыкает ни к одной из партий — ни к партии “западных”, ни к партии “восточных”. Он относит себя скорее к “нейтральным”, ибо истина не может быть узурпирована каким-то одним течением. В главе «Споры» он говорит, что “староверы” и “нововеры” с разных сторон видят один и тот же предмет. И, чтоб составить полное представление о предмете, следует принять в расчёт суждения всех. При этом (в главе «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности») он ссылается на Пушкина, “который заключал в себе все разнородные верованья и вопросы своего времени, так сбивчивые и так отдаляющие нас от Христа”, а “в лучшие и светлейшие минуты своего поэтического ясновидения исповедал выше всего высоту христианскую”.

Гоголь, как и Пушкин, сторонник разумной середины, хотя симпатии его склоняются к “восточным”. “Восточные” близки ему уважением к преданию. За ними стоит не только знание России, но и знание русской истории. Они почитают родной язык и, несмотря на все излишества в похвалах России, держат путь к вершине любви к ближнему — к христианству.

И здесь союзник Гоголя вновь поздний Пушкин.

Он защищает Пушкина от тех, кто обвиняет его в деизме, атеизме. “Некоторые стали печатно объявлять, — пишет Гоголь, — что Пушкин был деист, не христианин; точно как будто бы они побывали в душе Пушкина, точно как будто бы Пушкин непременно обязан был в стихах говорить о высших догмах христианских… По-ихнему, следовало бы всё высшее в христианстве облекать в рифмы <…> Пушкин слишком разумно поступал, что не дерзал переносить в стихи того, чем ещё не проникалась насквозь его душа, и предпочитал лучше остаться нечувствительной ступенью к высшему, для всех тех, которые слишком отдалились от Христа, чем оттолкнуть их вовсе от христианства такими же бездушными стихотворениями, какие пишутся теми, которые выставляют себя христианами”.

Это место в книге Гоголя Лев Толстой отчеркнул жирной карандашной чертой. Выбор, сделанный Пушкиным и подхваченный Гоголем, нашёл родственный отклик в творце «Воскресения».

Пушкин так видел финал своей жизни: семья, религия, смерть. Впрочем, относительно религии он же сделал такую сноску: “Напрасно я бегу к сионским высотам, грех алчный гонится за мною по пятам”. Тема греха — одна из центральных в «Выбранных местах из переписки с друзьями».

Поэтому Гоголь почти в каждой главе «Выбранных мест» направляет критику против себя.

Именно это начавшееся в его душе обновление и имел он в виду, когда говорил, что не мог поведать о нём Пушкину. Пушкин, рассказывает он, смеялся, когда тот читал ему первые главы «Мёртвых душ», а затем делался всё сумрачней и сумрачней и, наконец, “произнёс голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!»” Но Пушкин “не заметил, что всё это карикатура и моя собственная выдумка”.

Пушкин не знал, куда вывернет сюжет поэмы, но его возглас (если верить Гоголю) свидетельствует, что не только картины и образы, а и настроение автора, пронзительное желание отвести человека от дороги греха дошли до его сердца.

Пушкин в то время уже просил Бога в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны»: “…дай мне зреть мои, о, Боже, прегрешенья”.

И Гоголь в «Выбранных местах» зрит их почти на каждой странице: “Я не люблю моих мерзостей <…> я не люблю низостей моих, которые отдаляют меня от добра”. Ему доставляет страдание “тьма и пугающее отсутствие света”. “Бог дал мне многостороннюю природу, — признаётся он. — Он поселил мне также в душу, уже от рожденья моего, несколько хороших свойств; но лучшее из них, за которое не умею, как возблагодарить Его, было желанье быть лучшим”.

У Пушкина религия отделена от поэзии. Поэзия может вдохновляться ею, но она — дело цивильное, светское. Гоголь хочет “внести Христа во все дела и во все действия жизни”. Он даже управленье государством предлагает строить на основе закона Евангелия.

И здесь между ним и Пушкиным образуется зазор. Он зафиксирован в главе «В чём же, наконец, существо русской поэзии и в чём её особенность». Стоит обратить внимание на слово “наконец”. “Наконец” — значит, никто до него этого не делал, значит, именно он, Гоголь, намерен окончательно определить существо русской поэзии. Как ни чистит он себя в своей книге, старая его болезнь — максимализм — остаётся с ним.

В качестве эпиграфа к этой главе можно воспользоваться цитатой из Гоголя: “Произнести же суд окончательный и полный над поэтом может один тот, кто заключил сам в себе поэтическое существо и есть сам уже почти равный ему поэт”.

И в суждениях о Пушкине он, как равный ему поэт, говорит не больше, не меньше как следующее: тот “был дан миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт и не больше”. Пушкин не дал направленья умственному миру, не сказал ничего нужного своему веку, не подействовал ни спасительно, ни разрушительно, “не произвёл влияния личностью собственного характера”, “влияние Пушкина как поэта на общество было ничтожное”, влияние сильное он оказал лишь на поэтов.

Все эти “не”, шокирующие современного читателя, не выдумка, ибо образованы из вопросов, которые Гоголь задаёт по поводу Пушкина и на которые отвечает отрицательно. Схематически это выглядит так: “Оказал ли?” — “Нет, не оказал”.

Гоголь отводит Пушкину территорию чистого мастерства, необыкновенной художественной обработки. Там он — первый из русских поэтов. Но отказывает ему во влиянии на общество. И это как раз цель, которую в “другое время” и другими средствами должен достичь “другой поэт” Гоголь. “Всё ещё находится под сильным влиянием гармонических звуков Пушкина, — объявляет он, — ещё никто не может вырваться из этого заколдованного, им очерченного круга”.

«Выбранные места» и есть разрыв этого круга, дерзкий прорыв Гоголя на иное поле литературы, прорыв, стоивший не только ослабления сил, крушения надежды на понимание, но и самой жизни.

“Зависеть от царя, зависеть от народа? — спрашивает в одном из своих последних стихотворений Пушкин. — Не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому отчёта не давать, себе лишь самому служить и угождать”. Поскольку стихотворение, откуда взяты эти строки, написаны в июле 1836 года, вывод Пушкина окончателен.

Вот в чём, по его мнению, наконец, существо русской поэзии и её особенность.

Гоголь в «Выбранных местах» отчитывается. Это его отчёт перед публикой, перед властями, перед народом. Какая тяжкая ноша! Но поэт, в котором Россия после января 1837 года увидела преемника Пушкина, не мог не взять её на свои плечи.