Штудии
ШТУДИИ
Александра ПОЛЯН
Александра Леонидовна ПОЛЯН (1984) — студентка третьего курса Института стран Азии и Африки (ИСАА МГУ). Работа написана в 2003 году.
Стихи о спорте Мандельштама и «Футбол» Заболоцкого: совпадение или подражание?
Исследователи Заболоцкого указывают, что несмотря на абсолютную новизну поэтики «Столбцов», его первого сборника, даже на фоне отгромыхавшего уже футуризма, в этих стихах явственно прослеживается влияние поэтов XIX века (Пушкина, Вяземского, Баратынского, Бенедиктова, Тютчева, Случевского и других), причём как на уровнях поэтики и основных мотивов, так и на уровне словесных перекличек. Однако «Столбцы» не могли бы быть написаны и без влияния современников Заболоцкого. Одно из подтверждений — связи «Столбцов» с поэзией Мандельштама 1910–1920-х годов, существование которых я хочу доказать.
Самый яркий, на мой взгляд, пример этих связей — стихотворение «Футбол», о котором и пойдёт речь. Но сходство «Футбола» и нескольких мандельштамовских стихотворений 1913 года («Теннис», «Спорт», «Футбол» и «Второй футбол») можно было бы объяснить объединяющим их объектом изображения: поэты Серебряного века заново открыли спорт, как поэтическую тему, и новизна изображаемого могла навязывать определённую поэтику. Поэтому хотелось бы показать, что параллель Заболоцкий–Мандельштам не случайна, и обозначить ещё ряд перекличек между творчеством двух поэтов («Столбцами» и первыми двумя мандельштамовскими сборниками: «Камнем» и «Tristia»).
Стихотворение 1928 года «Народный Дом» начинается так (в окончательной редакции):
Народный Дом, курятник радости,
Амбар волшебного житья,
Корыто праздничное страсти,
Густое пекло бытия!
Эта пышная титулатура — любимый приём раннего Заболоцкого (см. стихотворения «Рыбная лавка», «Бродячие музыканты», «На лестницах», «Купальщики», «Самовар», «Меркнут знаки зодиака», «Искусство», «Испытание воли», «Отдых» и другие) — отсылает нас к мандельштамовскому стихотворению «Люблю под сводами седыя тишины» (1922).
Соборы вечные Софии и Петра,
Амбары воздуха и света,
Зернохранилища вселенского добра
И риги Нового Завета.
Очевидно синтаксическое и лексическое сходство этих двух четверостиший: оба они начинаются с подлежащего, за которым следует вереница одинаково устроенных приложений, которые объединены неявно присутствующим в двух этих стихотворениях мотивом зерна, хлеба (Мандельштам: “амбары”, “зернохранилища”, “риги”; Заболоцкий: “амбар”, “корыто”, “пекло”), который неизбежно вызывает ассоциацию с радостно-торжественной, не плотской составляющей жизни (Мандельштам: “воздух и свет”, “вселенское добро”, “Новый Завет”; Заболоцкий: “радость”, “волшебное житьё”, “страсть”, “бытие”).
Уже на этом примере хорошо виден метод Заболоцкого: “вплетать” в стихотворную ткань отрывочные цитаты, не делая их частью ткани семантической, иными словами, вставлять в текст литературную аллюзию, отсекая весь пласт ассоциаций, который эта аллюзия неизбежно должна за собою скрывать. Часто цитата освещается пародийно — без пародии на само произведение, она лишается культурного контекста, обессмысливается.
Например, в стихотворении 1928 года «Цирк» (последнем в подцикле «Городские столбцы») разговаривают два комических героя.
Один старик интеллигентный
Сказал, другому говоря:
“Этот праздник разноцветный
Посещаю я не зря.
Здесь нахожу я греческие игры,
Красоток розовые икры,
Научных замечаю лошадей, —
Это не цирк, а прямо чародей!”
Другой, плешивый, как колено,
Сказал, что это несомненно.
Эта сцена не может не вызвать в памяти финал последнего стихотворения из мандельштамовского сборника «Камень» — «Я не увижу знаменитой “Федры”...».
Вновь шелестят истлевшие афиши,
И слабо пахнет апельсинной коркой,
И словно из столетней летаргии
Очнувшийся сосед мне говорит:
— Измученный безумством Мельпомены,
Я в этой жизни жажду только мира;
Уйдём, покуда зрители-шакалы
На растерзанье Музы не пришли!
Когда бы грек увидел наши игры...
Перекличка “греческих игр” и грека, который не видит “наших игр”, очевидна; а “зрители-шакалы”, кажется, соотносятся с двумя собеседниками у Заболоцкого.
Ещё один пример. Мандельштамовское стихотворение «Воздух пасмурный влажен и гулок...» (1911) кончается так:
Небо тусклое с отсветом странным —
Мировая туманная боль —
О, позволь мне быть также туманным
И тебя не любить мне позволь.
У Заболоцкого в шуточно-эротическом стихотворении «Отдых» читаем:
Сепаратор, бог чухонский,
Масла розовый король!
Укроти свой топот конский,
Полюбить тебя позволь.
Лексическое сходство последних строк в этих четверостишиях очевидно, но столь же очевидно, что это не более чем игровой приём: Заболоцкий заимствует у Мандельштама только ритмико-лексическое клише (слово и его позицию в стихе), полностью изменяя не только тематику и интонацию стихотворения, но и ритм (четырёхстопный хорей с мужскими и женскими окончаниями традиционно сочетается с лёгкостью в интонации: см., например, пушкинское послание Кривцову).
Итак, повод видеть в стихах Заболоцкого переклички с первыми сборниками Мандельштама существует. Теперь попробуем найти связь между «Футболом» Заболоцкого и целым рядом мандельштамовских стихотворений («Футбол», «Второй футбол», «Спорт», «Теннис»).
Все пять стихотворений являют собой описание спортивной игры, причём спорт подаётся как динамическое действо — в противоположность античной традиции изображать спортсменов неподвижными, описывая красоту их тела, напряжение мышц и так далее. Девятнадцатый век, хотя и нарушает эту традицию, всё-таки, во-первых, близок ей, а во-вторых, апеллирует к ней. Взять, к примеру, стихотворение Пушкина «На статую играющего в свайку».
Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,
Строен, легок и могуч — тешится быстрой игрой!
Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся,
Дружно обнявшись с тобой, после игры отдохнуть.
Статика задаётся самим названием, да и динамика процесса игры у Пушкина мнимая.
Серебряный век делает описания спорта динамичными, вводит событие и героев (таким образом, стихотворения о спорте становятся сюжетными), наконец, привносит в описания вселенский размах.
Но только тот действительно спортсмэн —
Кто разорвал печальной жизни плен:
Он знает мир, где дышит радость, пенясь...
(Мандельштам. «Спорт»)
Слишком дряхлы струны лир:
Золотой ракеты струны
Укрепил и бросил в мир
Англичанин вечно-юный.
(Мандельштам. «Теннис»)...Через моря и реки,
Просторы, площади, снега,
Расправив пышные доспехи
И накренясь в меридиан,
Несётся шар.
(Заболоцкий. «Футбол»)
И у Мандельштама, и у Заболоцкого сохраняется ещё античное любование спортсменами (“Средь юношей теперь по старине // Цветёт прыжок и выпад дискобола...” — Мандельштам. «Спорт»), но к этому чувству оба добавляют ещё и упоение движением, бешеным темпом игры. Более того, это радостно-восторженное состояние передаётся и героям стихотворений.
Ключевую воду пьёт
Из ковша спортсмэн весёлый...
(Мандельштам. «Теннис»)Ликует форвард на бегу.
Теперь ему какое дело!
(Заболоцкий. «Футбол»)
При этом в стихотворениях появляется мотив театральности: спорт “ненастоящ”, он похож на всеохватывающее действо — не то на буффонаду, не то на мистерию.
Сам собой летает мяч,
Как волшебная приманка.
...................................
Он творит игры обряд,
Так легко вооружённый,
Как аттический солдат,
В своего врага влюблённый.
(Мандельштам. «Теннис»)Как плащ, летит его душа,
Ключица стукается звонко
О перехват его плаща.
Танцует в ухе перепонка,
Танцует в горле виноград...
(Заболоцкий. «Футбол»)
У Мандельштама это ощущение развивается в двоякое понимание спорта: с одной стороны, спорт — это порыв, выход за пределы “печальной жизни” (см. выше), а с другой — действо, которое происходит в угоду публике.
Румяный шкипер бросил мяч тяжёлый,
И черни он понравился вполне.
(«Спорт»)
Эта “чернь”, масса, присутствует как у Мандельштама (во всех названных стихотворениях, кроме «Второго футбола»), так и у Заболоцкого. Это могут быть как зрители («Спорт») или некоторые подразумевающиеся наблюдатели (“аляповатые дачи, где шатается шарманка”, и автомобилисты в мандельштамовском «Теннисе»), так и игроки (которые собрались вместе и слились в единый образ, в отличие от главного героя стихотворения — голкипера в мандельштамовском «Футболе», форварда в «Футболе» Заболоцкого).
Должно быть, так толпа сгрудилась,
Когда мучительно жива,
Не допив кубка, покатилась
К ногам тупая голова.
(Мандельштам)Свалились в кучу беки,
Опухшие от сквозняка...
(Заболоцкий)
Здесь угадывается романтическое противопоставление героя и толпы, но, впрочем, этот мотив ни в одном из указанных стихотворений не развивается1.
Кроме того, в этих стихотворениях (за исключением «Тенниса») есть ещё одно противопоставление — спортсменов и мяча. У Мандельштама мяч всегда груб, неуклюж: он — “футбола толстокожий бог”, “тупая голова” («Футбол»), во «Втором футболе» мяч “угловатый”, в «Спорте» встречаем “мяч тяжёлый”, “толстокожий футбол”. Зато спортсмены всегда легки и красивы (даже мальчики из «Второго футбола», которые “чуть-чуть неловки, мешковаты”), их движение чарует лирического субъекта не только стремительностью, но и своеобразной грацией, лёгкостью.
И с лёгкостью тяжеловеса
Удары отбивал боксёр...
(«Футбол»)
Средь юношей теперь — по старине
Цветёт прыжок и выпад дискобола,
Когда сойдутся в лёгком полотне
Оксфорд и Кембридж — две приречных школы.
(«Спорт»)
У Заболоцкого это противопоставление перенесено в иную плоскость: ему важнее не то, как выглядит движение мяча и героя (они оба способны не только “нестись”, “лететь”, но и чувствовать, говорить), а то, кто (что) из них жертва, а кто (что) — мучитель. Сначала на положении жертвы — мяч (“Его хватают наугад, // Его отравою поят, // Но башмаков железный яд // Ему страшнее во сто крат”). Однако потом форвард и мяч будто бы меняются ролями.
В душе у форварда пожар,
Гремят, как сталь, его колена,
Но уж из горла бьёт фонтан,
Он падает, кричит: “Измена!”,
А шар вертится между стен,
Дымится, пучится, хохочет,
Глазок сожмёт: “Спокойной ночи!”
Глазок откроет: “Добрый день!”
И форварда замучить хочет.
Таким образом, спорт становится одновременно представлением, театральность и фантастичность которого всё время подчёркиваются, и моделью жизни, в которой существует конфликт героя и толпы, весь спектр чувств и интонаций — от ликования парящего до страдания умирающего, от сочувствия к умершему (“Спи, бедный форвард!”) до насмешки над убитым (“Неизъяснимо лицемерно // Не так ли кончиком ноги // Над тёплым трупом Олоферна // Юдифь глумилась...”). Эта имитация жизни существует один на один с мирозданием, никаких посредников между ними нет, недаром описание легко переключается со смены дня и ночи — природных процессов, никак не подчиняющихся человеческой воле, — на подробности игры и обратно.
Рассеян утренник тяжёлый,
На босу ногу день пришёл;
А на дворе военной школы
Играют мальчики в футбол.
(Мандельштам. «Второй футбол»)Четыре гола пали в ряд,
Над ними трубы не гремят,
Их сосчитал и тряпкой вытер
Меланхолический голкипер
И крикнул ночь. Приходит ночь,
Бренча алмазною заслонкой,
Она вставляет чёрный ключ
В атмосферическую лунку.
(Заболоцкий. «Футбол»)
Как строятся такая модель мира и такое представление о спорте? Чтобы ответить на этот вопрос, сравним два «Футбола» — Мандельштама и Заболоцкого.
С точки зрения актуального синтаксиса, оба стихотворения начинаются с ремы (“Телохранитель был отравлен” и “Ликует форвард на бегу”): читателю навязывается определённая жизненная ситуация.
В обоих «Футболах» второй герой — мяч — входит с мотивом борьбы, он описан как воин.
В неравной битве изнемог,
Обезображен, обесславлен
Футбола толстокожий бог.
(Мандельштам)Его хватают наугад,
Его отравою поят...
..............................
Расправив пышные доспехи...
Несётся шар.
(Заболоцкий)
Перед нами мир борьбы, войны2. Поэтому стихотворение неминуемо должно закончиться появлением мотива смерти. В обоих стихотворениях символ смерти — отрубленная голова3: у Мандельштама её напоминает катящийся мяч, у Заболоцкого форвард “спит без головы”. Как видно, трагические мотивы реализуются у Мандельштама и у Заболоцкого совершенно по-разному: Мандельштам переносит эту ситуацию в общекультурный контекст (мяч похож на катящуюся отрубленную голову, точь-в-точь как у Олоферна), Заболоцкий же заставляет игру стать фантасмагорией, а потом переносит её в реальную жизнь.
Однако ощущение безумия, фантастики не покидает обоих лирических субъектов, это проявляется и на лексическом уровне. Рассказ обоих сбивчив, так что часто непонятно, о чём идёт речь. Например, неочевидно, что строки “В неравной битве изнемог, // Обезображен, обесславлен // Футбола толстокожий бог” относятся к мячу (ср. у Заболоцкого: “Его отравою поят, // Но башмаков железный яд // Ему страшнее во сто крат. // Назад!”), “О беззащитная завеса, // Неохраняемый шатёр” и “Над ним два медные копья // Упрямый шар верёвкой вяжут” — это описание футбольных ворот.
Мир обоих стихотворений очень динамичен, до предела напряжён. Но в финале обоих «Футболов» происходит некоторое успокоение, переход к статике: у Мандельштама появляется Юдифь, глумящаяся над трупом, у Заболоцкого — могила форварда, “лиловый домик” и “мама”, которая “стареет с каждым днём”. Однако наиболее точно схема развития динамики в «Футболе» Заболоцкого повторяет динамическую схему мандельштамовского «Тенниса».
В обоих стихотворениях динамика сначала нарастает, потом происходит её резкий спад, потом — возобновление (а поскольку, как уже говорилось выше, спорт в этих стихотворениях предстаёт как имитация мира, перед нами, очевидно, подобие жизненного цикла). Вот как эта схема выдержана у Мандельштама.
Первое четверостишие:
Средь аляповатых дач,
Где шатается шарманка,
Сам собой летает мяч,
Как волшебная приманка.
Здесь есть движение, но оно постоянное, циклическое; есть движение, но нет изменения, таким образом, ещё нет динамики как таковой. Это подкреплено лексико-грамматическим пластом стихотворения: на четыре строки приходится два глагола, оба — глаголы движения, и оба стоят в настоящем времени.
Во втором четверостишии появляется динамика в полном смысле этого слова.
Кто, смиривший грубый пыл,
Облечённый в снег альпийский,
С резвой девушкой вступил
В поединок олимпийский?
(появляется глагол совершенного вида, стоящий в прошедшем времени).
Третье четверостишие — кульминация стихотворения, “прорыв”, типичный для стихотворений сборника «Камень».
Слишком дряхлы струны лир:
Золотой ракеты струны
Укрепил и бросил в мир
Англичанин вечно-юный.
Эта строфа — ещё и апогей “глагольности”, а значит, и действия, динамики (здесь два глагола совершенного вида в форме прошедшего времени).
В четвёртой строфе динамика идёт на спад, происходит возвращение к ситуации первого четверостишия (движение без изменения, глагол движения в настоящем времени).
Он творит игры обряд,
Так легко вооружённый,
Как аттический солдат,
В своего врага влюблённый.
Пятое четверостишие — апогей статики. Это только описание, причём даже не динамичной игры, а неподвижного и постоянного дачного пейзажа.
Май. Грозовых туч клочки.
Неживая зелень чахнет.
Всё моторы и гудки, —
И сирень бензином пахнет.
Ярче всего видна антитеза этой строфы и третьей (которая, как сказано выше, является динамическим полюсом стихотворения). Однако грамматико-синтаксический пласт противопоставляет её ещё и всем остальным строфам: в этом свой, особый синтаксис (короткие назывные предложения), своё отношение стиховых и синтаксических членений (если все остальные четверостишия содержат по одному предложению, то это — четыре); и кроме этого, здесь нет ни одного глагола движения.
И, наконец, шестое четверостишие. Здесь опять появляется динамика (и три глагола действия), но уровня третьей строфы она не достигает.
Ключевую воду пьёт
Из ковша спортсмэн весёлый;
И опять война идёт,
И мелькает локоть голый!
У Заболоцкого нет мандельштамовской иронии, псевдоторжественности, которая заставляет смотреть на игру, на движение, его изменение будто бы через увеличительное стекло, у него игра переносится в пласт целой жизни, и всё описываемое приобретает, во-первых, куда больший размах, а во-вторых, куда большую динамику (даже описание могилы форварда (см. ниже) выглядит как действие). Развитие динамики в стихотворении Заболоцкого сложнее отслеживать ещё и потому, что труднее использовать лексико-грамматический фактор (грубо говоря, глаголы есть едва ли не в каждой строке «Футбола»), и потому, что в этом стихотворении нет членения на равные строфы (четверостишия), поэтому я буду называть строфой отрывки текста, обозначенные самим автором (разделённые графически). Однако схема развития динамики в «Футболе» удивительным образом копирует схему мандельштамовского стихотворения.
В первой строфе движение весьма интенсивно, но нет изменения (это подчёркнуто и на словесном уровне: глаголов движения много, но все они стоят в форме настоящего времени).
Ликует форвард на бегу.
Теперь ему какое дело!
Недаром согнуто в дугу
Его стремительное тело.
Как плащ, летит его душа,
Ключица стукается звонко
О перехват его плаща.
Танцует в ухе перепонка,
Танцует в горле виноград,
И шар перелетает ряд.
Во второй строфе ситуация примерно та же, но появляется динамика: внимание рассказчика сосредоточено на мяче (а не охватывает всю панораму), который начинает свой роковой (для форварда) полёт.
Его хватают наугад,
Его отравою поят,
Но башмаков железный яд
Ему страшнее во сто крат.
Назад!
В третьей строфе нарастает как динамика (что подчёркнуто глаголом совершенного вида — свалились), так и масштаб.
Свалились в кучу беки,
Опухшие от сквозняка,
Но к ним через моря и реки,
Просторы, площади, снега,
Расправив пышные доспехи
И накренясь в меридиан,
Несётся шар.
(Очевидно, мяч взлетает высоко над полем, над землёй и летит обратно — при этом уже непонятно, футбольный мяч это или земной шар.)
Четвёртая строфа — это кульминация стихотворения, что подкреплено и лексикой (появляется большое количество слов, обозначающих напряжение или интенсивное действие: в душе пожар, гремят, дымится, пучится, хохочет, замучить), и грамматикой (эта строфа, как третье четверостишие в мандельштамовском «Теннисе», — средоточие наибольшего количества глаголов во всём стихотворении).
В душе у форварда пожар,
Гремят, как сталь, его колена,
Но уж из горла бьёт фонтан,
Он падает, кричит: “Измена!”
А шар вертится между стен,
Дымится, пучится, хохочет,
Глазок сожмёт: “Спокойной ночи!”
Глазок откроет: “Добрый день!”
И форварда замучить хочет.
Пятая строфа — переход от динамики к статике, от интенсивного действия к спокойствию, от игры к описанию смены дня и ночи.
Четыре гола пали в ряд,
Над ними трубы не гремят,
Их сосчитал и тряпкой вытер
Меланхолический голкипер
И крикнул ночь. Приходит ночь,
Бренча алмазною заслонкой,
Она вставляет чёрный ключ
В атмосферическую лунку.
Открылся госпиталь. Увы,
Здесь форвард спит без головы.
Шестая строфа — наиболее статический фрагмент стихотворения, это описание могилы форварда.
Над ним два медные копья
Упрямый шар верёвкой вяжут,
С плиты загробная вода
Стекает в ямки вырезные,
И сохнет в горле виноград.
Спи, форвард, задом наперёд!
Кстати, здесь наблюдается ещё одна любопытная перекличка с Мандельштамом: в шестой строфе его «Тенниса» тоже фигурирует вода: “Ключевую воду пьёт // Из ковша спортсмэн весёлый...”
И седьмая, последняя строфа:
Спи, бедный форвард!
Над землёю
Заря упала, глубока,
Танцуют девочки с зарёю
У голубого ручейка.
Всё так же вянут на покое
В лиловом домике обои,
Стареет мама с каждым днём...
Спи, бедный форвард!
Мы живём.
Здесь статика сменяется динамикой, и есть ощущение жизни как постоянного движения, описание которого в стихотворении оказалось прервано смертью форварда, а после неё опять возобновилось: “Спи, бедный форвард! // Мы живём” (можно заметить и перекличку танца в первой строфе: “Танцует в ухе перепонка, // Танцует в горле виноград” — и в последней: “Танцуют девочки с зарёю // У голубого ручейка”).
Ещё одна оппозиция, на которую я хочу обратить внимание, — это противопоставление жизни и смерти в этих стихотворениях.
При всём различии двух стихотворений («Теннис» — наигранно-торжественное ироничное описание игры, «Футбол» — стихотворение о том, как мир постоянно меняется, чередует смерть и рождение, конец и начало, а смерть может прийти вдруг, посередине этого постоянного движения, изменения, мелькания) в них есть общие мотивы и даже общие антитезы. И хотя противопоставление жизни и смерти у Заболоцкого совершенно не такое, как у Мандельштама (различны и ситуации, и семантика этих слов, и место этой оппозиции в стихотворении), я думаю, не будет натяжкой предположить, что в «Футболе» Заболоцкого оно оказалось во многом под влиянием Мандельштама (при том, что оно как нельзя лучше соответствует и собственной поэтике Заболоцкого).
В мандельштамовском «Теннисе», как уже было отмечено, есть противопоставление динамики статике и пятой строфы всем остальным (она наиболее статическая, у неё другой синтаксис, грамматика и тому подобное). Однако на этом фоне проявляется ещё одна оппозиция: в строфах с первой по четвёртую и в шестой есть описание жизни, идея обновления (может быть, она подтолкнула Заболоцкого к осмыслению жизни как постоянного перерождения?).
Слишком дряхлы струны лир:
Золотой ракеты струны
Укрепил и бросил в мир
Англичанин вечно-юный.
В пятой же строфе возникает мотив смерти.
Май. Грозовых туч клочки.
Неживая зелень чахнет.
Если во всех остальных строфах есть торжество живой прекрасной плоти, то в пятой строфе всё видимое либо искусственно, либо убито.
Всё моторы и гудки, —
И сирень бензином пахнет.
У Заболоцкого эта антитеза куда более сложна. С одной стороны, как уже было сказано, есть понимание жизни как череды смертей и рождений, сосуществования кончающихся и продолжающихся жизненных циклов (“Спи, бедный форвард! // Мы живём”). А с другой стороны, есть противопоставление прекрасной яркой смерти форварда, смерти в движении, и жизни, которая медленно клонится к смерти: “Всё так же вянут на покое // В лиловом домике обои, // Стареет мама с каждым днём...”
Однако на сходных сюжетах проще всего увидеть различие в поэтике двух авторов. Итак, “как же сделано” стихотворение Мандельштама? Оно, как и большинство стихотворений «Камня», вполне традиционно по стиховой форме (написано традиционным для лёгких описательных стихов четырёхстопным хореем, разбито на четверостишия с перекрёстной рифмовкой — а это самая частая в русской поэзии строфика, без стиховых вычурностей и фонетических экспериментов) и полностью “своё”, мандельштамовское, по содержанию: это шутливое описание (каких много в «Камне») вполне обыденной житейской ситуации, в которой лишь взгляд поэта (С.Аверинцев назвал его “будто бы поражённым недугом дальнозоркости”) способен уловить тайну. Поэт явно любуется происходящим, в то же время его интонация насмешлива. Перед его взглядом мелькают как картинки настоящего (то летящий мяч, то спортсмен, то пейзаж “аляповатых дач”), так и временные, культурные ситуации (на даче под Петербургом вдруг появляется Англия и Древняя Греция с “поединком олимпийским” и “аттическим солдатом”). Поэт смотрит на происходящее с некой историко-культурной высоты, и события, которые он описывает, имеют смысл, только будучи включёнными в культурный контекст. Наконец, заканчивается стихотворение деталью, которую этот “затуманенный” взгляд поэта произвольно выхватывает из общей картины:
И мелькает локоть голый.
Стихотворение же Заболоцкого стремится к новаторству во всём. Во-первых, это проявляется на стиховом уровне (вольный ритм, чередование перекрёстной и парной рифмовки, рифмованных и нерифмованных строк, астрофичность, консонансные рифмы: ночь–ключ, заслонкой, лункой, виноград, наперёд). Во-вторых, на лексическом: всё стихотворение (в том числе описательные его части) наполнено глаголами до предела. Кроме того, вместо привычного мудрого нарратора, близкого самому поэту, у Заболоцкого появляется рассказчик, который заворожённо смотрит на происходящее, живо на всё реагирует, обращается к герою: “Увы! Здесь форвард спит без головы”, “Спи, форвард, задом наперёд!”, “Спи, бедный форвард! // Мы живём”.
Художественный мир этого стихотворения будто бы пульсирует: то сжимается до футбольного мяча, то расширяется вновь. В этом мире всё постоянно меняется, движется, летит (я уже говорила о мотиве танца в этом стихотворении). Кроме того, все герои и предметы имеют свой характер, они эмоционально окрашены: мяч будто бы боится “железного яда башмаков” футболистов, “дымится, пучится, хохочет... и форварда замучить хочет”, а в описании могилы форварда он назван упрямым; защитники “опухли от сквозняка”, у форварда “в душе пожар”, обои “вянут”. И рассказчик постоянно чувствует за всех и за всё, смотрит то со стороны, то изнутри героя или предмета, и при этом ощущает как что-то совершенно естественное всё это фантасмагорическое движение.
Таким образом, связь стихотворения Заболоцкого «Футбол» и мандельштамовских стихотворений о спорте 1913 года очевидна. Это не только след общей поэтики, которая могла бы быть продиктована выбором темы: стихотворение Заболоцкого очевидно написано с оглядкой на стихи Мандельштама. При этом Заболоцкий избегает прямых цитат и пародирования: заимствуя у Мандельштама поэтическую тему, способ повествования, основных героев (форварда, других игроков и мяч), мотивы и противопоставления, он встраивает их в свою поэтическую концепцию, которая существует будто бы отдельно от всей остальной культуры, но в то же время твёрдо опирается на неё.
Примечания
1 Хотя очевидно, что подобная оппозиция имелась в виду: романтический штамп “не допив кубка” Мандельштам совершенно не случайно употребляет по отношению не к человеку, а к футбольному мячу.
2 Этим можно объяснить и выбор “двора военной школы” как места действия в мандельштамовском «Втором футболе».
3 Что, как и упоминание о доспехах, боевой одежде и шатрах, создаёт ещё один семантический пласт, подспудно присутствующий в стихотворении, — пласт, относящийся к древним войнам.