ГАЛЕРЕЯ

Григорий ЯКОВЛЕВ

---

Григорий Наумович ЯКОВЛЕВ (1931)— учитель Центра образования № 1811 г. Москвы, отличник народного просвещения России, кавалер Медали Пушкина, постоянный автор нашего еженедельника.

Лгал ли Лука?

О Максиме Горьком писали и пишут по-разному. Напомню два отзыва его великих современников: “замечательный писатель”, по словам Льва Толстого, обладавший, по мнению Александра Блока, “роковой силой таланта” и “благородством стремлений”.

Но в 80-х годах XX века он был уличён в том, что в последние пять лет жизни, обитая в Москве (после эмиграции) и, как выяснилось, находясь под надзором сталинских ищеек, одобрял социалистический строй и даже (кошмар!) восхвалял Сталина.

И кто при нём его не славил,
Не возносил — найдись такой!
А.Твардовский

Так-то оно так, но в конце XX века появилось несколько ядовитых статеек, авторы которых, захлёбываясь в злорадном азарте обличительного ликвидаторства, клеймили классика, и это едва не вошло в моду. В оглавлении учебной книги Г.С. Меркина «Русская литература XX века» (1995) Максим Горький не значится. Не было такого писателя в XX веке. Так что на эту книгу я ссылаться не буду. А в аннотации к ней сказано, что материалы представлены “в соответствии с новыми программами по литературе”. К счастью, немногие методисты поддались “диким крикам озлобленья”. Произведения Горького издаются и изучаются в школе, а пьеса «На дне» триумфально шествует по сценам мира более столетия. В опубликованных комплектах тем экзаменационных сочинений 2004 года было немало тем по творчеству писателя, больше всего — десять — по пьесе «На дне». Вот и мы не будем кричать: “Распни, распни его!” — и не станем курить фимиам, а лучше вслушаемся и вдумаемся в речи героев его драмы. Задуматься есть над чем.

Человеком, который “проквасил сожителей” убогой ночлежки, является странник Лука. Вокруг его персоны и его идей вертится драматическая карусель, раскрученная автором.

Спустя тридцать лет после опубликования пьесы, в разгар первой пятилетки, вернувшийся из Италии и старающийся найти своё место в советской жизни Горький пишет статью «О пьесах», где даёт уничтожающую оценку центральному герою: “И, наконец, есть ещё весьма большое количество утешителей, которые утешают только для того, чтоб им не надоедали своими жалобами, не тревожили привычного покоя ко всему притерпевшейся холодной души... Утешители этого ряда — самые умные, знающие и красноречивые. Они же поэтому и самые вредоносные... Именно таким утешителем должен был быть Лука в пьесе «На дне»...” Стоп! Эти слова вошли едва ли не во все учебники, начиная с 1933 года и по нынешнее время. Но почему “стоп!”? Да потому, что последняя фраза оборвана, вторая часть её обычно не цитировалась в учебниках. А на самом деле после слов: “Лука в пьесе «На дне»” — не точка и не многоточие, а запятая. Читаем: “...но я, видимо, не сумел сделать его таким”. Вот это главное. Не сумел или не захотел, но получилось нечто другое; драматург в этом признался, однако на протяжении всей жизни не перерабатывал коренным образом пьесу, не менял характера и поведения Луки, образ остался тем же. Почему? В этом надо разобраться.

Умные и тогда ещё свободные артисты истолковали образ по-своему, приоткрыв то хорошее, что, по их мнению, характеризовало Луку. Так исполнял эту роль одарённейший Иван Москвин. Побывав на первых представлениях, Горький 16 декабря 1902 года пишет К.П. Пятницкому, что Москвин прекрасно справился с ролью, но 25 декабря в письме к нему же выражает тревогу: “Хвалить — хвалят, а понимать не хотят. Я теперь соображаю — кто виноват? Талант Москвина–Луки или же неуменье автора?”

Но в том-то и заслуга автора, и ценность пьесы, что в ней точки над i не поставлены, оставлен на десятилетия или на века простор для споров, суждений, толкований. Это ещё не социалистический реализм. Определение типа утешителя, которое даёт Горький в статье «О пьесах», вряд ли применимо к Луке, но оно, как и его высказывание в 1928 году, приводимое ниже, созвучно духу времени поисков классовых врагов, проповеди ненависти, беспощадности, непримиримости, духу, которым в эти годы порой проникался и гуманист по натуре Горький. В 1928 году во время посещения Советского Союза, отвечая на митинге сормовичам, писатель сказал о Луке: “...Он — жулик. Все люди, которые пытаются утешить и примирить непримиримое, — жулики...”

Тем не менее Горький, повторюсь, не переделывает пьесу, как он поступал, например, с «Вассой Железновой», «Последними», «Фальшивой монетой», с очерком «Владимир Ильич Ленин» и другими произведениями, а решил напрочь отречься от своей лучшей пьесы: “«На дне» — пьеса устаревшая и, возможно, даже вредная в наши дни” (1932). Чем же она вредна? Быть может, слишком хорош “неполучившийся” Лука, и широкие массы чего доброго примут его идеи в государстве безбожников? Когда-то Блок записал в дневнике: “Большевики правы, опасаясь «Двенадцати»”. Горький же предупредил большевиков: опасайтесь моей пьесы, она вредна! Кому?

Этому настоянию драматурга, слава Богу, не вняли, пьесу не запретили, но авторская характеристика Луки, данная в 1932 году, на многие годы определила направление мысли литературоведов и трактовки образа Луки в учебниках — с учётом ещё одного высказывания Горького о главном вопросе пьесы: “...Что лучше — истина или сострадание? Что нужнее?” Причём лжецом и жуликом, по уверениям писателя, был, конечно, Лука, то есть должен был быть. И сдают мне бескомпромиссные школьники сочинения, нелогично, но упорно противопоставляя истину состраданию, сопереживанию.

А каким он должен был быть, Лука? Не потому ли он неоднозначен, что и сам Алексей Максимович в ту пору (девяностые годы XIX века — начало XX века) не столь прямолинейно решал политические и философские вопросы и образ Луки явился следствием и воплощением каких-то глубинно назревавших и своеобразно трансформировавшихся идей?

Вот, например, аллегорическая история «О Чиже, который лгал, и о Дятле — любителе истины» (1893). Чиж вдруг запел “песни, исполненные не только надежд, но и уверенности”. “До той поры все птицы, испуганные и угнетённые внезапно наступившей серенькой и хмурой погодой, пели песни... в них преобладали тяжёлые, унылые и безнадёжные ноты (в «На дне» — “Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно...” — Г.Я.), и птицы-слушатели сначала называли их хрипеньем умирающих, но потом понемногу привыкли (ночлежники в пьесе. — Г.Я.)... Тон всему в роще задавали вороны, птицы по существу своему пессимистические...” Чиж звал к новой жизни, “идти вперёд, уверовать в себя” и т.п. “И все птицы пели, и всем стало так легко, все чувствовали, что в сердцах родилось страстное желание жизни и счастья”. Но тут заговорил Дятел: “Я питаюсь червяками и люблю истину... вас нагло обманывают... бесстыдная ложь... А спросите господина Чижа, где те факты, которыми он мог бы подтвердить то, что сказал? Их нет у него...” Ну прямо как в пьесе «На дне»: “Поманил, а дороги не указал”. И вот Чиж посрамлён едоком червей, покинут всеми, и жизнь продолжает “течь куда-то мутным потоком”, если употребить горьковское выражение.

“А Чиж остался и, сидя на ветке орешника, думал: «Я солгал, да, я солгал, потому что мне неизвестно, что там, за рощей, но ведь верить и надеяться так хорошо!.. Я же только и хотел пробудить веру и надежду — и вот почему я солгал... Он, Дятел, может быть, и прав, но на что нужна его правда, когда она камнем ложится на крылья?»” Аналогия с Лукой очевидна, хотя и не полна, даже последние слова Чижа перекочевали в пьесу и отданы Луке.

Возможно, кто-то скажет, что и здесь писатель обличает Чижа-Луку. Однако впоследствии Горький утверждал, что в образе Чижа отразились его мысли о социальном переустройстве жизни и чувство отчаяния от сознания собственного бессилия. Что же получается: Чиж — Лука — Горький? После спектакля С.Яблонский писал в 1902 году: “Спасибо Луке-Горькому за его лирическую поэму”. Разумеется, никакой идентичности нет, и Алексей Максимович неизменно публично распинал Луку, но в пьесе — другое. Автор может не одобрять ход мыслей своего героя, может не любить этого персонажа, но он его создал, и герой живёт уже своей жизнью, а читатели или зрители вольны воспринимать и толковать его по-своему. История литературы пестрит подобными примерами.

Случайно ли герой назван Лукой? Не намёк ли это на двойственную роль его? В переводе с латинского Лука — “светлый”, “светящийся”. Это имя носил апостол Христа, создатель одного из евангелий, врач, талантливый художник, последователь и толкователь учения Христа. С другой стороны, это имя может ассоциироваться с понятием лукавства, неискренности, что и приписывал Горький своему персонажу в публичных выступлениях.

Лука, изображённый в пьесе, — не идеал человеческий, не образец, не святой, а такой же босяк, как и остальные ночлежники. За спиной у него и преступления (дважды бежал с каторги), и не слишком нравственное общение с женщинами (“Я их, баб-то, может, больше знал, чем волос на голове было...”). Но он опытнее других, прошёл огни и воды, умён, добрее других, не столь обозлён ударами и уродством жизни. И дело в том, что при всей реалистической сути пьесы — произведения социально-бытового и философского — и несмотря на индивидуализацию характеров и речи, персонажи в известной мере условны, некоторые из них — рупоры определённых концепций, и особую значимость приобретают их высказывания, афоризмы, иногда — поступки. В первую очередь это относится к Луке.

Посмотрим же, в чём обвиняют или упрекают Луку литературоведы, методисты и учителя. Прежде всего во лжи. Возьмём учебники для 11-го класса. Под редакцией А.Дементьева: “Дело в том, что утешения Луки основаны не на правде, а на лжи... Ложь старика играет реакционную роль”. Под редакцией В.А. Ковалёва: “Всё это утешительная ложь”. Примеры можно множить. А в чём солгал Лука? Бубнов в упор спрашивает старика: есть ли Бог? Лука отвечает: “Коли веришь — есть; не веришь — нет...” Одним критикам ответ кажется уклончивым, лукавым, другим — правильным. Ночлежники не стали возражать, но ответ произвёл впечатление: Бубнов промолчал, а Васька Пепел (ремарка) “молча, удивлённо и упорно смотрит на старика”. Задумался. Солгал ли Лука? Нет. Ведь вера потому и называется верой, что она не требует доказательств. Отношение к Богу сугубо индивидуально. Верующий человек не сомневается в существовании Творца, атеист отрицает Его. Лев Толстой писал: “Надо определить веру, а потом Бога, а не через Бога определять веру...” («Исповедь»). И еще — запись в дневнике Толстого 23 ноября 1909 года по поводу пьесы «На дне»: “Есть ли тот Бог сам в себе, про которого я говорю и пишу? И правда, что про этого Бога можно сказать: веришь в него — и есть Он. И я всегда так думал”. Бог — в душе человека. Эта идея идёт ещё от Августина Блаженного, от Канта. Иные полагают, что Горький, как революционер и атеист, осуждал “странника” за такой “неопределённый” ответ Бубнову. Однако в эти и последующие годы писатель и сам был увлечён поиском новой религии, “богоискательством”, “богостроительством”, чего не мог ему простить Ленин. И даже Ниловна (и не только она) в романе «Мать», уже вовлечённая в революционную деятельность, “всё больше думала о Христе и о людях, которые, не упоминая имени Его, как будто даже не зная о Нём, жили — казалось ей — по Его заветам... Христос теперь стал ближе к ней...” А в своей «Исповеди» Горький призывал: “...Единый и верный путь ко всеобщему слиянию ради великого дела — всемирного богостроительства ради!”

Впрочем, соединение христианства и социализма было свойственно и русским революционным демократам XIX века.

Тебя послал бог гнева и печали
Царям земли напомнить о Христе, —

писал Некрасов в стихотворении «Пророк», посвящённом Чернышевскому.

Так что формулировка Луки вряд ли могла покоробить Горького в 1902 году, и не стоит к ней придираться.

Осуждая утешительство Луки (а это один из главных пунктов обвинения), критики традиционно следуют за горьковской самооценкой тридцатых годов: “Именно таким утешителем (то есть вредоносным. — Г.Я.) и является Лука” (учебник Л.И. Тимофеева). “Проповеди рабского смирения и служит его утешительная ложь” (учебник А.Дементьева). Слово “утешитель” уподобилось красному платку, вызывающему бешеную злобу быка. А между тем Утешителем именовал себя Иисус Христос (см. Евангелие от Иоанна, гл. 14). Там же Утешителем Христос называет Духа Святого. Почему драгоценные человеческие качества — доброта, сочувствие, сострадание, стремление помочь людям, утешить их — стали мишенью многолетних нападок литературоведов и пропагандистов? К сожалению, источник надо искать всё в тех же выступлениях и поздних статьях писателя. Что сказано, то сказано. А сказано было следующее: “...Владимир Ленин решительно и навсегда вычеркнул из жизни тип утешителя, заменив его учителем революционного права рабочего класса”. Что и говорить: Ленин не был утешителем; сколько замечательных людей он и его наследники “вычеркнули из жизни”, провозгласив отказ от морали в политике!

Я могу ещё как-то понять тех, кто в сталинские времена не решался в своих исследованиях отступить от догм категорически заявленной Горьким концепции. Но в наше-то время что мешает переоценке? Да, Лука — добрый человек, говорит несчастным людям ласковые слова, утешает в беде, помогает; и люди, истосковавшиеся по человеческому отношению, заботе, сами просят, чтобы их утешили.

“Наташа. Господи! Хоть бы пожалели... хоть бы кто слово сказал какое-нибудь! Эх вы...

Лука. Человека приласкать — никогда не вредно... Жалеть людей надо! Христос-то всех жалел и нам так велел...”

Здесь нет ни лицемерия со стороны Луки, ни унижающей жалости. Не тот случай. И вообще-то говоря, неужели уж так вредна жалость? Равнодушие или жестокость лучше? “Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо!” — патетически возглашает Сатин. Да кто же, если не Лука, единственный в ночлежке, по-настоящему уважает униженных и оскорблённых не им людей (но не Костылёва, не Василису, не полицейского Медведева, о которых говорит с презрением или с иронией)? Он не раз напоминает: “всякого человека уважать надо” — и поступает соответственно. Не жалеть, не утешать, держать в ежовых рукавицах — это по-сталински, по-ежовски. А хорошая поэтесса Юлия Друнина пожаловалась в стихотворении: “Кто б меня, унизив, пожалел...” Пожалел бы — может, и не покончила бы самоубийством мужественная женщина, прошедшая войну. Простой народ, говоря иногда: “Я его жалею”, имеет в виду другое — “люблю”.

Относиться к людям по-божески — принцип Луки; человек, “каков ни есть — а всегда своей жены стоит”; “если кто кому хорошего не сделал, тот и худо поступил”. Прекрасные мысли, верные слова!

Перейдём к другим обвинениям, брошенным Луке. Он якобы обманул перед смертью Анну, он виновен в самоубийстве Актёра. Анна умирает, идут последние минуты её жизни. Клещ, её муж, вместо помощи и сочувствия, поглощая пельмени, предназначенные ей, бормочет: “Ничего... может — встанешь... бывает!” И, сказав это, уходит (ремарка). Вот где ложь и равнодушие, приписываемые Луке! Клещ успокаивает Анну так же лицемерно, как Иудушка в «Господах Головлёвых» утешал умирающего брата: “Встань да и побеги! Труском-труском...” А что говорит страдающей Анне Лука? “А Господь взглянет на тебя кротко-ласково и скажет: знаю я Анну эту! Ну, скажет, отведите её, Анну, в рай! Пусть успокоится... знаю я, жила она — очень трудно... очень устала... Дайте покой Анне...” Что может сказать верующий человек умирающему? Естественно, он обращается к Богу и повторяет азы христианского учения о загробной жизни. Признать это ложью — значит признать ложным религиозное мировоззрение. Но оставим это занятие коммунистическим пропагандистам. Лука искренен. От утешения Анны ему никакой выгоды — счёт идёт на минуты. Из воспоминаний М.Ф. Андреевой о первом чтении пьесы: “Горький читал великолепно, особенно хорошо Луку. Когда он дошёл до сцены смерти Анны, он не выдержал, расплакался”.

Всё, что касается судьбы Актёра, требует более обстоятельных объяснений, ибо это ставят в вину Луке почти все учебники. Учебник В.В. Агеносова: “Горький же через судьбу Актёра уверяет (каков стиль! — Г.Я.) читателя и зрителя в том, что именно ложная надежда может привести человека к петле”. Старик, желая помочь людям подняться со “дна”, найти себя, вернуться к нормальной жизни, сообщает Актёру, что есть в России лечебницы, где бесплатно лечат алкоголиков: “...Ты пока готовься! Воздержись... возьми себя в руки и — терпи... А потом — вылечишься... и начнёшь жить снова... хорошо, брат, снова-то!” Чистый сердцем Актёр верит, перестаёт пить, копит деньги на дорогу. Но разрушить мечту и веру слабохарактерного человека ничего не стоит. И “образованный” безжалостный Сатин, шулер, пьяница, убеждённый бездельник и циник, дважды рубит с плеча: “Фата-моргана! Наврал тебе старик... Ничего нет! Нет городов, нет людей... ничего нет” Злобная чушь! “Врёшь!” — кричит Актёр. Но через некоторое время Сатин в присутствии Актёра гнёт своё: “Старик! Чего ты надул в уши этому огарку?” Это уже крах. Вдобавок Лука никак не может “вспомнить” адреса больницы. Актёр вешается. Лука не мог назвать адресов (вспомним Чижа), но он много бродил по Руси, много видел, о многом слышал и говорил обо всём в меру своей осведомлённости. И ведь не врал! Я читал, что в эти годы в России по крайней мере три лечебницы бесплатно занимались алкоголиками. Что и говорить о Москве, где издавна существовал целый ряд благотворительных заведений. Вот фрагмент из книги очерков М.Н. Загоскина «Москва и москвичи» (1842–1850).

“— А это также дворец? — сказал Дюверние, указывая на Голицынскую больницу.

— Нет, это больница...

— А это что за великолепное здание? — спросил он через полминуты.

— Больница.

— Ого? — прошептал француз <…> — Три больницы, похожие на дворцы, и все три почти сряду!.. — шептал путешественник.

— Есть недалеко отсюда и четвёртая... И в других частях города есть странноприимные дома и больницы, ничем не хуже этих”.

Бесплатные больницы для рабочих были при фабриках Саввы Морозова, например в Шуе. Больница для неимущих, в которой служил отец Ф.М. Достоевского, находилась на Божедомке в Москве. Там и сейчас институт туберкулёза и больница. Нынешняя 23-я больница до революции бесплатно лечила чернорабочих. Всегда бесплатно обслуживала население 1-я Градская больница. Это перечень неполон. Выходит, что врал-то не Лука, а Сатин. И прояви Актёр волю и терпение — жизнь его могла сложиться иначе.

Советы Луки конкретны, как и его посильная помощь соночлежникам. Ваське Пеплу он рекомендует найти работу в Сибири. Три тысячи крестьян в эти годы отправились туда в поисках работы и лучшей жизни. И Пепел, который, помним, как-то упрекнул старика во лжи, потом поверил ему, стал готовиться к поездке в Сибирь, уговаривал отправиться с ним Наташу, мечтал вести честный образ жизни. Чем раньше он предпринял бы эту поездку, тем вернее бы распутал узлы, не совершил бы убийства и наверняка нашёл бы работу.

Мнимые преступления и проступки Луки тенденциозно нанизываются на обвинительную нить. Вот, дескать, и ложные советы давал, и спасать Ваську в экстремальной ситуации, во время убийства Костылёва, не бросился, не помешал убийству, а потом исчез, не объявил себя свидетелем. Но, во-первых, помешал — одну попытку убийства он предотвратил: умышленно устроил громкую возню на печи и “воюще позёвывал”, чем отпугнул заговорщиков, а потом объяснял Пеплу опасность его намерений. Во-вторых, в качестве свидетеля беспаспортному бродяге и беглому каторжнику оставаться было совершенно бессмысленно. “Какой я свидетель...” — уходя, произносит Лука. Пепла он бы не спас, а сам надолго сел бы в тюрьму. В-третьих, не надо ждать от Луки героического самопожертвования, его роль — другая. И тем паче он не революционный борец за свободу рабочего класса.

Но он не лжец и не безумец. “Безумным стариком” обозвали его недавно в телефильме о Максиме Горьком. О безумцах читает стихи Актёр:

Господа! Если к правде святой
Мир дорогу найти не умеет, —
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой!

Если б завтра земли нашей путь
Осветить наше солнце забыло,
Завтра ж целый бы мир осветила
Мысль безумца какого-нибудь.

Эти стихи (второе четверостишие, как правило, не приводится), по мнению методистов, подтверждают иллюзорность предложений и советов Луки и его отрыв от реальных жизненных проблем. Но ведь в стихотворении Беранже мысль иная и отношение к “безумцам” отнюдь не негативное, скорее это гимн двигателям прогресса, апофеоз.

“Смерть безумцам!” — мы яростно воем,
Поднимаем бессмысленный рёв...
Мы преследуем их, убиваем,
А статуи потом воздвигаем,
Человечеству славу прозрев...

В Новый мир по безвестным дорогам
Плыл безумец навстречу мечте,
И безумец висел на кресте,
И безумца мы назвали Богом!
(«Безумцы»; перевод В.Курочкина)

В учебнике В.В. Агеносова (статья о Горьком М.М. Голубкова) сказано: “Все (?) герои сходятся в том, что надежда, которую Лука вселил в их души, — ложная”. Ошибочное утверждение. Не всех обнадёживал старик, поэтому обо всех нельзя говорить. Серьёзно “обнадёживал” только Анну, Актёра и Пепла с Наташей. Покойная Анна не могла ничего сказать, а надежды Актёра и Пепла не сбылись не по вине Луки. И ни на чём герои не сходятся. Положительно отзываются о Луке в четвёртом акте Клещ, Настя, Татарин, Сатин (о нём — особый разговор). На чём основано заключение М.М. Голубкова — неясно.

Но рассказы Луки о работе в Сибири и о бесплатных лечебницах могли показаться обитателям ночлежки вымыслом, ибо они об этом ничего никогда не слышали и не читали, а полуобразованные Барон и Сатин вращались в иной сфере, а позднее их кругозор был ограничен тюрьмой. Скажи современному Маугли, всю жизнь проведшему в джунглях, что существуют компьютеры, обладающие феноменальной памятью, что в каждом доме есть телевизор и т.п., он же вспыхнет, если хоть немного владеет речью: “Зачем ты всё врёшь?” Кроме того, ночлежники, за исключением Татарина, либо не верят в Бога, либо ни во что не верят (Барон, Бубнов).

В учебниках пишут, что Луке Горький противопоставил Сатина и что гордый Сатин разоблачает Луку: “Горький показывает в нём человека, при всех испытаниях сохранившего человеческое достоинство и веру в лучшую жизнь” (учебник Л.И. Тимофеева). “Знаменитый монолог Сатина о человеке, в котором он утверждает необходимость уважения вместо жалости, а жалость рассматривает как унижение, — выражает иную жизненную позицию” (учебник В.В. Агеносова). Но уж если Сатин и Лука антагонистичны, то положительной персоной будет, скорее, Лука. Кто такой Сатин? Такой же подонок, как и многие, если не хуже; причём если Лука призывает своим трудом добиться перемен в жизни и даёт дельные советы (когда может это сделать), чуток и заботлив, то Сатин, эгоистично, грубо и высокомерно общающийся с ночлежниками, обзывающий их “скотами”, “тупыми, как кирпичи”, “огарками”, “дубьём” и т.п., предлагает единственный выход — ничего не делать, “обременять землю”, и сам не расположен трудиться. Убийца, пьяница, мошенник, равнодушно и жестоко относящийся к живым и погибающим людям, готовый за пятак на всё, — и это “человек, сохранивший достоинство и веру в лучшую жизнь”?! И он ещё декламационно провозглашает уважение к человеку! Впрочем, в этом случае он повторяет мысли и слова Луки, и прав Горький, сказав, что они чуждо звучат в устах Сатина. Сатин берёт под защиту Луку, называет его умницей, понимающим, что правда заключена в человеке и его возможностях, искренне жалевшим людей и только поэтому обманывавшим их, но вовсе не шарлатанившим. Лука произвёл сильное впечатление на Сатина, старик “из головы вон не идёт”. В известных монологах он по существу излагает постулаты Луки: и об уважении к человеку, и о том, что человек “всё может” (мысли Горького, некоторые из них дословно прозвучат через год в поэме «Человек»). Оправдав Луку и одарив его панегириком, а после одного из монологов предложив выпить за его здоровье, Сатин переходит к обобщениям, которые критиками восприняты как выпад непосредственно против Луки и его взглядов. Но было бы нелогично, сказав столько добрых слов о старике, тут же устроить атаку на него. Думаю, что не Луку имеет в виду Сатин. Да и сам Максим Горький обмолвился: “Но из утешений хитрого Луки Сатин сделал свой вывод — о ценности всякого человека”. Да, именно об этом неоднократно говорил Лука. Как видно, он в известной степени оказался наставником ночлежного оратора. “Человек — может добру научить...” — убеждал Лука. Чему-то научил Сатина, чему-то не успел научить. Упомянув о многих лжецах, Сатин быстро переводит монолог в классово-политическую плоскость: “Ложь оправдывает ту тяжесть, которая раздавила руку рабочего... и обвиняет умирающих с голода...” Лука к этому не имеет отношения: не оправдывал “тяжесть” и не обвинял “умирающих с голода”. А в ночлежке есть всего один бывший рабочий — Клещ, бессердечный индивидуалист, о котором Горький в 30-х годах резко отозвался, отделив его от рабочего класса: “...новой правды он не чувствует и не понимает”. Но и ему Лука ничего плохого не сказал и не сделал. Ложь, говорит Сатин, нужна тем, “кто живёт чужими соками”. Это можно отнести к ханже, крохобору и кровопийце Костылёву, к его остервенелой жене Василисе, но уж никак не к Луке.

Так из чего же следует, что Сатин в своём монологе развенчивает Луку, как нас уверяют многотиражные учебники? В пьесе должно было прозвучать осуждение лжи, прославление правды, возвеличивание человека, а сказать это было некому, не было среди босяков в пьесе достойных, и, как признавался Горький, он доверил свои мысли и слова недостойному Сатину — не герою.

Отношение к Луке — сеятелю добра, а не зла, к его идеям и поступкам пора пересмотреть, отказавшись от традиционной тенденциозности, предвзятости, упорного непонимания языка искусства. Восторжествует истина, Максим Горький — создатель умной, талантливой пьесы — не пострадает: его творение сказало зрителю больше, чем его же самооценки, мешающие объективному анализу произведения.