«Плавание» Шарля Бодлера: последнее романтическое путешествие

В «Цветах зла» Шарля Бодлера каждое стихотворение воспринимается как глава единой поэмы. Но одно среди них — «Плавание» — стоит особняком: последнее и притом самое большое стихотворение «Цветов зла», оно становится поэмой в поэме и эпилогом ко всему сборнику. Уже в названии стихотворения скрыто грандиозное обобщение: “плавание” — это путь человека и человечества; пространство “плавания” — весь мир, время — вся мировая история.

А ещё название подсказывает смелые литературные аналогии: «Плавание» Бодлера соотносится с самой «Одиссеей» Гомера. Неслучайно речь бодлеровского лирического героя перебивается в третьей и пятой частях стихотворения вопросами “слушателей”: “Что видели вы, что?”; “И что, и что — ещё?” (перевод М.Цветаевой). Эти строки отсылают нас к XVIII песни гомеровской поэмы, в которой феакийский царь Алкиной просит Одиссея рассказать о том, что тот видел и испытал в своём чудесном плавании.

Ты же скажи откровенно, чтоб мог я всю истину ведать,
Где по морям ты скитался? Каких человеков ты земли
Видел? Светлонаселённые их города опиши нам…
(Перевод В.А. Жуковского)

Кроме того, в начале поэмы упоминается волшебница Цирцея, а в конце — племя лотофагов. В «Одиссее» это соседние эпизоды (IX и X песни), имеющие сходный смысл: и коварная Цирцея, превращающая спутников Одиссея в свиней, и “мирные” лотофаги, чьё угощение (“сладкомедвяный лотос”) приводит к беспамятству, в равной степени препятствуют цели странствия. В стихотворении же Бодлера эти эпизоды противопоставлены друг другу: от одних чар путешественники бегут (от дурманящего аромата и жестокой власти Цирцеи — “La Circe tyrannique aux dangereux parfums”), к другим чарам — стремятся (“К нам руки тянет друг…”). Цирцея в «Плавании» символизирует “низкий” быт, усыпляющий в человеке человеческое начало и отдающий его в рабство скотским инстинктам, — вот от каких снов спасаются “пловцы”.

В Цирцеиных садах дабы не стать скотами,
Плывут, плывут, плывут в оцепененье чувств…
(Перевод М.Цветаевой)

А лотофаги сулят забвенье земных горестей и забот, вечный сон, освобождающий от цепей быта, — дары, роднящие страну лотоса с подземным Аидом, к границам которого подходил Одиссей в XI песни гомеровской поэмы.

Бодлер обращается к сюжету «Одиссеи», чтобы переиначить его. Герой Гомера рассказывает на пиру у феаков о своих приключениях, перед тем как достичь своей цели — родной, привычной Итаки. В «Плавании» же путешественников привлекает не Итака, а Икария — страна-утопия, недостижимая цель; и описание странствий предваряет не возвращение домой, а снова путь куда-то вдаль, последнюю попытку найти волшебную страну — в “неведомой глуби” смерти. Можно сделать вывод, что «Плавание» Бодлера — романтическая “одиссея”.

Романтики всегда стремились в неопределённое “туда” (“dahin”, “far away” — ключевые слова соответственно немецкого и английского романтизма). Но бодлеровские “пловцы” — уже не те романтические герои, что в начале XIX века радостно устремлялись в погоню за мечтой. Чем чаще по ходу стихотворения мелькают синонимы земного рая — “Икария”, “Эльдорадо”, “Эдем”, тем призрачнее становится цель. Действительно ли странники плывут в обетованную землю или только блуждают в собственных фантазиях, переходя от одной иллюзии к другой? Что ими движет — вера или сомнение, “идея-страсть” или игра? Уже неясно.

О, странная игра с подвижною мишенью!
Не будучи нигде, цель может быть — везде!
Игра, где человек охотится за тенью,
За призраком ладьи на призрачной воде…

А не лучше ли и вовсе плыть без цели? Возможно, что и так:

Но истые пловцы — те, кто плывут без цели:
Плывущие, чтоб плыть! Глотатели широт,
Что каждую зарю справляют новоселье
И даже в смертный час ещё твердят: — Вперёд!

Да и вообще — стоит ли плыть? Ведь тот, кто плывёт, теряет способность мечтать, учась воспринимать всё многообразие мира как всегда и везде одну и ту же “комедию греха”; а тот, кто мечтает, не отходя от стола (как отрок, разглядывающий карту), — обретает безмерный мир иллюзии.

Что находит ищущий в «Плавании» Бодлера? Сначала — ужас безумия.

О ужас! Мы шарам катящимся подобны,
Крутящимся волчкам! И в снах ночной поры
Нас Лихорадка бьёт, как тот Архангел злобный,
Невидимым бичом стегающий миры.

Затем — скуку без исхода:

Бесплодна и горька наука дальних странствий.
Сегодня, как вчера, до гробовой доски —
Всё наше же лицо встречает нас в пространстве:
Оазис ужаса в песчаности тоски.

Наконец, “глотатель широт” превращается в Вечного Жида, обречённого на бесконечные и бесплодные скитания. Выходит, что «Плавание» — романтическая “одиссея”, потерявшая цель, запутавшаяся и заблудившаяся, а “пловец” — последний романтик, переживший крах идеалов романтизма, но так и не нашедший им замены. Из всех грёз и мечтаний у лирического героя стихотворения остаётся только идея Смерти — и он вкладывает в порыв к ней весь свой пыл. Смерть теперь единственное прибежище романтика — одновременно и Икария (соблазняющая “нездешней речи нектаром”), и Итака (зовущая “плыть к своей Электре” — то есть к верной сестре, ждущей его родной душе).

Таков итог романтической “одиссеи”, но смысл «Плавания» не сводится к этому итогу — слишком бурная страсть вложена в стихи. Эту страсть почувствовала и с блеском сумела передать Марина Цветаева, переведшая «Плавание» за год до смерти, в 1940 году. Цветаева открыла как-то свой переводческий секрет, признавшись, что начинает работу с “лучших основных строк”; их она старается переводить как можно ближе к оригиналу. Такими ключевыми строками становятся для Цветаевой именно самые страстные, самые яростные из них, такие как — “Оазис ужаса в песчаности тоски”.

Вслед за В.Вс. Ивановым сравним два перевода первых двух строф. Вот перевод Василия Комаровского:

Мир прежде был велик — как эта жажда знанья,
Когда так молода ещё была мечта.
Он был необозрим в надеждах ожиданья!
И в памяти моей — какая нищета!

Мы сели на корабль озлобленной гурьбою,
И с горечью страстей, и с пламенем в мозгах,
Наш взор приворожён к размерному прибою,
Бессмертные — плывём. И тесно в берегах.

Главный недостаток перевода — размывание парадоксально-афористических строк, замыкающих строфы. Так, пытаясь передать строку “Bercant notre infini sur le fini des mers” (“Качая нашу беспредельность на предельности морей”), Комаровский не только далеко уходит от оригинала, но и впадает в “тёмный”, напыщенный слог. Цветаева же переводит эту строку чуть ли не с буквальной точностью: “…и происходит встреча // Безмерности мечты с предельностью морей”. Так же — едва ли не слово в слово — звучат в цветаевском переводе завершающие строки первой строфы «Плавания»:

Ah! que le monde est grand a la clarte des lampes!
Aux yeux du souvenir que le monde est petit!
(О! Как велик этот мир в лучах лампы!
В глазах памяти как мир мал!)

Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах как бесконечно мал!

Будучи максимально точной в переводе опорных строк, Цветаева позволяет себе интерпретировать Бодлера в духе собственной поэтики. Но и здесь она верна духу оригинала: анжанбеманы (моменты несовпадения синтаксической и ритмической паузы в стихе), инверсии (то есть изменение порядка слов), эмфатические (то есть с усиливающейся интонацией) повторы, резкие обрывы и эллипсисы (сокращённые предложения — обычно без сказуемого) — все эти характерные для Цветаевой приёмы передают и усиливают страстность бодлеровского стиха. Так, вторую строку «Плавания» — “L’univers est egala son vaste appetit” (“Мир соответствует его — отрока — прожорливому аппетиту”) Цветаева переводит эллиптическим стихом (со своим любимым знаком препинания — тире), передающим не только жадность, но и стремительность детской мечты: для отрока “За каждым валом — даль, за каждой далью — вал”. Ещё эффектнее интерпретация строк о безумце, кричащем с мачты об исполнении мечты и тут же — о крушении надежд:

“Amour… gloire… bonheure!” Enfer! c’est un ecueil!

(“Любовь… слава… счастье!” Проклятье! Это подводный риф!)

У Цветаевой эта коллизия достигает предельного драматизма, а смена настроений — невероятной стремительности:

Душа наша — корабль, идущий в Эльдорадо.
В блаженную страну ведёт — какой пролив?
Вдруг среди гор и бездн, и гидр морского ада —
Крик вахтенного: — Рай! Любовь! Блаженство! — Риф.

Страстный переводчик страстного поэта, Цветаева нагнетает стиховую интонацию:

…Плывут, плывут, плывут в оцепененье чувств…
…Везде — везде — везде — на всём земном пространстве…
…Его, раба, рабы: что в хижине, что в замке
Наследственном: всегда — везде — раба рабы!

И так, в полном согласии с духом оригинала, подготавливает торжественно-романтический финал — великого произведения Бодлера и Цветаевой, сочетающего безотрадность мыслей с энергией стиха.

Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!
Нам скучен этот край! О Смерть, скорее в путь!
Пусть небо и земля — куда черней чернила,
Знай — тысячами солнц сияет наша грудь!

Обманутым пловцам раскрой свои глубины!
Мы жаждем, обозрев под солнцем всё, что есть,
На дно твоё нырнуть — Ад или рай — едино! —
В неведомую глубь — чтоб новое обресть!

Круг понятий

Поэтические приёмы

эллипсис	эмфатический повтор
инверсия	анжанбеман

Вопросы и задания

Сравните «Плавание» Ш.Бодлера со стихотворением М.Ю. Лермонтова «Белеет парус одинокий…».
Каковы романтические черты этого стихотворения и в чём его антиромантический пафос?
Каково отношение Бодлера к идее непрерывного прогресса человечества? Обоснуйте свой ответ, опираясь на «Плавание» Бодлера.
Найдите в переводе М.Цветаевой приёмы и особенности стиля, характерные для её поэтики.