ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

Новая историческая действительность и “новый человек” и их отражение в русской литературе 20-30-х годов XX века

Лектор Э.Л. БЕЗНОСОВ

---

План лекций по курсу

№ газеты	Название лекции
33	Лекция 1. Роман-антиутопия Замятина «Мы».
35	Лекция 2. Книга Бабеля «Конармия».
37	Лекция 3. Роман Булгакова «Белая гвардия». Контрольная работа № 1 (срок выполнения - до 15 ноября 2004 г.)
38	Лекция 4. Образ послереволюционной советской действительности в повести Булгакова «Роковые яйца» и образы “новых” людей в сатирической повести «Собачье сердце».
41	Лекция 5. Сатирические образы “новых” людей в рассказах Зощенко. Контрольная работа № 2 (срок выполнения - до 15 декабря 2004 г.)
43	Лекция 6. Советская действительность в романах И.Ильфа и Е.Петрова, особенности сатиры Ильфа и Петрова.
45	Лекция 7. Историческая тема в повестях Ю.Тынянова («Подпоручик Киже», «Малолетный Витушишников», «Восковая персона»).
47	Лекция 8. Роман Булгакова «Мастер и Маргарита».
	Итоговая работа

Лекция 5. Сатирические образы “новых” людей в рассказах Зощенко

В 20-е годы Михаил Зощенко был едва ли не самым популярным советским писателем: с 1922 по 1926 год вышло 25 сборников его рассказов (Вольпе. С. 141). Известный библиограф И.В. Владиславлев утверждал, что уже к середине двадцатых годов “Зощенко по тиражам изданий уступал среди советских писателей разве что Демьяну Бедному” (Старков. С. 3). Кроме этого, популярность писателя росла за счёт бесчисленных исполнений его произведений на эстраде, причём замечательными артистами, а также чтений по радио. Его узнавали на улицах, с ним стремились познакомиться, что причиняло немало неудобств скромному и застенчивому от природы писателю. Но зато эта популярность даже подвигала некоторых авантюристов использовать её в корыстных целях: появились самозванцы, этакие “сыновья лейтенанта Шмидта”. К.Чуковский в воспоминаниях о Зощенко писал: “Стоило ему появиться на каком-нибудь людном сборище, и толпа начинала глазеть на него, как глазела когда-то на Леонида Андреева, на Шаляпина, на Вяльцеву, на Аркадия Аверченко.

Но популярность не тешила Михаила Михайловича. Он не поддавался её дешёвым соблазнам и по-прежнему предпочитал оставаться в тени. Как-то, когда мы сидели с ним на скамейке в Сестрорецком курорте «на музыке», подошла к нему какая-то застенчивая милая женщина и стала выражать ему свои нежные читательские чувства. Зощенко не дослушал её и сказал ей «по методу Гоголя и Репина»:

— Вы не первая совершаете эту ошибку. Должно быть, я действительно похож на писателя Зощенко. Но я не Зощенко, я — Бондаревич.

И, повернувшись ко мне, продолжал начатый разговор.

О таких же случаях рассказывал мне впоследствии его верный оруженосец и друг Валя Стенич, талантливый переводчик иностранных романов, преданный литературе до страсти и отдававший всю душу любимому «Мише» <…>

По словам Стенича, Зощенко где-то в Крыму, на курорте, прожил целый месяц инкогнито под прикрытием фамилии «Бондаревич», спасаясь от докучливых поклонников обоего пола.

Зато в этом же самом сезоне было обнаружено пять или шесть самозванцев, которые на разных курортах выдавали себя за Зощенко и получали от этого изрядные выгоды. Один из «Зощенок» на волжском пароходе покорил сердце какой-то провинциальной певицы, которая через несколько месяцев предъявила свои претензии Михаилу Михайловичу и долго преследовала его грозными письмами. Лишь после того, как Зощенко послал ей свою фотокарточку, она убедилась, что герой её волжского романа — не он” (Михаил Зощенко в воспоминаниях современников. С. 47–48).

Чем же объяснялась такая неслыханная популярность?

Прежде всего, конечно, выбором героя, которого писатель сделал не только объектом, но, что гораздо важнее, субъектом повествования. Этим героем рассказов Зощенко стал самый обыкновенный обыватель, представитель городских низов, не приобщённый к высотам отечественной культуры, но при этом вынесенный ходом истории на передний план жизни, вдруг ставший, так сказать, из ничего всем. Зощенко стал практически выразителем строя чувств, жизненных принципов и умонастроений этой социальной среды. Это её речь зазвучала со страниц зощенковских рассказов.

“Эти граждане новой революционной России довольно быстро овладели р-р-революционной фразеологией, но так и не сумели преодолеть инерцию прежних привычек и представлений. Именно они, «маленькие люди», составлявшие большинство населения страны, с энтузиазмом отнёсшиеся к поставленной перед ними задаче разрушения плохого старого, но не умеющие приступить к строительству хорошего нового либо понимающие это строительство в первую голову как удовлетворение собственных ущемлённых до революции потребностей, — именно эти ничем особым не выделяющиеся люди и стали предметом преимущественного внимания Зощенко.

Интерес к этому новому для литературы типу героя обусловил, в свою очередь, поиски соответствующей манеры письма, легко доступной, более того, «родной» читателю. Отсюда — усиленное внимание к сказу, ставшему вскоре непременным признаком индивидуального стиля художника.

«Я никогда не писал, как поют птицы в лесу, — вспоминал впоследствии Зощенко. — Я прошёл через формальную выучку. Новые задачи и новый читатель заставили меня обратиться к новым формам. Не от эстетских потребностей я взял те формы, с которыми вы меня видите. Новое содержание диктовало мне именно такую форму, в которой мне наивыгодно было бы подать содержание»” (Старков. С. 25).

Практически все критики, писавшие о Зощенко, отмечали его сказовую манеру, мастерское воспроизведение языка современной улицы. Но выработалась эта манера в творчестве Зощенко не сразу. В ранних рассказах, таких как «Лялька Пятьдесят», «Рыбья самка», а также в вышедших отдельным изданием «Рассказах Назара Ильича, господина Синебрюхова», это ещё был традиционный персонифицированный сказ, за которым стоял конкретный носитель данного строя речи, сказ, главной чертой которого, по словам Б.М. Эйхенбаума, становится “установка на устную речь рассказчика”, отделённого при этом от автора, представителя какой-либо “экзотической” для писателя и читателя среды, то есть сказ, выполняющий традиционные характерологические функции. О сказовой форме такого рода и пишет в своих воспоминаниях о Зощенко К.Чуковский: “Язык Зощенко. Этот «пёстрый бисер» его лексикона уже к концу 20-х годов привлёк самое пристальное внимание критики.

Едва только в печати появились первые рассказы и повести Михаила Михайловича, его язык в этих первых вещах показался таким своеобразным и ценным, что профессор (впоследствии академик) В.В. Виноградов счёл нужным написать о нём целый трактат, который так и озаглавил: «Язык Зощенко» <…>

Критики писали один за другим: «типичен для Зощенко новеллистический сказ…» <…>

Откуда взялся этот сказ? Каково содержание этого сказа? Что хочет писатель сказать этим сказом? — ко всему этому они были вполне равнодушны. Не заинтересовало их также и то, что в зощенковском сказе была злободневность, что сказ этот не сочинён и не выдуман, а выхвачен автором прямо из жизни — из той, что кипела вокруг в то время, когда он писал. (Курсив принадлежит автору воспоминаний. — Э.Б.) Это не лесковская мозаика старинных, редкостных, курьёзных и вычурных слов — это живая, свежая, неподдельная речь, которая зазвучала тогда на базарах, в трамваях, в очередях, на вокзалах в банях.

Зощенко первый из писателей ввёл в литературу в таких широких масштабах эту новую, ещё не вполне сформированную, но победительно разлившуюся по стране внелитературную речь и стал свободно пользоваться ею как своей собственной речью. Здесь он — первооткрыватель, новатор” (Михаил Зощенко в воспоминаниях... С. 32–33).

Думается, что дело обстояло несколько сложнее, чем это предстаёт из слов К.И. Чуковского. Если речь эта и не была вполне сформированной, то только с точки зрения освоения её носителями той самой “революционной фразеологии”, в остальном же — главным образом с точки зрения синтаксиса, что для Зощенко было важнее всего в её устройстве, самой характерной её чертой — она вполне сформировалась задолго до того момента, как, по словам Чуковского, “победительно разлилась по стране”. Самое же существенное заключается в её победе над вытесненной ею речью, причём победе не столько лингвистической, сколько социально-политической, поскольку победителем в борьбе с носителями иного речевого строя, прежде считавшегося нормой, стал носитель речи новой, того самого “советского говорка”, по выражению В.Ходасевича. Чуковский по инерции ещё считал зощенковский сказ средством сатиры, борьбой писателя с обывателем и мещанином, выразительный речевой облик которого возникал на страницах рассказов Зощенко, “вывихами его синтаксиса, опухолями его словаря”. С точки зрения Чуковского, Зощенко относится к своему герою с ненавистью и “с весёлым злорадством” демонстрирует “неспособность ненавистного ему слоя людей пользоваться разумной человеческой речью” (Михаил Зощенко в воспоминаниях... С. 34). Именно так он и интерпретировал в своём анализе рассказ «Происшествие»: “Нужно, например, зощенковскому мещанину поведать читателям, что одна женщина ехала в город Новороссийск, и он ведёт своё повествование так:

«…и едет (курсив в цитате везде принадлежит К.Чуковскому. — Э.Б.), между прочим, в этом вагоне среди других такая вообще (!) бабёшечка. Такая молодая женщина с ребёнком.

У неё ребёнок на руках. Вот она с ним и едет.

Она едет с ним в Новороссийск. У неё муж, что ли, там служит на заводе.

Вот она к нему и едет.

И вот она едет к мужу. Всё как полагается: на руках у ней малютка, на лавке узелок и корзинка. И вот она едет в таком виде в Новороссийск.

Едет она к мужу в Новороссийск. А у ней малютка на руках…

И вот едет эта малютка со своей мамашей в Новороссийск. Они едут, конечно, в Новороссийск…»

Слово Новороссийск повторяется пять раз, а слово едет (едут) — девять раз, и рассказчик никак не может развязаться со своей бедной мыслишкой, надолго застрявшей у него в голове.

Для того чтобы воссоздать это наречие, в сознании писателя должен постоянно присутствовать строго нормированный, правильный, образцовый язык. Только на фоне этой безукоризненной нормы могли выступить во всём своём диком уродстве те бесчисленные отклонения от неё, те синтаксические и словесные «монстры», которыми изобилует речь зощенковских «уважаемых граждан»” (Зощенко в воспоминаниях... С. 36–37).

Сходно с Чуковским оценивал зощенковское творчество начала 20-х годов и один из ведущих марксистских критиков того времени, главный редактор журнала «Красная новь» А.К. Воронский, писавший о «Рассказах Назара Ильича, господина Синебрюхова» в 1922 году: “Синебрюхов — жаден, животен, хитёр, туп, жалок и смешон. И рассказано про него автором хорошо; свежий, сочный, молодой язык, — удачная в общем стилизация разговорной речи людей с растеряевых улиц, лёгкость и занимательность сюжета, — жалость и негодование, просвечивающее сквозь смех по поводу несчастной жвачности Синебрюховых — не зря пишет Зощенко (разрядка в цитатах вся Воронского. — Э.Б.) — он одарён. Зощенко идёт от Лескова и Гоголя. Это — хорошие учители” (Лицо и маска Михаила Зощенко. С. 136). Как видим, и здесь трактовка сказа, при помощи которого создаётся образ главного героя, остаётся в пределах понимания его как сатирического средства. Но в то же время Воронский заметил уже в ранних произведениях Зощенко важную тенденцию, которой предстояло оформиться в магистральную линию его творчества 20-х годов. Он продолжал: “Тема о Синебрюховых очень своевременна. Только нужно уметь по-настоящему связать её с нашей эпохой, а для этого требуется, в первую голову, художественное проникновение в её существо, в её сердце. Иначе будут получаться либо недоговорённости и неопределённости, либо безделушки и бонбоньерки, либо прямо контрреволюционные вещи. У Зощенко есть неопределённость <…> Но, закрывая книжку рассказов, читатель всё-таки остаётся в недоумении: Синебрюховых-то не мало, но непонятно: не то это — накипь, грязная пена революции, не то — сама революция <…> Тут — задворки, поскрёбыши, анекдотики. А то, что потрясло всю Россию от края до края и звонким гулом прокатилось по всему миру, заставило одних совершать величайшие подвиги, а других величайшие преступления, — где отзвук всего этого <…> В уровень с революцией должен стать писатель новой Сов. России, с её вершин должен он осматривать всё, что кругом, — и только тогда он увидит как следует окружающее и расставит всё по своим местам. Речь идёт не о том, чтобы изображать только героев, и не о том, что добродетель всегда торжествует, а порок наказуется, — речь идёт об общей оценке нашей эпохи писателем. Сатира и смех теперь нужны, как никогда, и о Синебрюховых нужно писать, но пусть читатель чувствует, что частица великого революционного духа эпохи бьётся в груди писателя и передаётся каждой вещи, каждой странице. А для этого с вершин, с вершин эпохи нужно смотреть, а не копошиться в мелкостях одних и «блекоте»” (Лицо и маска Михаила Зощенко. С. 137).

Как видим, проницательный критик, Воронский ощущает, что пресловутый сказ Зощенко не просто сатирический приём, что за этим может скрываться жизненная и идеологическая позиция автора.

Нет сомнения, что в сознании писателя безукоризненная языковая норма, о которой говорит Чуковский, существовала, как существовала она в сознании самого критика. Но вот в существовании её в сознании тех самых многочисленных зощенковских читателей и почитателей приходится сомневаться. Свидетельством этого является книга «Письма к писателю Мих. Зощенко» (именно так выглядит название на обложке книги, в отличие от традиционного с указанием имени автора в начале его), которую писатель издал в 1929 году. Книга, действительно, представляет собой воспроизведение нескольких десятков писем, полученных Зощенко от его читателей и снабжённых очень краткими и сдержанными по тону объяснениями и комментариями самого Зощенко. Сама же книга предварена небольшим предисловием-объяснением: “Последние два-три года я получаю от читателей довольно много писем.

Письма идут, главным образом, из провинции.

Меня запрашивают, как жить, как писать стихи и что читать. Мне предлагают сюжеты, критикуют меня, одобряют и поругивают.

Видимо, читатель меня воспринимает не совсем так, как критика.

Я решил опубликовать эти письма.

Я больше года сомневался, стоит ли мне это делать. Может, это не совсем этично. Может, наши молодые начинающие критики захотят уличить меня в низкой саморекламе. Может быть, наконец, это покажется обидным моим корреспондентам, и они перестанут мне писать. А я привык к этим письмам. И полюбил получать их.

Но я решил пострадать на этом деле. Пусть каждый думает, как умеет. Мне реклама не нужна. Корреспондентов я не обидел. Я скрыл их фамилии. Но я не могу и не имею права держать в своём письменном столе такой исключительный материал.

Я не хочу сказать, что в этой моей книге можно увидеть настоящее лицо читателя. Это не совсем так. Эти письма, главным образом, написаны особой категорией читателя. Это, по большей части, читатель, желающий влиться в «великую русскую литературу». Это сознательные граждане, которые задумались о жизни, о своей судьбе, о деньгах и о литературе.

Здесь, так сказать, дыхание нашей жизни.

Дыхание тех людей, которых мы, писатели, стараемся изобразить в так называемых «художественных» произведениях.

Здесь, в этой книге, можно видеть настоящую трагедию, незаурядный ум, наивное добродушие, жалкий лепет, глупость, энтузиазм, мещанство, жульничество и ужасающую неграмотность.

У меня не было, конечно, ни малейшего желания поиздеваться над неграмотностью моих читателей. Я не ради смеха собрал эту книгу. Я эту книгу собрал для того, чтобы показать подлинную и неприкрытую жизнь. Подлинных живых людей с их желаниями, вкусами, мыслями” (Письма к писателю. С. 5–6).

Некоторые из этих писем содержали образчики творчества этих читателей. В них, по мысли Зощенко, содержалось “дыхание нашей эпохи”, то есть именно то, что и требовал от писателя А.Воронский. Следовательно, эта книга и была со стороны Зощенко попыткой взглянуть на всё “с вершин эпохи”. Вот одно из читательских стихотворений:

Учитель Ленин
Я пишу о вас тов. Ленин.
Что ты родной отец мой,
Что ты дал большое знанье
И научил читать меня.

Я неграмотный мальчишка
До семнадцать лет ходил
И не знал я первой буквы
И не видел даже книг.

А теперь счастливый
Я читаю и пишу
И о вас товарищ Ленин
Я сочинения пишу.
(Письма к писателю. С. 30)

Это стихотворение Зощенко предварил следующими словами: “Пролетарская революция подняла целый и громадный пласт новых «неописуемых» людей. Эти люди до революции жили, как ходячие растения. А сейчас они, худо ли, хорошо — умеют писать и даже сочиняют стихи. И в этом самая большая и торжественная заслуга нашей эпохи.

Вот в чём у меня никогда не было сомнения!

В этих стихах есть энтузиазм” (Письма к писателю. С. 30).

Читая письма, полученные Зощенко, мы видим, что его корреспонденты совершенно не видят в его рассказах сатирического изображения простых людей, они воспринимают его как писателя, заговорившего их языком и выразившего их собственное мироощущение, их повседневные нужды и чаяния, показавшего их такую неказистую, но единственно данную им жизнь, тем более что никакой другой они никогда не знали, и поэтому воспринимают свою как единственно возможную и по мере сил стараются облегчить себе свой суровый и скудный быт. А это значит, что зощенковский сказ они воспринимали не как изображение отклонений от нормы, а именно как норму, то есть своя речь была для них не уродливым искажением “великого и могучего” русского языка, а самим этим языком. Сказ изменил свою функцию и из средства сатирического изображения превратился в изображение того языка, который стал после октября 1917 года господствующей речевой стихией в стране. Изменение сказового принципа заключалось в том, что теперь рассказчик как бы перестал дистанцироваться от автора рассказов, а слился с ним, отчего и возникал эффект душевной и духовной близости Зощенко и его читателей.

Таким образом, можно считать, что ранние рассказы были освоением речевой манеры, но ещё не созданием того художественного образа “нового человека”, ставшего хозяином жизни после октября 1917 года.

Создание такого образа стало художественным открытием писателя на следующем этапе его творчества, когда и были созданы рассказы, принёсшие Зощенко его неслыханную популярность. Это такие хрестоматийные произведения, как «Аристократка», «Нервные люди», «Баня» и другие. Этот формально-содержательный сдвиг в художественной системе Зощенко отметила в своей книге М.Чудакова: “Примерно с середины 1920-х годов в рассказах Зощенко появляется и совсем новая черта: в них вводится «автор» — писатель, литератор.

Это автор, неожиданным образом выступающий в форме сказа и вступающий с ним в разительное несоответствие. Тем самым традиционная роль сказа как характерной (главным образом устной) и чужой для автора речи подвергнута сильнейшему сомнению. На сказ возлагаются какие-то иные, новые, художественные задачи”. И далее: “Новизна <…> заключена в том, что условное прикрепление совершается через сказ — повествовательную форму, традиционно выполнявшую противоположную функцию — отделения «литературы» от «нелитературной» речи.

Сказ отрывается от своего естественного носителя, «на себе испытавшего жилищный кризис», друга «Васьки Бочкова» или «сочувственника», если пользоваться старым словом, Василия Ивановича Растопыркина. Рассказчик, сохранивший прежнюю языковую маску, отождествлён с «автором», литератором, заговорившим от первого лица: «Пущай читатель за свои деньги чувствует — я печатаю этот рассказ прямо с опасностью для здоровья» («Хороший знакомый»). Речевая граница между ними размывается композиционно-фабульными средствами; автор выдаёт голос рассказчика за свой собственный.

Это — главный результат эволюции рассказа Зощенко 20-х годов” (Чудакова. 1979. С. 61).

Следовательно, мир “уважаемых граждан”, мир персонажей Зощенко, который критика стремилась рассматривать как сатирическую, обличительную картину, предстал как неизбежный и закономерный итог событий октября 1917 года. И здесь возникает проблема соотношения героя-рассказчика и писателя с точки зрения их культурной принадлежности. Причислял ли себя Зощенко к той культуре, носителем которой представлен его герой, или противопоставлял ей, не так уж и важно, а важно то, что культура, которую герой представляет, изображена как господствующая. Не уродливое искажение традиционной русской культуры, которая явлена прежде всего в языке, а культура новая, которая отныне станет определять собой облик страны. Или, говоря словами М.Чудаковой: “широко охватывая речевую деятельность своего времени, проза Зощенко интерпретирует глубинные стороны современной ему культуры” (Чудакова. 1979. С. 65). В другой работе М.Чудакова писала об этом так: “…Перед литературой встала задача репрезентации только складывающегося, ещё не во всём объёме осмысленного социального порядка; что же касается культурной идентичности, то речь шла в первую очередь о демонтировании прежней идентичности, новая же была проблематичной, и можно говорить скорее о её поисках, чем о поддержании (эти поиски наиболее развёрнуто повёл с первых лет работы М.Зощенко)” (Чудакова. 2001. С. 294).

Вопрос в том, сознавал ли это Зощенко и как он к этому относился. О сознательном направлении его работы в этом отношении свидетельствуют его собственные признания в той же книге «Письма к писателю»: “Обычно думают, что я искажаю «прекрасный русский язык», что я ради смеха беру слова не в том значении, какое им отпущено жизнью, что я нарочно пишу ломаным языком для того, чтобы посмешить почтеннейшую публику.

Это не верно. Я почти ничего не искажаю. Я пишу на том языке, на котором сейчас говорит и думает улица.

Я сделал это (в маленьких рассказах) не ради курьёзов и не для того, чтобы точнее копировать нашу жизнь. Я сделал это, чтобы заполнить хотя бы временно тот колоссальный разрыв, который произошёл между литературой и улицей.

Я говорю — временно, так как я и в самом деле пишу так временно и пародийно.

А уж дело других (пролетарских) писателей в дальнейшем приблизить литературу к читателям, сделать её удобочитаемой и понятной массам.

И как бы судьба нашей страны ни обернулась, всё равно поправка на лёгкий «народный» язык уже будет. Уже никогда не будут писать и говорить тем невыносимым суконным интеллигентским языком, на котором многие ещё пишут, вернее дописывают. Дописывают так, как будто бы в стране ничего не случилось. Пишут так, как Леонид Андреев. Вот писатель, которого абсолютно нестерпимо сейчас читать!

А как говорит и думает улица, я, пожалуй, не ошибся. Это видно из этой моей книги, из этих писем, которые я ежедневно получаю” (Письма к писателю. С. 58).

Эту же свою заветную мысль Зощенко повторяет в статье «Литература должна быть народной»: “В нашей литературе слишком много внимания уделено «переживанию» и «перестройке» интеллигента и слишком мало «переживаниям» нового человека. У нас до сих пор идёт традиция прежней интеллигентской литературы, в которой, главным образом, предмет искусства — психологические переживания интеллигента. Надо разбить эту традицию потому, что нельзя писать так, как будто в стране ничего не случилось” (цит. по: Сарнов. С. 47).

Характерно, что в качестве примера невыносимого литературного языка Зощенко приводит творчество Леонида Андреева, писателя, который, пожалуй, в наибольшей степени выразил чувства и мысли русской интеллигенции в канун переворота 1917 года, что и принесло ему тогда небывалую популярность. Для нового читателя, считает Зощенко, Леонид Андреев и, следовательно, вся тогдашняя литература чужда и неприемлема. Таким образом, с точки зрения Зощенко, получается, что рождённый революцией “новый человек” отнюдь не является наследником традиционной русской культуры с её гуманистическими принципами, отражёнными в литературе, бывшей по сути интеллигентской и отвергнутой “уважаемыми гражданами”, точнее, даже не отвергнутой, а попросту неизвестной. Между прочим, очень тонко почувствовал это такой авторитетный представитель традиционной культуры и литературы, как В.Ходасевич, который, живя в эмиграции, посвятил творчеству Зощенко статью, где, разбирая речевой мир новой жизни в России, отметил его словесное богатство, но совершенно определённого рода: “Богатство словаря, как известно, соответствует разработанности понятий, навыку в обращении с ними. Для понятия «красть», «воровать» нашёл я у Зощенки (Так. — Э.Б.) богатейшую россыпь глагольных терминов: украли, унесли, спёрли, слимонили, разворовали, утащили, стащили, вытащили, стибрили, сбондили, слямзили, свистнули, стырили” (Лицо и маска Михаила Зощенко. С. 143). Не думаю, что Ходасевич предполагал, что прежде в русском языке не было богатого синонимического ряда для выражения этого понятия, но здесь он говорит о навыке в обращении с этим понятием, которое предстаёт как одно из определяющих той жизни, которая возникла в России после октября 1917 года. Правда, вывод, который делает ниже Ходасевич в связи с анализом одного из рассказов писателя, едва ли сделал бы сам Зощенко: “Тут призадумался Зощенко: взяло его сомнение, стоит ли «освещать», «клопам на смех», ту неимоверную внутреннюю и материальную «бедность», в которой живут «уважаемые граждане» советской России” (Лицо и маска Михаила Зощенко. С. 145). Насчёт материальной бедности возразить нечего, а вот насчёт бедности внутренней своеобразным теоретическим возражением Зощенко на подобные мысли и была книга «Письма к писателю». По словам Б.Сарнова, “так называемый язык Зощенко зафиксировал процесс возникновения и становления новой русской нации” (Сарнов. С. 131), которая отнюдь не являлась наследницей прежней культуры, да и не желала её наследовать. Она создавала свою культуру, отрицающую “интеллигентские” ценности культуры традиционной.

Вопросы и задания

1. Прочтите рассказ «Столичная штучка». Какую художественную роль играют в рассказе попытки Михайлы Боброва толковать слова товарища Ведерникова?

2. Исследователь В.С. Баевский писал о рассказах Зощенко:

“Что-то в нём было от Гоголя: часто при виде трудной жизни России смех его становится горьким, а его маленький человек кажется потомком Акакия Акакиевича Башмачкина из «Шинели»; что-то от Чехова, из пёстрых рассказов которого складывалась огромная, весёлая и печальная картина современной ему России”. Найдите среди произведений Зощенко такие, которые подтверждали или опровергали бы эту точку зрения.

3. Предложите учащимся в каком-либо из рассказов Зощенко (например, «Нервные люди») заменить вульгаризмы и просторечия на слова и выражения стилистически нейтральные и определить, какую художественную функцию выполняют стилистически окрашенные языковые средства.

Список литературы

Зощенко Михаил. Собр. соч.: В 3 т. М., 1994.

Зощенко Михаил. Письма к писателю. Л., 1929.

Михаил Зощенко в воспоминаниях современников. М., 1981.

Вольпе Цезарь. Книга о Зощенко // Вольпе Цезарь. Искусство непохожести. М., 1991.

Лицо и маска Михаила Зощенко. М., 1994.

Сарнов Бенедикт. Пришествие капитана Лебядкина. (Случай Зощенко). М., 1993.

Соколов Б.В. Сталин, Булгаков, Мейерхольд… Культура под сенью великого кормчего. М., 2004.

Старков А. Михаил Зощенко. Судьба художника. М., 1980.

Томашевский Ю.В. “Литература — производство опасное…” // М.Зощенко: жизнь, творчество, судьба. М., 2004.

Файман Григорий. Уголовная история советской литературы и театра. М., 2003.

Чудакова М. Литература советского прошлого // Избранные работы. М., 2001. Т. 1.

Чудакова М.О. Поэтика Михаила Зощенко. М., 1979.

---

КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА № 2

Для слушателей курсов повышения квалификации
«Новая историческая действительность и “новый человек”
и их отражение в русской литературе 20–30-х годов ХХ века»

Уважаемые слушатели курсов повышения квалификации!

Контрольная работа № 2 представляет собой перечень вопросов и заданий. Эта работа подготовлена по материалам четвёртой и пятой лекций. Оценка контрольной работы будет производиться по системе “зачёт/незачёт”. Для того чтобы работа была зачтена, необходимо правильно ответить не менее чем на 2 вопроса.

Выполненную контрольную работу, пожалуйста, отправьте в адрес Педагогического университета «Первое сентября» не позднее 15 декабря. Пожалуйста, используйте присланные вам почтовые этикетки, а в конверт вложите данный бланк или его ксерокопию.

Если у вас имеются вопросы по этой работе или по курсу в целом, пожалуйста, запишите их в поле «Комментарий». Вы получите ответы вместе с проверенной контрольной работой.

Фамилия*:

Имя*:

Отчество*:

Идентификатор*: (указан в Вашей персональной карточке).

Задания

1. Что роднит психологию героя рассказа М.Зощенко «Теория Вестингауза» Володьки Бокова и персонажа повести М.Булгакова «Собачье сердце» Шарикова?

2. В чём новизна изображения “маленького человека” в этих произведениях по сравнению с литературой XIX века? Аргументируйте свой ответ несколькими примерами.

3. В чём, по вашему мнению, заключается различие в оценке результатов переворота 1917 года со стороны М.Булгакова и М.Зощенко, в чём разница их культурных и общественно-политических позиций?

4. Составьте план урока (уроков) по теме «Новая действительность и “новый человек” в изображении М.Булгакова и М.Зощенко».

Комментарии

___________________________________________________

___________________________________________________

___________________________________________________

___________________________________________________

___________________________________________________

___________________________________________________