ПАНТЕОН

Галина ПЕТРОВА

---

Петрова Галина Валентиновна (1970) — кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы Новгородского государственного университета им. Ярослава Мудрого.

Иннокентий Анненский: пафос творчества

Тайна? Но ей довольно места и на острие твоего пера.

Да как бы и там ещё ей не пришлось иногда делиться с Иронией, Тайне. Далеко с портала чёткие мерещатся мне и слова: “Аполлон улыбается не гордости мастера, а рвению ученика”. (И.Анненский)

Творчество Иннокентия Анненского до сих пор остаётся одним из загадочных явлений в русской литературе рубежа XIX-XX веков. Эта “загадка” Анненского, как и его “непонятость” эпохой, во многом предопределены уникальностью творческой биографии поэта. Анненский родился 20 августа 1855 года и фактом своего рождения принадлежит второй половине XIX века, являясь современником А.П. Чехова, В.Г. Короленко, В.М. Гаршина, С.Я. Надсона. Однако творческий дебют Анненского, если не считать прошедших практически не замеченными публикаций лирических трагедий «Меланиппа-философ» и «Царь Иксион», соответственно в 1901 и 1902 годах, состоялся только в 1904 году, когда поэт в возрасте 49 лет на собственные средства издал свою первую и единственную прижизненную книгу стихов «Тихие песни», состоящую из 53 оригинальных стихотворений и приложения - стихотворных переводов французских поэтов - “парнасцев и проклятых” - Ш.Бодлера, Ш.Леконта де Лиля, П.Верлена, С.Прюдома, А.Рембо, С.Малларме, Ш.Кро, М.Роллина, Т.Корбьера, Ф.Жамма. Таким образом, Анненский оказался поэтом, принадлежащим одновременно двум культурным эпохам: уходящему XIX столетию и вступающему в силу XX веку.

При этом на протяжении почти всей жизни Анненский-поэт находился почти вне поля зрения литературных кругов. Современники больше знали Анненского — педагога, критика русской литературы, филолога, переводчика. Так, В.В. Гофман даже в 1909 году, когда уже увидели свет три его лирические трагедии, книга стихов «Тихие песни», когда поэт уже периодически выступал с небольшими подборками своих стихотворений в литературном приложении к газете «Слово», в журналах «Перевал» и «Трудовой путь», в альманахе «Белый камень», в письме к А.А. Шемшурину писал: “Вчера был в Царском Селе у Анненского (один из редакторов «Аполлона»): очень интересный старик — какой-то спесивый, важный и учёности действительно изумительной и, даже примеряя к собственным возможностям, непостижимой. Однако не без некоторых слабостей. Вы его знаете — он перевёл всего Еврипида и написал ряд критических исследований”¹. Как видно, и для автора письма, и для его корреспондента имя Анненского практически не связывается с поэтическим творчеством. В свою очередь, можно вспомнить и известное признание М.Волошина, утверждавшего: “Для меня здесь (в Анненском. — Г.П.) было около десятка различных лиц друг с другом не схожих ни своими интересами, ни возрастом, ни характером деятельности, ни общественным положением”².

При этом чуть позже творческое наследие Анненского, плод труда “тихого” и “систематического”³, окажется востребованным целой плеядой молодых поэтов и критиков. Так, С.Городецкий в статье «Формотворчество», отмечая появление в 10-х годах XX века новых тенденций в развитии русской поэзии, “взрывающих” символистское мифотворчество, одним из первых связал их с именем Анненского и его посмертно изданной книгой стихов «Кипарисовый ларец». “Наверное, «Кипарисовый ларец» откроет нам новые изломы формотворчества...” — писал Городецкий. В 1914 году Евгений Архипов издал первую библиографическую работу по творчеству Анненского, в которой назвал его “Светлым Учителем, Поэтом и русским Еврипидом”. А в 1916 году В.М. Жирмунский в рецензии на сборник стихов Георгия Адамовича «Облака» возвёл поэтический метод поэта, как, впрочем, и всех гиперборейцев, “преодолевших символизм”, к Анненскому, назвав последнего их учителем. Уже стало широко известно, что учителем признавали Анненского и Гумилёв, и Ахматова, которая утверждала, что “дело Анненского ожило со страшной силой в следующем поколении”, называя при этом Б.Пастернака, В.Хлебникова, В.Маяковского, О.Мандельштама⁴. В рассуждениях Ахматовой далеко не случайно появились имена поэтов, не только исторически связанных с акмеизмом, в разговоре о котором уже привычны упоминания имени Анненского, но и поэтов футуристического толка, поскольку некоторые из них и сами признавали особую роль, которую сыграло творческое наследие Анненского в становлении их эстетики и поэтики. Так, в 1914 году в альманахе интуитивной критики и поэзии «Очарованный странник», выпускаемом издательством эгофутуристов, была опубликована статья Д.Крючкова «Критик-интуист (Иннокентий Анненский)», проникнутая “благоговейным преклонением” перед автором «Кипарисового ларца». Более того, слова Анненского из статьи «Бальмонт-лирик»: “Мы слишком привыкли смотреть на слово сверху вниз, как на нечто бесцветно-служилое, точно бы это была какая-нибудь стенография или эсперанто, а не эстетически ценное явление из области древнейшего и тончайшего из искусств, где живут мировые типы со всей красотой их эмоционального и живописного выражения”⁵ — Д.Крючков рассмотрел как органично вписывающиеся в “футуристическую эру” и сопроводил их следующим комментарием: “Не вчера ли это написано, — быть может, это в защиту самовитого слова Николай Бурлюк или кто-нибудь из народившихся «всяков» ратоборствует?” В свою очередь, и другой эгофутурист Виктор Ховин источником своей интуитивной критики, которая, по его мнению, должна прийти на смену истории литературы, называл критику Анненского⁶.

В своё время А.В. Фёдоров, автор единственной монографии о творчестве Анненского, завершая свой разбор наследия поэта, отмечал: “Вопрос о той роли, которую для дальнейшей истории русской и русской советской поэзии сыграло искусство Анненского, в сущности, почти не освещён, но вопрос этот весьма реален”. Таким же “реальным” и неосвещённым он остаётся и поныне и будет оставаться до тех пор, пока не произойдёт действительное признание и раскрытие “страшной силы” небольшого по объёму творческого наследия поэта.

Л.Я. Гинзбург, пытаясь объяснить популярность Анненского в 10-х годах XX столетия, отмечала: “Постсимволистской поэзии понадобился тогда Анненский с его психологизмом и новым пониманием позиции поэта”, когда потребовалось “преодолеть символистское развеществление”⁷. При всей авторитетности мнение Л.Я. Гинзбург на сегодняшний день не может быть признано исчерпывающим, да и в самих её рассуждениях обнаруживается некоторое противоречие. Раскрывая содержание “новой позиции поэта” у Анненского, Л.Я. Гинзбург утверждала, что сквозь его лирику “проходит человек с надорванной волей и развитой рефлексией — тем самым преемник фаланги «лишних людей» и современник чеховского интеллигента, не приспособленного ни к борьбе, ни к созданию личного благополучия”⁸, что в его лирике речь идёт о “сознании, раздавленном будничной неподвижностью”⁹. При этом О.Э. Мандельштам, ярчайший представитель этой самой “постсимволистской поэзии”, которой “понадобился” Анненский, называл свою эпоху “героической эрой”, наступившей в жизни слова, и не только вспоминал об “уроках творчества Анненского”, но и его самого считал представителем “эллинизма героического, филологии воинствующей”¹⁰. В этой связи более убедительным нам представляется мнение В.В. Мусатова, утверждающего, что Анненский, выработав особую позицию творческой личности, воплотил в своей лирике и особый принцип героического и “наметил пути развенчания «романтической оппозиции по отношению к истории»”, таким образом, в чём-то предвосхитив формирование принципов историзма, объективизма и драматизма, которые были осуществлены в границах уникальных лирических систем Мандельштама, Ахматовой, Пастернака.

Осознание своего поэтического предназначения придёт к Анненскому не сразу. Изначально в его жизни наметилось, как он сам определял, два русла — “педагогическое и литературное” (КО, 447), но где-то подспудно на протяжении учёбы в университете, преподавания в гимназиях, во время занятий переводами трагедий Еврипида и выступлений в различных журналах с научными рецензиями происходило становление и формирование крупного поэта, чьи художественные открытия обозначат новые перспективы в поэзии XX века.

Исследователи творчества Анненского уже не раз отмечали, что его поэтическая система имела противоречивые и сложные основания. Но ещё В.Александров, откликнувшийся на первое серьёзное издание поэтического наследия Анненского в советскую эпоху в большой серии «Библиотеки поэта» в 1937 году, заметил, что без понимания общественного распада и идейного кризиса 70–80-х годов XIX века, “мы не поймём и поэзии Анненского”. Нравственно-интеллектуальная атмосфера последних трёх десятилетий XIX века действительно оказалась важнейшим фактором, повлиявшим на формирование художественного сознания Анненского.

Своеобразным комментарием к этому стихотворению, конечно, не исчерпывающим всего его содержания, могут выступить строки из статьи С.Каминского «Пессимизм как философская доктрина», опубликованной в журнале «Наблюдатель» в 1885 году: “Словом, любовь <...> чуждое нам, не наше дело. Нам принадлежит в ней только мучительная тоска и жажда отделаться от последней, слиться в одно с любимым существом и обнять в лице его абсолютное, всю вселенную. Но как только объятие совершилось, завеса тотчас же падает с наших глаз, и мы уже не сомневаемся в том, что не всю вселенную держим в руках, а такое же томящееся одиночеством существо, как и мы сами, и при том даже от него остаёмся обособленными, каждый со своей индивидуальностью, как было раньше <...> пессимисты, без сомнения, вполне верно подметили психологическую основу любви в тоске индивидуального существования и стремлении пополнить себя, расширить пределы своей личности”¹¹.

Одной из составляющих творческой личности Анненского стал психологический комплекс, сформированный быстрым усвоением на русской почве в 70–80-е годы XIX столетия “философии пессимизма”. Об этом свидетельствуют воспоминания П.П. Митрофанова, близко знавшего поэта: “Чтобы не погибнуть и иметь возможность жить, то есть думать и чувствовать, необходимо другое — сострадание к человеку, мука за брата своего. Анненский исповедовал эту мысль тайно в кругу друзей и явно в своих произведениях. Он выработал себе по этому поводу целую мистическую теорию: мир заключает в себе лишь известную сумму зла, и страдающие должны радоваться, если свалится на них лихая беда или лютая болезнь, они тем облегчают бытие всего человечества”. Как всё это оказывается близко альтруизму 70-х годов, который оказался следствием “острого религиозно-моралистического возбуждения”¹², пережитого русским обществом во второй половине XIX века.

Причём Анненский и в «Автобиографии», и в статье «Умирающий Тургенев. Клара Милич» особо отметит свою личную причастность к исторической судьбе поколения 1870-х годов. Феномен этого поколения состоял в изначальной внутренней противоречивости черт, ему присущих. С одной стороны, острое болезненное переживание уже начавшегося разложения народничества, разочарования и “хандра”, утрата ощущения цельности и смысла жизни, пессимистические настроения и интерес к мистике, бессознательным движениям человеческой души, с другой — отчаянная борьба за идеал активной, героизированной личности и новые драматические поиски единства и ценности бытия. Именно на долю поколения Анненского выпало переживание процесса “расшатывания”, “сдвига” в веками складывающейся системе ценностей, который в 90-е годы завершится их “переоценкой”.

В ранних поэтических произведениях Анненского, которые дошли до нас в очень небольшом количестве, поскольку в 1908 году Анненский сжёг свой архив, а ни одно из ранних произведений так и не было опубликовано им при жизни, рельефно проступают психологические черты человека “конца века”: “отравленность“, как говорил сам поэт, “Эдгаром По и его французским переводчиком” (имеется в виду Ш.Бодлер; КО, 39), отзвуки шопенгауэровской философии (стихотворение «Nocturno»), религиозные сомнения и размышления (поэма «Магдалина»).

Чтобы воссоздать атмосферу, породившую феномен Анненского, обратимся к рассуждениям Г.Флоровского, который, осмысляя особенности развития русского общественного сознания в конце XIX века, писал: “Расходятся и вновь сталкиваются два настроения: историзм и морализм <...> Остро проявляется историческая любознательность, историческое чутьё и внимание, любовь и умение возвращаться сочувственным воображением в прошедшие века. Эта новая чуткость сочетается нередко с <...> философским проникновением в историю... <...> Но в те же годы начинается и какой-то неудержимый рецидив «отвлечённого морализма». И в нём историческая нечуткость и даже прямое нечувствие скрещивается с пафосом безусловного долженствования <...> Здесь были свои приобретения. Повысилась нравственная восприимчивость, иногда слишком нервная и болезненная. Усилилась личная заинтересованность в религиозной проблематике. Но с этим нераздельны и опасности. И всего сложнее опасность психологизма: точно уход с бурных просторов объективной действительности в некую теплицу чувствительного сердца”¹³. Сознание раннего Анненского не чуждо этих настроений. Ещё в начале 70-х годов, по собственному признанию, он “бредит религиозным жанром Мурильо” (КО, 495) (курсив наш. — Г.П.), результатом чего становится написание нескольких стихотворений на сюжеты картин Мурильо («Канцоны на посещение Эрмитажа») и поэмы «Магдалина», текст которой насквозь пронизан “религиозно-моралистическим возбуждением”. А в 1875 году, с поступлением в Петербургский университет на историко-филологический факультет, у Анненского остро проявляются “историческая любознательность, историческое чутьё и внимание, любовь и умение возвращаться сочувственным воображением в прошедшие века”. В автобиографическом разделе «Критико-биографического словаря русских писателей и учёных» С.А. Венгеров, ссылаясь на сведения, полученные, по всей вероятности, от самого Анненского, писал о нём: “С тех пор как себя помнит, любил заниматься историей и словесностью и чувствовал антипатию ко всему элементарному и банально-ясному”¹⁴ (курсив наш. — Г.П.). “Историзм” как одна из составляющих общественно-интеллектуального настроения второй половины XIX века по-своему отозвался на всех видах деятельности Анненского. В период учёбы в университете определяется его интерес к проблемам исторического развития культуры, искусства, языка. Поэт признавался: “В университете — как отрезало со стихами. Я влюбился в филологию и ничего не писал кроме диссертаций” (КО, 494). Причём в научной деятельности Анненский всегда будет отдавать приоритет методу сравнительно-исторического анализа и исследованию генезиса того или иного явления культуры или искусства¹⁵. На “историко-генетическую основу” должно, по мнению Анненского, опираться и школьное изучение явлений словесности. Сама творческая деятельность, в частности поэтическая, по его мнению, неотделима от истории. Так, ещё в 1899 году он выскажет мысль о том, что литература не просто связана с историей, а ей подчинена. При этом Анненский прекрасно понимал “опасности”, к которым неизбежно ведёт конфликт “историзма” и “отвлечённого морализма”. Об этом уже в конце жизни, выступая в Обществе ревнителей художественного слова с докладом «Поэтические формы современной чувствительности», он скажет: “Жизнь усложнилась, темп её сделался быстрый. Литературные, как и другие задержки, действуют болезненно, вызывают скуку, истерию <...> Отсюда самое искание веры приобретает какой-то публичный, ораторский, почти декламационный характер. Отсюда этот цинизм, который так любит философское обличье, громкие исповеди, истерики...”¹⁶

Поэтический кризис последних десятилетий XIX века Анненский непосредственно связывал с “уходом” творчества в “теплицу чувствительного сердца”, по этому поводу в 1898 году он говорил: “Дети поколения, в котором болезненная чувствительность воспиталась на Фете, Алекс. Толстом и Апухтине <...> не смогут непосредственно чувствовать Пушкинский мир <...> речь кажется им условной”¹⁷. Пренебрежение объективностью, по его мнению, приводит к тому, что “красота слов” оказывается поставлена на службу художнику, что, в свою очередь, делает поэзию наполненной “тяжёлыми, пошлыми мифологическими метафорами, ставшими условными формами”¹⁸. Драматические поиски разрешения конфликта между “историзмом” в восприятии жизни и творчества и “пафосом долженствования”, сопряжённые со стремлением обновить поэтический язык, “освободить” его от “условных форм”, становятся отправной точкой в развитии эстетики и поэтической системы Анненского. Сам поэт об этом сказал так: “...Я беспокойно и почти безнадёжно ищу оправдания для того, что мне кажется справедливым и прекрасным” (КО, 457; курсив наш. — Г.П.).

Анненский разделял многие общие тенденции литературного процесса конца XIX — начала XX века. И ему было свойственно повышенное внимание к “священным” (как он сам их называл) вопросам эстетики как самостоятельной сферы жизни, существующей по своим законам, к которой не применимы этические запросы. Проповедовал он и отказ от идеи поэта, подчиняющего творчество социально-общественным проблемам своего времени. Вспомним хотя бы его слова из статьи «Бальмонт-лирик», в которых явно чувствуется момент эстетического если не бунта, то протеста: “В области эстетической <...> и оправдывать в сущности нечего, потому что творчество аморально, и лишь в том случае, когда искусство приспособляется к целям воспитательным или иным этическим, оно руководится чуждым природе его критерием <...> Морализуйте над Свидригайловым сколько душе угодно, черпайте из его изображения какие хотите уроки, стройте на нём любую теорию, но что бы осталось от этого, может быть, глубочайшего из эстетических замыслов Достоевского, если бы поэт переводил его в слова на основании этических критериев и для морального освещения человеческой души, а не в силу чистого эстетизма, оправданного гением?” (КО, 111). Но при этом нельзя не отметить, что повышенная нравственная чуткость и восприимчивость останутся навсегда определяющими чертами и творческого, не только человеческого, облика поэта. Да никогда и не разводил Анненский творческое и человеческое в своих размышлениях об искусстве, как никогда он не был склонен искать, подобно символистам, метафизической сущности мира и поэзии и возводить творчество к разного рода религиозно-философским системам. “Творческая работа, — как писал Анненский, — психологический процесс, ещё не объяснённый” (КО, 244). Поэтому в любой деятельности, будь это оригинальное поэтическое творчество, критика или перевод, он всегда будет ценить момент “психологической правды”. Неслучайно в рецензии на перевод трагедии Еврипида «Ипполит», сделанный Мережковским, он критически отзывался о “модернизировании <...> с чертами античного миросозерцания”, которое, по его мнению, предпринял переводчик и которое “уничтожает и психологическую правду” (курсив наш. — Г.П.). Не уходить от психологии, очищая её авгиевы конюшни “музыкой, вольной и плавной”, как об этом писал А.Белый¹⁹, а преодолевать “опасности психологизма” изнутри его, “дерзким и мужественным” самоанализом освещая самые тёмные уголки бесконечно разнообразной и постоянно изменчивой человеческой души, — вот, пожалуй, первоначальный пафос, пронизывающий всё творчество Анненского.

Примечания

1 ОР РГБ. Ф. 336. Шемшурины. Картон 2. Ед. хр. 13. Гофман Виктор Викторович. Письма к Шемшурину Андрею Акимовичу.

2 Волошин М. Путник по вселенным. М., 1990. С. 190.

3 РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 168. «Поэтические формы современной чувствительности». Черновой набросок статьи. Л. 1.

4 Ахматова А. Соч.: В 2 т. М., 1986. Т. 2. С. 202.

5 Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 93. Далее по тексту (КО), с указанием страницы.

6 Ховин В. Футуризм и война // Очарованный странник. Альманах зимний. 1915. № 6. С. 5–9.

7 Гинзбург Л.Я. О лирике. Л., 1964. С. 342.

8 Гинзбург Л.Я. О лирике. М., 1997. С. 296. Эта мысль Л.Я. Гинзбург восходит ещё к первым откликам на поэзию И.Ф. Анненского, в частности, к работе Вяч. Иванова «О поэзии Иннокентия Анненского», где отмечалось, что в лирике Анненского переживается “трагизм прикованного к земной пыли, изнемогающего в своей эмпирической ограниченности «бескрылого духа, полонённого землёй»”, что здесь “уединённое сознание допевает <...> свою тоску...” (Аполлон. 1910. № 4. С. 17, 24). Мнение Л.Я. Гинзбург, в свою очередь, надолго предопределило подход к изучению лирики Анненского в истории литературы и до сих пор имеет своих последователей. Например, А.Кушнер в одной из последних своих работ об Анненском пишет: “Человек Анненского так же, как чеховский герой, не знает окончательных ответов...” Однако в последнее время эта точка зрения уже не раз подвергалась и сомнению. Так, полемизируя с Л.Я. Гинзбург, В.В. Мусатов справедливо замечает: “По своему строю, смысловой направленности, по этике лирика Анненского представляла собою нечто прямо противоположное чеховскому творчеству. А лирический герой его не имел ничего общего с чеховскими интеллигентами. Параллель «Анненский — Чехов» <...> одно из наиболее досадных недоразумений”.

9 Там же. С. 317.

10 Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. М., 1991. Т. 2. С. 25, 252.

11 Каминский С. Пессимизм как философская доктрина // Наблюдатель. 1885. Ноябрь. С. 124–125.

12 Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 401.

13 Флоровский Г., прот. Указ. соч. С. 450.

14 Венгеров С.А. Критико-биографический словарь русских писателей и учёных (Ист.-лит. сб.). СПБ., 1897–1904. Т. 6. С. 341.

15 По этому поводу Анненский писал: “Завоевания сравнительного метода с каждым шагом становятся неоспоримее и прочнее...”; или: “Сравнительный метод — один из самых широких и важных научных методов...” А в 1905 году в письмах к А.Веселовскому он признавался: “...Вопросы сравнительной поэтики мне, по некоторым обстоятельствам, теперь особенно интересны...”

16 РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 168. «Поэтические формы современной чувствительности». Черновой набросок статьи. Л. 1.

17 РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 14. Записная книжка (1898). Л. 60.

18 Там же. Л. 32–33.

19 Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 196–197.