ПАНТЕОН

Андрей БИТОВ

---

Мой дедушка Чехов и прадедушка Пушкин.

Автобиография

БИТОВ Андрей Георгиевич (1937) — крупнейший современный русский прозаик; кинодраматург; лауреат многих литературных премий. Президент Русского ПЕН-клуба.

Я родился в ...

Чехов «Моя жизнь»

Было подано шампанское.

NN у смертного одра Чехова

В хрестоматийном рассказе «Ванька Жуков» мальчишка-подмастерье, жалуясь на жизнь так, что у читателя душа переворачивается, надписывает адрес на конверте: “На деревню, Дедушке” — и бросает письмо в ящик.

Автор этого рассказа высказался незадолго до смерти так: “Меня будут читать ещё каких-нибудь пятьдесят лет, а потом забудут”. Но даже Чехов, с его проницательностью, не представлял, какие это будут пятьдесят лет! 1904–1954… Сами перечислите исторические события.

Сталина уже больше полувека нет.

И вот мы всё ещё читаем и ставим Чехова. Весь мир! Такого, казалось бы, только русского. Не иначе как жалуемся ему: вот какие мы! Дорогой Антон Палыч… мы невиноватые! Это всё они… Надписываем конверт, как Айболиту: “Доктору Чехову”.

С другой стороны, всего сто лет прошло…

Приснился сон. Якобы я читаю в газете текст моего выдающегося коллеги В.А., который, по мере чтения, оказывается ничем иным как его биографией, и я в полном восторге — так это честно и просто написано: про самого себя. Ничего не сочинено.

Восхищение убивает зависть. Теперь мне оставалось завидовать только тому, что В.А. по образованию врач. Чехов был врач. К тому же оба Обезьяны. Нынче год Обезьяны. Их год. Нынче же столетие без Чехова. Наш год.

Попробую выкрасть у В.А. хоть что-нибудь: например, интонацию не написанной им автобиографии.

1

И сразу же ошибка.

Обезьяна ещё не победила Козу.

Антон Павлович Чехов родился 29 января 1860 года, то есть ещё в год Козы, а не в год Обезьяны, хотя и на самой его границе, то есть в самый что ни на есть пушкинский год, через шестьдесят лет, когда восточный год полностью повторяется не только по зверю, но и по стихии, — год Металлической Обезьяны. Раз в шестьдесят лет такая напасть. То Пушкин, то Чехов… К тому же родился он в день смерти Пушкина. Не счесть ли, не задумываясь, это знаком?

По своей поэтике Чехов кажется максимально не близким Пушкину. Что же их так сближает в моём сознании? Настолько, что не только до Пушкина и после Чехова, как XVIII век и XX век… а будто между ними ничего не было, ни Толстого, ни Достоевского.

А именно: вдруг Пушкин и — сразу Чехов.

По возрасту Пушкин мог бы быть дедушкой Чехова, как Чехов — моим.

Попробую разобраться в том, что их ещё сближает.

2

Для начала: не пройденная Россией до конца эпоха Просвещения, XVIII век. Медной Бабушки (Екатерины II) не хватило ни отроку Пушкину, ни дедушке Чехову.

Памятники — моя слабость.

В Петербурге, бывшем в пору и того и другого столицей Российской империи, есть три великих конных памятника: Петру I, Александру I и Александру III.

Первый (Петру I) — знаменитый Медный всадник — тут справедливо, с точки зрения того же (тогда никому неведомого) восточного календаря, Лошадь опирается на Змею. “Не так ли ты, уздой железной, Россию вздёрнул на дыбы?..” (Пушкин).

Второй (Александру I как победителю Наполеона и гонителю Пушкина) примечателен только тем, что устоял на дыбах, то есть на двух ногах.

Третий (Александру III) — памятник работы Паоло Трубецкого, совсем замечательный, замечательный ещё и тем, что стоит он наконец уверенно, на всех четырёх точках, на нём плотно сидит плотный царь, никого не соблазняя символикой, оттого никем, кроме Василия Розанова, не понятый, невзлюбленный, прозванный чернью “комодом”. “Конь упёрся, — писал Василий Розанов, — как перед обрывом, дальше пропасть. Россия не хочет двигаться дальше”. Россия не хочет… Памятник был свергнут в революцию 1917 года с особой злобой, потому что очень прочно стоял (он спасался на задворках Русского музея). Россия захотела четвёртого всадника — Ленина.

Так вот, если Медный всадник давно уже больше памятник Пушкину, чем Петру Великому, то “комод” давно уже больше памятник Чехову, чем Александру.

Такова всепобеждающая роль великой русской литературы — в ироническом и неироническом смысле — только она и остаётся. История утопает в нашем бесконечном пространстве и только в литературе сходится в узелок.

Так Александр III, прихлёбывая тайком из-за голенища, пытался править тихо и нормально. Не забудем, что, когда отменили крепостное рабство в России, Антону Чехову был год от роду, а когда убили Освободителя — двадцать один. Те двадцать ещё лет его жизни, что подарили нам последнего великого писателя XIX века, закончились поражением в Японской войне и его смертью. Ещё и потому он мне дедушка, что мой дед был на год старше Чехова. И когда я написал в каком-то тексте, недоумевая по тому поводу, что столетие отмены крепостного права никак у нас не было отмечено в 1961 году: “Я родился, когда советской власти ещё не было двадцати лет, зато мой дед родился ещё при крепостном праве”, — то фраза эта была, безусловно, удалена цензурой: не могла быть советская власть такой молодой, а я таким старым. И крепостное право не могло быть ещё так недавно. Тем более что советская власть его вводила, а не отменяла. Какое крепостное право, когда у нас человек в космосе!

Между тем дедушка Чехова был ещё крепостным рабом.

Действительно, какая тут может быть история! Как тут не запить…

Я на мир взираю из-под столика:
Век двадцатый — век необычайный!
Чем столетье лучше для историка,
Тем для современника — печальней.
(Николай Глазков, 1961)

3

Я уже перепеваю себя. Недавно написал фразу, которую уже никто не вычеркнул: “Я родился всего лишь через сто лет после жизни Пушкина”.

Действительно, всё слишком недавно. Русская литература прошла своё великое развитие, от Пушкина и Гоголя до Чехова и Блока, тоже за каких-то сто лет.

Так называемый золотой век русской литературы — Пушкин, Лермонтов, Гоголь — даже не обсуждается, как первая брачная ночь: так это было давно, так это заслонено массивами Толстого и Достоевского. Однако дух “золотого века” никто не усвоил — его только присвоили (как присваивали, не вникая в омонимическую каверзу языка, звание Героя Советского Союза в недавние времена). У Пушкина присвоили язык, употребляя как попало, старательно, самого Пушкина не понимая. Лермонтов — другое дело. Всё написанное Лермонтовым до смерти Пушкина — старательное ученичество, вплоть до переписывания. В хрестоматийном стихотворении «На смерть поэта» Лермонтов делает свой первый полный вдох. “Что ж, веселитесь! Он мучений последних вынести не мог…” — такой степени восчувствования другого человека в русской поэзии больше нет. Так не мог написать даже Пушкин. После Пушкина Лермонтов пишет только так, как не мог написать Пушкин. Реанимация уста в уста. Лермонтов понял, какой крест нёс на себе Пушкин, и принял на себя весь вес. Через четыре с половиной года он не захотел больше и тоже подставил себя под пулю. Ему как боевому офицеру такая возможность была наиболее привычна.

И русская литература продолжила самоубийственный путь Лермонтова, а не Пушкина.

И “шинель” оказалась Грушницкого, а не Гоголя.

Тот же Розанов первым писал по этому поводу к столетию Лермонтова в статье «Вечно печальная дуэль». Футурист Велемир Хлебников напророчил две великие войны на основании “возмездия за прерванное великое назначение”: 1814–1841 = 1914–1941. Русская литература продолжала преувеличивать свою роль, потеряла иммунитет и простудилась. Требовался врач.

Чехов не преувеличивал своей роли. Он знал диагноз.

Так вот что соединяет Пушкина и Чехова простым соединительным союзом “и”!

Цивилизованность! Цивилизованные люди!

В остальном русская литература гениально дика или дико гениальна. Лишь Пушкин и Чехов аккуратно обрамляют это роскошное варево жанров и стилей. У обоих не торчит ни проповедь, ни агрессия. Оба не спутали роль с назначением. Рыцарь чести и рыцарь стыда. Честь и стыд — рабочие инструменты личности. Отсутствие пафоса, патетики, обнажённой идеи — даже мысль утаена в столь ясном изложении, что может и мыслью не показаться, пока не вырастешь настолько, чтобы её воспринять.

Оттого про Пушкина надо нетерпеливо провозгласить, что он устарел (от Писарева до Маяковского, вплоть до сегодняшних поползновений), а про Чехова — что он нуден, сер, принижен и тому подобное (от его современников, через Ахматову, до Бродского). Чудо явления мирового культурного уровня в одном русском человеке (Пушкин) равносильно чуду явления цивилизованности в русском интеллигенте в первом поколении (Чехов).

Благородство и достоинство. Честь и стыд. Сиречь культура.

Типично русская пропасть между художественной культурой и цивилизацией была преодолена лишь в этих двух культурных героях.

4

Чехов — дальновиден.

Он был врач и не заблуждался на свой счёт. Это по нормам современной медицины он мог быть моим дедушкой: что такое человек в семьдесят семь лет? Сейчас даже (не чета Чехову) наши приличные русские писатели, отсидевшие и отвоевавшие, помирают за восемьдесят… Был бы такой Нобелевский лауреат Антон Чехов (он бы не отказался от неё, как Лев Толстой; он и писать-то начал от одной лишь нужды, чтобы помочь бедствующей семье), как бы обошлась с ним советская власть?!

Но Чехов не дожил и до шестидесяти, а лишь до сорока четырёх. Будто поражения в Русско-японской войне не пережил — не захотел ни Первой мировой войны, ни революции, ни репрессий, ни эмиграции. Оставил всё это своим (не сильно младшим) коллегам — Бунину и Мережковскому, Горькому и Куприну. Обошёлся без реабилитации.

Меня всегда удивляло, как наш режим разрешал русскую литературу. Все диссидентские тексты не казались мне столь же для него разрушительными. Ответ оказался проще, чем я ожидал: проще было приучить неправильно её читать.

И советская власть не запретила, а опять же присвоила (как и всё остальное) дореволюционную литературу: из кого могла — сделала революционеров, из остальных — жертв и разоблачителей царского режима. Русские литературные герои стали такими чучелами людей, тенью своих замученных создателей: то убогими, то падшими, то верноподданными.

Галерея чеховских героев, сыгранных МХАТом, стала окончательно неприглядна и ещё состарила Чехова. И стал он такой “человек в футляре”, провинциальный докторишка, то есть пережил-таки революцию и принял её. Советское литературоведение теоретически смешало автора и героя; советская власть воздвигла всем классикам памятники, создав в прошлом такое чугунное политбюро русской литературы: Пушкин–Лермонтов–Гоголь, Гончаров–Тургенев–Толстой, Чехов–Блок и Горький как переходящее знамя. Достоевский был снова посажен в крепость (не иначе как за признание на Западе).

И стал Чехов как школьный портрет, как автор «Ваньки Жукова» и «Каштанки»: такой пожилой, положительный, небогатый… смотрит на нас добрым взглядом из-под пенсне.

А то, что он был молодой красавец, модник и бабник, любитель погулять (он привязывал себя к стулу, чтобы не сбежать от каторжного письменного стола), любитель приобретать недвижимость (дом в Москве, поместье в Мелихове, вилла в Ялте), уже не входило в имидж члена политбюро русской литературы, и когда я (не так давно) узнал, что он и ростом был под два метра, то испытал своего рода шок.

Пусть литературоведение далеко от идеи классифицировать писателей по росту, тогда я — близок. Скажем, Чехов, Маяковский и Набоков высокого роста… что в них ещё общего? Все они Гулливеры в Стране Советов: один не дожил, другой не выжил, третий пережил её в Германии, США и Швейцарии (где у нобелевского лауреата Чехова вполне могла бы быть вилла, как и у ненобелевского Набокова).

Что меня более Запада поразило на Западе? Популярность Чехова.

Там его были более способны прочесть в том смысле, в каком он писал: почему вырубается вишнёвый сад? что связывает по рукам дядю Ваню? почему не летает мёртвая чайка?

На Западе именно так не понимают русских: почему это они самих себя не понимают?

Слишком много о себе думают. И в том и в другом смысле.

5

Чехов — дальновидец.

Предвидел ли Чехов советскую власть? Вряд ли. Но чем станет ХХ век для России, он чувствовал кожей, как та японская рыбка, что предсказывает землетрясения.

Иначе зачем ему было отправляться в Японию сухопутным путём, зная свой диагноз (туберкулёз кишечника), жестоко маясь животом, через всю Сибирь, через весь Сахалин?

Чтобы, как он писал в письме кому-то, “пересчитать японских блядей”?..

На Японию как раз у него сил и не хватило.

Пересчитывать ему пришлось ссыльных.

Все силы у него ушли на путешествие по будущему ГУЛАГу. Он написал книгу «Остров Сахалин», которую, кроме специалистов, никто не прочитал, как и пушкинскую «Историю Пугачёва». Пушкина сочли историей, а Чехова — географией.

В России же эти два предмета неразделимы.

Можно углядеть и в этом пушкинский завет: Пушкин собирался в Китай с тайным намерением навестить в Сибири ссыльных друзей-декабристов.

В 2002 году мне выпал шанс повторить чеховский маршрут с одной принципиальной разницей: я не доехал до Сахалина, а долетел, — не месяц в пути, а несколько часов. И проехал я Сахалин навстречу Чехову — не с севера на юг, а с юга на север, и не на лошадях, а на вездеходе. Дорог не было, как и при Чехове. Лошадей не было. Я сидел в кабине с водителем, меня везли бережно, как яичко, и, однако, путешествие считалось экстремальным. Как же тогда квалифицировать чеховское путешествие?

Подвиг. Чехов бы никогда такого слова о себе не употребил.

Он очень ценил всякого трезвого, что-то делающего рационально человека. В сталинское время моим кумиром был великий русский путешественник Пржевальский, и мне было особенно приятно узнать, что некролог ему написал именно Чехов. Он знал, что почём в России: почём не доход, а вклад.

Ничего общего ни с Пржевальским, ни с Чеховым в моём путешествии не было, кроме безмерности родного пространства: проехать лишь один Сахалин на автомобиле заняло у меня неделю. Этот остров на отшибе, сам по себе, размером с нормальную страну: интересы японцев на этом острове легко понять. Именно их экспонатами заполнен местный краеведческий музей, именно там можно узнать кое-что и о коренных жителях.

Нивхи понравились мне больше всего; они были по-чеховски интеллигентны, эти язычники и охотники: не хотели изменять себе, вымирали и знали это. Среди кого им было жить?

Когда я достиг северной точки, города Александровска, где начал своё путешествие Чехов, то раскрыл наконец его книгу на первой странице.

Удивительно написана эта книга! Стиль отсутствия стиля, на который способен лишь стилист самой высокой пробы, придаёт книге великое достоинство. Я выглянул в окно: не просохшая со времён Чехова лужа разделяла гостиницу и вагончик пивнушки, куда входил утренний непохмелившийся человек, и я усматривал в его чертах черты дедушки-каторжанина, вместе с которым сходил на берег Чехов; разрушенный причал того времени всё ещё вдавался в море. О том, что это тот же причал, вам обязательно сообщат как об исторической достопримечательности.

Сахалин хранит о Чехове благодарную память: их посетил великий человек! Трогательные чеховские музеи стали ещё и музеями дореволюционного ГУЛАГа, совмещая в себе литературу с краеведением.

6

Вид из окна гостиницы в Александровске вызвал у меня в памяти картину несколько противоположную: на реку Коннектикут из окна аудитории Веслианского университета в Мидлтауне, где я должен был выступить с лекцией о чём угодно, и я не знал о чём.

Молодые здоровые американцы проходили русскую литературу. Я решил повторить один трюк, который уже раз опробовал с русскими студентами, а именно: анализ неизвестного текста. Я читал им текст и предлагал атрибутировать, вычислить автора. Условием было, чтобы студент честно выбывал из игры, если текст был ему уже известен, получив за свои знания зачёт. Как правило, никто не выбывал, потому что не знал, а не потому, что был честен. И они, так же честно, не могли ничего угадать. Тогда я раскрывал им секрет и предлагал ряд вопросов по тексту.

Выбрал я короткий рассказ «Студент», по признанию самого Чехова (не склонного к такого рода признаниям), самый его любимый. Рассказ о том, как студент семинарии, отстояв в Страстную пятницу в церкви, возвращается в приподнятом настроении домой и встречает работающих в огороде женщин. Ранняя весна, и ещё холодно, и студент подходит погреть руки у костра. И он начинал с энтузиазмом объяснять женщинам, что вот так же холодно было и в Гефсиманском саду, когда ученики уснули и прокричал петух, что Петру было так же холодно, как им сейчас.

Я прочитал рассказ, выслушал догадки студентов, что это Тургенев, Толстой, Солженицын и даже сам профессор, объяснил, почему это именно Чехов, и задал свои вопросы.

•  Что бы вычеркнул автор, если бы мог ещё раз вернуться к работе над рассказом?
•  В какой точке текста начинается его сюжет?
•  Почему автор выбрал именно такое название?
•  Как автору мог прийти именно этот замысел в голову?

И русские, и американцы отвечали только на первый вопрос, причём характерно по-разному. Русские предлагали вычеркнуть одну фразу из начала, которая была слишком красива и потому похожа на вставленную из записной книжки; американцы — несколько пафосный пассаж в конце рассказа о том, что так же холодно бывало и в прочие исторические эпохи.

Поплавав во втором и третьем вопросах, последний оставили самому профессору.

И вот что я мог ответить.

Однажды рано утром Чехов вышел на улицу, и было холодно и ветрено, и он, ещё и туберкулёзник, озяб. И тут ему навстречу пробежал прохожий, и Чехов совершил гениальное открытие, равное будущему Эйнштейнову, — “теорию безотносительности”: что другому человеку так же холодно, как и ему. Не больше или меньше, а — так же.

В этом весь Чехов.

Возможно, сказал я, и это стоит литературоведчески уточнить, что эта утренняя прогулка совпала со Страстной пятницей, и он ещё думал, пойти ему на службу или не пойти… Возможно, сказал я… потому что лекция была утренняя, и было холодно и ветрено в этот день в Новой Англии в 1988 году, совпавший, как я понял, поверьте мне, лишь на самой лекции, со Страстной пятницей. И во мне было больше пафоса, чем в чеховском рассказе. Но я его уже не мог вычеркнуть.

7

Произведения Чехова почти лишены пафоса или назидания. Проповедь его тайна и проста: будьте, наконец, как люди! То есть порядочнее и честнее, меньше пейте и лучше работайте, берегите лес и почву… понятия “экология” тогда ещё не существовало. Ещё и потому Чехов оказался столь долговечно современен, что сознание его экологично по сути.

Тут он так же продолжатель Пушкина, ибо Пушкин есть экология русской речи.

Что на самом деле думал Чехов, нам неизвестно. Он не исповедовался и не откровенничал. И автора с героем у него не перепутаешь.

Происхождение его столь же внезапно и необъяснимо, как и у Пушкина. С чего бы это?

Представьте себе многодетную провинциальную русскую семью скромного достатка.

Таганрог — это южный городок в бесконечной России. Самая большая страна с самым молодым языком… большое и великое перепутаны в менталитете (не отсюда ли победа большевиков?). Язык, похоже, и впрямь достоин великого пространства.

Что делать в Таганроге Антону меж богатырей-братьев? Выходит, получать образование. Какое? А что в России конкретнее и необходимее всего как дело? Медицина.

Антон его получил, образование, дело испытал… мало! И тут русский язык втянул его в себя и проглотил.

За четверть века, что писал, Чехов проделал свой путь до конца.

Начав с юмористических скетчей как Чехонте (с единственной целью помочь бедствующей семье), он закончил мировым драматургом, которого ставят до сих пор повсюду, как Шекспира (так же приблизительно).

“Вот чего никогда не буду делать, так это писать роман”, — говаривал он. Но его зрелые повести «Моя жизнь», «Три года», «Дуэль» являются образчиками мини-романов, на которые (опять же, кроме Пушкина) русский писатель не был способен, и превосходят своей насыщенностью романы толстые. Льву Толстому очень нравился Чехов (единственный, пожалуй).

Чехов вообще многим нравился, но и не нравился многим. Его, по-видимому, ревновали. За холодность, неприглядность, точность. Он был беспощаден к человеку в той же мере, в какой и сострадателен. Бунин его обожал и ревновал. Горький посвятил ему свои лучшие страницы. У него, в частности, описано, как, не подозревая, что за ним подглядывают, Чехов пытается накрыть своей шляпой солнечного зайчика.

В этом тоже весь Чехов. Сергей Довлатов, вошедший после своей преждевременной смерти в очень большую популярность в России, оставил после себя такую запись: “Писать хочется лучше всех. Лучше Толстого не напишешь. Но походить хочется только на Чехова”.

Знал ли Чехов, что вымирает, как последний нивх?

Последние слова Чехова оказались “Их штербе”. Это очень волнует праздный русский ум. Почему по-немецки? Отрезвляя гипотезы, я утверждал: потому, что доктор рядом был немец и он сообщил ему своё мнение как врач врачу. Недавно я услышал, что он сказал чисто по-русски: “Эх, стерва!” — имея в виду то ли жизнь, то ли жену.

Итак, что думал Чехов, неизвестно. И во что верил. У меня случилась с ним во времени вот какая встреча. Когда в романе «Пушкинский дом» я изобретал образ деда Одоевцева, человека другого поколения, представителя скорее Серебряного, чем советского века русской интеллигенции, то включил в текст романа образчики текстов из его книги «Путешествие в Израиль», с чередованием глав «Бога нет» и «Бог есть». Каковы же были мои радость и удивление, когда в том же «Новом мире», где спустя двадцать лет роман был наконец опубликован, я наткнулся на упоминание того же ритма-смысла у Чехова (дневник 1897 года)! Мой дед был ровесником Чехова, но дед моего героя мог быть его сыном.

Постскриптум. 3 апреля 2004 года, Родительская суббота, А.Битов.

Грамотный человек нашёл мне цитату из того самого некролога Пржевальскому: “В наше больное время, когда европейскими обществами обуяли лень, скука жизни и неверие, когда всюду в странной взаимной комбинации царят нелюбовь к жизни и страх смерти, когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определённой цели в жизни, подвижники нужны как солнце”.

1888 год… Чехонте ещё позволял себе несдержанность. Как в юморе, так и в пафосе.

Тот же грамотный человек, пролистав этот текст, приоговорил: “Знаешь, кто сказал: Чехов — это Пушкин сегодня?” Я испугался: “Неужели Ленин?!” — “Нет, Лев Толстой!”

И я, “потирая руки, засмеялся довольный”.