Роман М.Горького «Мать» в школе XXI века

После крушения коммунистической идеологии радикальному пересмотру подверглись многие культурные и духовные ценности в нашей стране. В первую очередь это коснулось истории русской литературы XX века. Неизбежный и благотворный в целом, этот процесс неотвратимо привёл к перегибам: советские классики — Горький, Маяковский, Фадеев и другие — сегодня так же безоглядно опорочиваются, как безответственно возвеличивались до перестройки. Единая общегосударственная программа отсутствует, имеющиеся великодушно предоставляют учителю выбирать по собственному усмотрению между «Фомой Гордеевым» и «Матерью» Горького, «Хорошо!» и «Люблю» Маяковского, «Двенадцатью» и «На поле Куликовом» Блока. Возникает соблазн говорить с учениками о Набокове и Пастернаке вместо набивших оскомину певцов революции, тем более что программы вступительных экзаменов гуманитарных вузов, в частности МГУ им. Ломоносова, исключили из своего поля зрения и горьковскую «Мать», и революционные поэмы Маяковского, да и саму Октябрьскую революцию наиболее “продвинутые” старшеклассники, как некогда старые большевики, называют “переворотом”.

В этих условиях здравый смысл и историческая справедливость требуют создания объективной, а не политически конъюнктурной и злободневной истории русской литературы XX века, и представить её без должного внимания к теме социал-радикализма так же невозможно, как вычеркнуть реальные события 1917 года из истории нашей страны.

Я считаю, что задача преподавания литературы в старших классах состоит не только в ознакомлении учащихся с несколькими наиболее яркими именами отечественной словесности и развитии элементарных навыков литературоведческого анализа. В условиях разрушенной системы внеклассной воспитательной работы (прежде зиждившейся на упразднённых ныне комсомольской и пионерской организациях) важнейшая роль в нравственном воспитании ложится на уроки словесности и истории. Формирование личности невозможно без глубокого, заинтересованного понимания закономерностей исторической судьбы своего народа и его культуры. Над этим я работаю, изучая литературу в старших классах. Трагическая история России в XX веке не результат “жидомасонского заговора”, недалёкости Николая II, злой воли Ленина и Троцкого, других внешних, случайных причин. Она развивалась в силу множества причин, условий, складывавшихся веками, то есть была неизбежна и неотвратима. Убедиться в этом, разобраться в истоках национальной трагедии, понять психологию людей, через поступки которых прокладывала себе дорогу историческая необходимость, по-моему, и означает извлечь уроки из истории, чтобы не допустить в будущем повторения подобных общественных катастроф. Таким, на мой взгляд, должен быть главный пафос работы учителя-словесника в старших классах, и изучение романа «Мать» вносит весомый вклад в его реализацию.

Конечно же, изучать «Мать» сегодня так, как это делалось двадцать лет назад, невозможно. В классе умных, начитанных, независимо мыслящих ребят можно не скрывать, что книга по своим художественным достоинствам не является шедевром и изучать её нужно именно как документ эпохи, в образной форме отразивший её главные социально-нравственные закономерности. Главный акцент делается на том, что произведение ярко новаторское, отражает напряжённый поиск новых путей развития страны и человека в то время, когда старые, традиционные уже не удовлетворяли прогрессивно мыслящее сознание.

Первая тема традиционно посвящена судьбе рабочей массы в изображении Горького. При анализе первой–третьей глав ставится задача сравнить изображение действительности и человека у Горького и современных ему писателей-реалистов. Учащиеся без труда обнаруживают сходство. Узнают чуть ли не цитату из чеховского «Человека в футляре»¹, образ “футлярной жизни” вспоминается и при обсуждении отношения слобожан к чужакам, пытавшимся нарушить “уныло правильный ход” жизни и встречавшим неизменное отчуждение окружающих, порождённое вечным принципом “как бы чего не вышло”. Неожиданной может показаться параллель, проводимая ребятами между изображением Ниловны в третьей главе и главным героем бунинского «Господина из Сан-Франциско». Действительно, эти герои находятся на противоположных полюсах социальной системы, но тем показательнее их несомненное сходство: обезличенность, потеря индивидуальности в результате подчинённости правящим миром законам. Эти сравнения приводят к важному выводу: для Горького классовая характеристика жизни не является определяющей, его рабочие несут в себе черты, которые Чехов находил у интеллигенции (Беликов), Бунин — у буржуазии. Мысль углубляется, когда ученики сравнивают изображение быта рабочих у Горького и Куприна («Молох») и видят, что Горький нисколько не педалирует тему материальной бедности рабочих. Его герои, в отличие от купринских, живут в добротных собственных избах; Ниловна, жена слесаря, не работает, то есть заработка мужа вполне хватает на содержание семьи (а многие ли рабочие и служащие в советское время могли этим похвастаться?); начинающему рабочему Павлу не составило проблемы экипироваться по последнему “писку” слободской моды, вырядиться франтом с головы до ног; позже, занявшись революционной деятельностью, он пропускает работу, собираясь сказаться больным, что само по себе не грозит ему никакими осложнениями, и так далее. Все эти факты говорят о том, что в материальном плане горьковские рабочие отнюдь не бедствуют. Возникает вопрос: чего же им не хватало — не только горьковским героям, но и нашим реальным предкам, устраивавшим демонстрации и забастовки вместо того, чтобы законными путями зарабатывать деньги, копить, обогащаться, открывать собственное дело и так далее? Ответ находим при более вдумчивом анализе первых глав романа. Не хлебом единым жив русский человек, его угнетает бездуховность, бессмысленность однообразной жизни, не имеющей другого содержания, кроме изматывающего труда и звериных радостей пьяного разгула. При двенадцатичасовом рабочем дне за счёт большого количества праздников свободного времени у рабочих в царской России было больше, чем в советское время при восьмичасовом рабочем дне и двух выходных в неделю, но имеющийся досуг не на что было потратить, кроме как на пьяные драки. Рождающийся человек вступает в мир, который раз навсегда очерчен для него тремя точками: дом, завод, кабак; и прорвать его, обрести какую-либо перспективу, глотнуть свежего воздуха свободы, нравственного развития русский простолюдин не мог.

Заостряю ситуацию вопросом: “Как можно помочь слобожанам приобщиться к разумной, творческой культурной жизни, обрести в себе образ Божий, которого начисто лишены эти «испуганные тараканы»”? Предлагаю ребятам поставить себя на место Павла Власова, любящего своих соседей, желающего им добра, и придумать, что реально он мог бы сделать для них в той России. Без всякого напора со стороны учителя, самостоятельно ребята признают, что при существующей системе власти жизнь людей изначально обречена на вышеуказанную безысходность, и только революция, то есть радикальный слом всех существующих отношений собственности и власти, могла дать надежду на её изменение.

Так социалистическая идея становится не зловредным измышлением комплексующих инородцев, а живой и убедительной, естественным выходом из пагубного сложившегося положения.

Анализ первых глав показал, что жизнь у Горького предстаёт такой же, как и у писателей-реалистов его времени: мрачной, тоскливой, бездуховной, обезличенной. Но если у Чехова, Бунина и Куприна жизнь такова как в начале, так и в конце произведения, на протяжении которого ничего не меняется в действительности, то у Горького такое положение — только исходная точка пути. Весь роман посвящён изображению выхода из угнетающей безысходности бытия, изменению мира и человека.

Сегодня анализ массовых сцен романа протекает, как ни странно, с большим интересом, чем это было в советское время. Повсеместно ощущаемый идеологический пресс создавал у школьников предубеждение, заранее отталкивавшее их от этого произведения. Сейчас же революционная тема совершенно отсутствует в окружающем наших детей информационном пространстве, уже в силу тематической новизны эти страницы «Матери» интересны для учащихся. Учитель может активизировать этот интерес, поставив перед учениками исследовательскую задачу: проследить изменение поведения массы от сцены к сцене. Выявляется сквозная образная линия: “отработанный шлак” — “густая, чёрная, возбуждённо гудевшая толпа” — “в её (первомайской песне) спокойном пламени плавился тёмный шлак пережитого, тяжёлый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового...” (гл. 1–12–25 первой части). “Испуганные тараканы” — “Уж вы оставьте копеечку-то при нас...” — “Толпа походила на чёрную птицу — широко раскинув свои крылья, она насторожилась, готовая подняться и лететь...” (там же).

Сравниваются финалы сцен «Болотная копейка» и «Первое мая». Сходство в том, что обе сцены заканчиваются неудачей: забастовка не удалась, демонстрацию разогнали. Но после “болотной копейки” Власову казалось, “что его слова исчезали бесследно в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощённую долгой засухой”, а после разгона демонстрации люди остаются на улице, обсуждают произошедшее, упрекают себя в трусости, помешавшей им защитить революционеров. Интересно применить элементы лингвостилистического анализа. Напоминаю, что конец книги, части, главы — особо важное, “ударное” по значимости место произведения. Финал сцены «Первое мая» совпадает с концом первой части книги, что придаёт ему особую весомость в композиции. Обращаю внимание на то, что, с точки зрения синтаксиса, два последних предложения представляют собой одно простое с однородными сказуемыми ². Но автор не только делает из него два самостоятельных, но и каждое из них выносит в абзац, что, помимо зрительного выделения, подразумевает определённую интонацию: более медленный темп произнесения, глубокие паузы. Так синтаксис и графика способствуют подчёркиванию важности происходящей в людях внутренней работы.

Итог сцены суда сопоставляется с концом демонстрации. Первого мая один вид выстроившейся неподвижно шеренги солдат рассеивает толпу (одновременно вспоминаем, что в “болотной копейке” одного безрукого директора было достаточно, чтобы прекратить митинг), после суда же полиция активно пытается разогнать толпу, обступившую родителей осуждённых, но безуспешно ³.

Таким образом, хрестоматийный вывод об изображении жизни в революционном развитии формулируется учащимися самостоятельно, в результате анализа идейно-образной структуры романа, самостоятельной работы над текстом. Эта новаторская черта «Матери», канонизированная впоследствии социалистическим реализмом, отражает настроение эпохи начала XX века, её стремление к радикальному обновлению жизни во имя идеалов свободы и гуманности.

Эта же идея определяет в романе изображение судьбы отдельного человека. Судьба массы и личности находится в неразрывном единстве — мысль не совершенно новая в русской литературе, мощно прозвучавшая в «Войне и мире» Толстого. Но в большинстве произведений предшествовавшей и современной Горькому литературы утверждался трагичный и безысходный конфликт интеллектуально развитого героя (к каким, без сомнения, можно отнести Павла Власова) и тупой, невежественной толпы. Для начала XX века — эпохи декаданса и индивидуализма — новаторски прозвучала идея Горького о том, что личность, возвысившаяся над толпой, несущая в себе очевидные черты ницшеанского сверхчеловека, призвана посвятить свои недюжинные силы и талант служению массе, возвысить её до себя, сделать такой же сильной и развитой. В «Матери», как и в других произведениях Горького, отразилось его сложное отношение к герою Ницше, стремление наполнить привлекательный для русского писателя образ сверхчеловека любовью к людям, гуманистическим содержанием.

При анализе образа Павла Власова выявляется ещё одна яркая новаторская особенность романа — разрешение трагического конфликта долга и чувства. Во время изучения литературы XIX века большое внимание уделялось понятию трагического характера в духе гегелевской эстетики, то есть такого, где происходит борьба стремления к счастью и веления долга, обрекающая человека на жестокую внутреннюю борьбу с самим собой. Эта борьба неизбежно заканчивается смертью, потому что только она может примирить два противоположных, но одинаково важных для героя начала. В таком аспекте осмыслялись образы Катерины, Базарова, Лойко и Радды. В «Матери» же разрешается вечный конфликт, служивший материалом для европейской литературы, начиная с античной трагедии.

Революционеры Горького отказываются от личного счастья во имя своего революционного долга. Имеется в виду сознательный отказ героев от радости взаимной любви, самоубийственное решение Павла нести знамя во время демонстрации, его же отказ от побега из тюрьмы и другие факты, идейным объяснением которых является фраза Павла: “Не хочу ни любви, ни дружбы, которая цепляется за ноги, удерживает...” (гл. 23, ч. 1). Героям нелегко, но в этом и проявляется их “сверхчеловеческая” природа, что они подавляют в себе всё слабое, человеческое, естественное, чтобы ничто не мешало им в их великом служении. Автор восхищается своими героями, но наше сегодняшнее отношение к ним менее однозначно. Здесь нужно осмыслить образ революционерки Людмилы, которая, перейдя на нелегальное положение, ушла от семьи, оставив сына у мужа, товарища прокурора. Её терзает не столько разлука с сыном, сколько мысль, что муж воспитает их ребёнка в проправительственном духе, то есть врагом матери, её идей. “Если бы он был со мной — я была бы сильнее, не имела бы раны в сердце, которая всегда болит. И даже если бы он умер — мне легче было бы...” (гл. 28, ч. 2).

Цитирование этой фразы на уроке всегда имеет шокирующий эффект. Дико и противоестественно звучит сегодня пожелание матери смерти собственному сыну. Часто на уроке по этому поводу возникает дискуссия. Характерно, что ребята не отторгают с ужасом и отвращением эту мысль, но пытаются понять логику автора и его героини и объяснить, порой даже защитить её. Однако, несомненно, учащиеся понимают, что путь, предлагаемый Горьким, означает пересмотр незыблемых нравственных норм, что может иметь самые неожиданные последствия.

Так работа подходит к проблеме, которую я считаю главной при изучении романа «Мать», — проблеме рождения нового гуманизма. Она осмысляется на материале эпизода убийства шпиона Исая (гл. 24, ч. 1). Учащиеся получают вопрос: “Как реагируют Павел и Андрей Находка на убийство Исая?” Позиции героев, различаясь в оттенках, едины в главном: во имя дела можно убить врага, не только сильного и агрессивного, но и жалкого и ничтожного, как Исай. Спрашиваю: “Не напоминает ли ситуация аналогичную из другого литературного произведения: жалкое, но зловредное существо должно быть пожертвовано во благо других, хороших, достойных, но несчастных людей?” Ребята без труда вспоминают Алёну Ивановну, но понимают, что авторские позиции в произведениях совершенно разные. Эта аналогия даёт материал для широкого обобщения.

Вдохновлявшая Достоевского христианская мораль к началу XX века исчерпала себя, представлялась несостоятельной большинству интеллектуально развитого населения Европы. “Бог умер” — эта фраза Ницше стала лозунгом дня. Восемнадцать веков развития и господства религиозной нравственности не сделали человечество чище и добрее, наоборот, буржуазная эпоха дала примеры самого оголтелого и безудержного имморализма. Горький берёт на себя труд предложить современникам новое “евангелие”, оправдывающее насилие как необходимость на пути к человеческому счастью.

В «Матери» мы наблюдаем рождение новой морали, оправдывающей насилие. Старая мораль стремилась объединить всех людей любовью к Богу и друг другу, новая же основывается на разделении людей, противопоставлении их по классовому принципу. Все не могут быть счастливы одновременно.

Опять вспоминаем Достоевского. Раскольников, стремясь обратить Соню в свою веру, ставит перед ней “вопрос ребром”: “Если бы вдруг всё это теперь на ваше решение отдали... Лужину ли жить и делать мерзости или умирать Катерине Ивановне?” Соня уходит от ответа: “Да ведь я Божьего Промысла знать не могу... И кто меня тут судьёй поставил: кому жить, кому не жить?” Но если человек считает себя ответственным за мир вокруг себя, если он хочет активно, действенно помочь несчастным, он понимает, что осчастливить “Катерину Ивановну” можно только за счёт “Лужина”. В соответствии с новой моралью одновременно соблюсти интересы одной и другого невозможно. Чтобы добиться счастья одних, нужно уничтожить других. Это справедливо, потому что угнетённые несчастны, а угнетатели — преступники. Ради счастья большинства можно уничтожить меньшинство, к тому же само погрязшее в преступлениях. Но насилие — это не самоцель. Потом, в будущем, в новом обществе, где все будут равны, не будет угнетения, все люди будут добры и прекрасны, будут мир и счастье. “Приходится ненавидеть человека, чтобы скорее наступало время, когда можно будет только любоваться людьми. Нужно уничтожать того, кто мешает ходу жизни, кто продаёт людей за деньги, чтобы купить на них покой или почёт себе” (гл. 24, ч. 1). Ради этого будущего счастья сегодня оправдана гибель угнетателей. Другого пути к общему благоденствию нет.

Рождение этой новой морали происходит в муках. Горький всё же воспитан на традициях классической литературы, и согласиться с неизбежностью и оправданностью убийства ему очень тяжело. Его революционеры не жестокие и хладнокровные фанатики, они живые люди, им, как всякому человеку, отвратительно убийство. Андрей Находка мучается оттого, что знал, но не помешал убийству Исая. Но в признании необходимости и законности случившегося, в согласии при случае самому сделать это, по Горькому, высший подвиг революционера. “По дороге вперёд и против самого себя идти приходится. Надо уметь всё отдать, всё сердце. Жизнь отдать, умереть за дело — это просто! Отдай больше, и то, что тебе дороже твоей жизни, — отдай, — тогда сильно взрастёт и самое дорогое твоё — правда твоя!..” (там же). Побороть свою жалость, отвращение к убийству труднее, чем отдать свою жизнь. Высшая жертва, которую приносят революционеры людям, — жертва своей совестью.

Здесь снова напрашивается аналогия с героем Достоевского. Раскольников, решившись на убийство, не сумел вынести его страшных, разрушительных для личности последствий — “заковать своё тело в бронзу”, — остался живым, обычным, нравственно здоровым человеком, для которого преступление само по себе отвратительно. В этом величие героя, по мнению Достоевского. Горький же, наоборот, истинное величие революционера видит в умении перебороть свою естественную человеческую природу, отказаться не только от любви к женщине и уважения к матери ⁴, но и от собственной совести. Снова вспоминается ницшеанский сверхчеловек, которым так и не сумел сделаться Раскольников.

Спор с христианской моралью Горький ведёт и на других страницах романа. Необходимость святой ненависти провозглашает Андрей (гл. 24, ч. 1). Здесь он нападает важнейшую христианскую догму о всепрощении. Религиозная мораль учит прощать врагам своим, потому что иначе отмщение породит новую месть, и так до бесконечности. Прощая, человек обрывает цепную реакцию зла, и добра на земле становится больше. Горький же не согласен с этим. “Нельзя прощать! Не за себя нельзя, — я за себя все обиды снесу, — но потакать насильникам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились... Сегодня я позволю себя обидеть, и, может, только посмеюсь над обидой, не уколет она меня, — а завтра, испытав на мне свою силу, обидчик пойдёт с другого кожу снимать”. Трудно что-либо возразить этим рассуждениям о преступности всепрощения, развязывающего руки на новые преступления.

В то же время Горький видит серьёзную опасность, таящуюся в новой морали. Её раскрывает образ Николая Весовщикова, озлобленного, ожесточённого несправедливостью жизни. Злоба на мир ведёт его к революционерам, и революция использует силу его ненависти, но Горький понимает, насколько она опасна и неуправляема. “Когда такие люди, как Николай, почувствуют свою обиду и вырвутся из терпенья, — что это будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней, как мыло, вспенится...” Звучит мысль о страшных возможных масштабах революционного насилия, которое может весь мир залить кровью. Но она не заставляет автора усомниться в оправданности грядущей революции, все будущие злоупотребления которой не сравнятся с бесчинствами антинародного режима: “И всё-таки, ненько, каждая капля их крови заранее омыта озёрами народных слёз...” Он вдруг тихо засмеялся и добавил: “Справедливо, но — не утешает!” (гл. 21, ч. 1).

Последняя фраза проходит рефреном через роман, передавая внутреннюю боль автора новой, революционной морали. Оправдание насилия “справедливо”, неизбежно, но оно заставляет Горького и его героев страдать за свои будущие жертвы. Но эта горечь не приведёт к возникновению трагического конфликта в их душах, потому что, хоть и с трудом, личное раз навсегда признало в них первенство общественного. Как Ленин в будущем одноимённом очерке Горького, как сам автор в 30-е годы, воспевая сталинский СССР, они “крепко держат свою душу за крылья”: добрые, гуманные, сострадающие чужим невзгодам люди проводят жестокую политику насилия, подменяя основанный на этических началах гуманизм догмами о классовой борьбе.

Карикатура из газеты «Последние новости» (Париж. 1930.

Разговор об этом будет продолжен на уроках, посвящённых «Несвоевременным мыслям», очерку «В.И. Ленин», судьбе Горького в 20–30-е годы. Но важно, что истоки той страшной трагедии, в которой окажется сам автор в конце жизни и весь наш народ в постреволюционную эпоху, прочитываются в написанной за десять лет до революции книге. Это не сделает её захватывающим чтением для современной молодёжи, но поможет многое понять в судьбе отечественной истории и закономерностях бытия вообще.

Примечания

1 “Вечером лениво гуляли по улицам, и тот, кто имел галоши, надевал их, если даже было сухо, а имея дождевой зонтик, носил его с собой, хотя бы светило солнце”.

2 “Люди стояли у ворот, говорили о чём-то. И расходились, не торопясь”.

3 “Запрыгали по воздуху свистки полиции, но трели их не заглушали криков”.

4 Рыбин о Павле: “Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы. Пошёл бы, Ниловна, через тебя?

— Пошёл бы! — вздрогнув, сказала мать” (гл. 5, ч. 2).