Читальный зал
КНИЖНАЯ ПОЛКА
 |
Л.И. Тимофеев, Г.Н. Поспелов. УСТНЫЕ МЕМУАРЫ / Составление и предисловие Н.А. Панькова. Комментарии Л.С. Новиковой, Н.А. Панькова, В.Ф. Тейдер и Л.В. Чернец. Изд-во Московского университета, 2003. 224 с. |
Жанр записанной устной беседы, пожалуй, ещё недооценён, хотя он восходит к Платону, и благодаря ему мы многое знаем, к примеру, о таких классиках поэзии, как Гёте или Ахматова. Но нужно ли записывать не поэтов, не философов, а филологов? Профессоров, не читающих лекции с кафедры, а рассказывающих о людях, с которыми свела их судьба?
В этом не сомневался Виктор Дмитриевич Дувакин (1909–1982), сохранивший для будущего — с помощью магнитофонной ленты — живую речь многих ярких филологов. В своё время он оказался одним из четырёх преподавателей первой кафедры русской литературы ХХ века. Эта кафедра была создана в 1940 году в Московском институте философии, литературы и истории (МИФЛИ) под руководством профессора Л.И. Тимофеева и называлась тогда кафедрой современной литературы народов СССР. Через год она вместе со всем институтом влилась в МГУ. А четверть века спустя кафедра истории советской литературы распростилась с единственным оставшимся на ней человеком, который стоял у её истоков: доцент Дувакин лишился занимаемой должности после выступления в защиту своего ученика Андрея Синявского, судимого за литературные произведения.
Но Виктор Дмитриевич остался в стенах университета и нашёл себя в новом качестве, записывая воспоминания интересных людей. Уже вошли в широкий обиход опубликованные записи его разговоров с крупнейшим русским философом и филологом ХХ века М.М. Бахтиным, со знаменитым генетиком Н.В. Тимофеевым-Ресовским, друзьями и знакомыми Анны Ахматовой и так далее. Недавно была напечатана книга, которая состоит из двух диалогов Дувакина, записанных на плёнку соответственно в 1971 и 1980 годах: с членом-корреспондентом Академии наук Л.И. Тимофеевым (1904–1984) и профессором Г.Н. Поспеловым (1899–1992).
Оба известны как теоретики и историки литературы, авторы учебников и монографий, по которым училось несколько поколений. Сейчас написанное ими в основном устарело, но, как доказывает опубликованная книга, осталось интересным “человеческое содержание” их жизни и деятельности, а память пожилых людей сохранила факты, которые никогда не попадают в монографии.
Виктор Дмитриевич не расспрашивал своего бывшего заведующего о создании кафедры, с которой его потом изгнали, как и Поспелова — о создании им в 1960 году первой в стране кафедры теории литературы. Он задавал вопросы о временах более ранних, 20–30-х годах, иногда добавляя к ответам профессоров собственные воспоминания. Чего только эти люди не видели! Например, Тимофеев, учившийся в брюсовском Высшем литературно-художественном институте, где читались всевозможные курсы, включая психологию, логику, историю музыки и математики (сказывался культурный универсализм В.Я. Брюсова), рассказал, как основатель и ректор института в свои пятьдесят прыгал с балкона “дома Ростовых” на Поварской вместе со студентами: “Это черта его характера — быть, так сказать, во главе — проявилась даже и тут”.
Будущий создатель самого “долгоживущего” советского учебника теории литературы для вузов (в 1976 году он вышел пятым изданием) в студенчестве впервые увидел и услышал преподавателя-марксиста. То был знаменитый Переверзев, позже ославленный как “вульгарный социолог”. Собственно, Тимофеев и начал полемику с бывшим своим профессором в 1928 году по заданию рапповцев. Принадлежности к РАППу он не стыдился, не отреагировал на удивлённую реплику Дувакина: “Вы были членом РАППа! Я не знал такого мрачного эпизода Вашей жизни”. В период расцвета этой массовой пролетарской писательской организации университетская многотиражка упоминала студента Дувакина как сына “лишенца” — того, кто был лишён избирательного права, а впоследствии он имел особые претензии к РАППу, травившему Маяковского, как специалист по его творчеству (на созданной в 1940 году кафедре выбор специализации был сначала ограничен всего двумя спецсеминарами: по Горькому и Маяковскому). Тимофеев тоже занимался “поэтом революции”, но уделял не меньшее внимание и множеству других тем. Подобно большинству неофитов 20-х годов он искренне стремился освоить новую, марксистскую методологию литературоведения, хотя никогда не был типичным рапповским “неистовым ревнителем” (в комментариях к книге, кстати, весьма подробных, сообщается то, о чём Леонид Иванович умолчал: два его брата были в Белой армии и уехали в эмиграцию). Он хотел вступить в группу конструктивистов, сотрудничать в «Новом мире», который редактировал неугодный пролетарствующим литераторам Вяч. Полонский, — РАПП ему запретил и то и другое. Тем не менее воспоминания молодости остались не слишком неприятными. Собеседники с юмором поговорили о сотрудничестве Тимофеева в журнале «На литературном посту», о том, что его приглашали на заседаниях в президиум и даже однажды на квартиру к генеральному секретарю РАПП Авербаху (кстати, в 1937 году репрессированному).
Д. Понятно. Вы уже были “напостовским” молотобойцем (смеётся).
Т. Совершенно правильно.
Д. Это уже было тогда учреждение довольно мрачное… хотя по сравнению с дальнейшим оно выглядело, в общем, довольно деликатно.
Т. Это, однако, Ваша позиция.
(Оба смеются.)
Тот и другой знали, что за упразднением РАППа последовало нечто значительно худшее. Эмигрантский критик Г.Адамович сразу же, в 1932 году, констатировал, что теперь “и о владычестве Авербаха приходится сожалеть, будто о счастливых временах…”
Больной с детства, ходивший на костылях Тимофеев видел, может быть, меньше некоторых других, но запомнил и то, о чём слышал. Поэт и переводчик Георгий Шенгели, враг Маяковского в 20-е годы, хотя и далёкий от рапповцев, предстал в устных воспоминаниях в бытовой ситуации, характеризующей не столько его, сколько народную психологию. Однажды извозчик в три часа ночи привёз Шенгели с вокзала на его квартиру в Борисоглебский переулок и потребовал плату, многократно превышавшую ту, о которой договаривались. “Совершенно не ту. Тот говорит: «Нет, нет». А он говорит: «Тогда чемодан не отдам», — и стал заворачивать лошадь. Тогда Шенгели вскипел и дал, как принято говорить, этому извозчику в ухо. Извозчик сразу смяк и подобревшим голосом произнёс: «Так бы и говорили, что барин» — и, удовлетворённый, уехал”. Тимофеев отмечает, что этот эпизод произошёл после революции. “До революции он не мог иметь места в таком смысле”.
Высказался Леонид Иванович и о втором собеседнике Дувакина: “Геннадий Николаевич Поспелов — схоласт ужасный”. Ближайший ученик Переверзева, Поспелов, однако, проявил себя личностью совершенно иного типа. “Переверзев не любил теоретизировать. Переверзев, в сущности, не оставил теоретических работ. Он написал «Гоголя», написал «Гончарова», написал «Достоевского», написал «Вельтмана», — то есть, короче, он всё время занимался конкретным анализом, который вёлся с известных точек зрения. А Поспелов наоборот — он непрерывно теоретизирует, он создал невероятно сложные и запутанные системы всех понятий, которые существуют. У него на все случаи свой ярлык, своя булавка, на которой та или иная вещь, поэтому по типу мысли Поспелов очень далёк от Переверзева и не интересен, потому что эта сугубо теоретическая конструкция, конечно, много дать не может”.
Здесь Тимофеев не беспристрастен. Геннадий Николаевич написал немало историко-литературных работ, а его система теоретических понятий по-своему весьма логична (чётко соответствует формальной логике), не так уж сложна и совсем не запутанна. Просто сам Леонид Иванович совершенно не тяготел к систематизации, не пытался увязать разные понятия между собой. Для него, например, литературные роды и жанры — одно и то же, наряду с эпосом, лирикой, драмой он рассматривал “лиро-эпический жанр”, “художественно-исторический жанр” и сатиру. Показательно, что оставивший преподавание в вузах и перешедший в академический институт Тимофеев, как показывают записи Дувакина, в шестьдесят семь лет говорил гораздо более сбивчиво и забывал больше, чем всю жизнь преподававший Поспелов — в восемьдесят один. Но схоластом он действительно был, строил непротиворечивую теоретическую систему чисто умозрительно, а если литература в его схемы не укладывалась, тем хуже было для литературы...
Тем не менее в истории науки это очень крупная фигура, нельзя не учитывать уникальный опыт систематизации теоретических понятий, пусть и не совсем удавшийся. Человек же это был в высшей степени достойный и неординарный. Вот, скажем, данный им словесный портрет того же Брюсова, поставившего в университете студенту Поспелову высшую оценку — “весьма удовлетворительно” — на экзамене по стиховедению: “…Брюсов был очень холоден, очень недоступен. Его изумительное лицо с миндалевидными какими-то такими, как это сказать, не знаю даже… Миндалевидными, да, и какими-то особенными по своему выражению глазами, с очень густыми бровями, скуластым, немножко монгольским лицом, такой довольно густой шевелюрой — производил очень сильное впечатление, и впечатление такой гордой недоступности. Мы никогда не пытались даже близко подойти к Валерию Яковлевичу с каким-нибудь вопросом”.
Внук священника, Поспелов не побоялся сказать Дувакину о расстреле в 1918 году крестного хода в Туле, хотя и попросил выключить магнитофон. Жизненный опыт у него был побогаче тимофеевского. Начинал этот интеллигент свою трудовую биографию в деревне, “даже на конном заводе, и ходил за плугом, пахал, сеял”. И это — любитель музыки, часто игравший на рояле, как сообщается в комментарии со слов его дочерей, ставших профессиональными музыкантами. Тимофеев-экзаменатор отличался либерализмом, заявлял, что научное руководство работой учащегося — проформа. Поспелов ко всему относился совершенно иначе, показал себя чётким, строгим человеком не только в теории литературы: “…Я был любителем точных сроков и терминов, каким остаюсь и сейчас… Я никогда не опаздываю и никогда никаких терминологических отступлений никому не позволяю”. Таким он и предстаёт в своей беседе с Дувакиным, насыщенной именами и фактами.
Комментарий в книге — ценнейший, чрезвычайно содержательный. Он по объёму больше текста бесед. Можно в нём отметить лишь некоторые неточности. Так, М.Лозинский и С.Шервинский не входили в число акмеистов. Первого приглашали, но он отказался, а второго и не приглашали, он ещё только вступал в литературу.
Научная публикация двух этих бесед наглядно демонстрирует, как много информации о русской культуре ХХ века ещё до нас не дошло.