Штудии
ШТУДИИ
Вячеслав КОШЕЛЕВ
Кошелев Вячеслав Анатольевич (1950) — историк русской литературы, доктор филологических наук, профессор Новгородского университета.
Об одной дневниковой записи А.П. Чехова
К проблеме «Чехов и Фет»
Дневник Чехова на 1896 год открывается броской заметкой, которая часто цитируется в популярных работах о Фете. Заметка эта, казалось бы, демонстрирует некую “деградацию” личности великого русского лирика, происшедшую в конце его жизни:
“Мой сосед В.Н. Семенкович рассказывал мне, что его дядя Фет-Шеншин, известный лирик, проезжая по Моховой, опускал в карете окно и плевал на университет. Харкнет и плюнет: тьфу! Кучер так привык к этому, что всякий раз, проезжая мимо университета, останавливался” (Соч.: 17, 221)1.
Б.Я. Бухштаб в своих работах о Фете неоднократно приводил эту запись, комментируя её следующим образом: “В конце XIX века не было другого крупного русского писателя, который так откровенно, как Фет, исповедовал бы убеждения «дикого помещика», можно сказать — выпячивал их с таким юродством. <…> Это юродство, очевидно, связано с особым характером социального самоощущения”2. Таким образом, Фет (во всяком случае, Фет-человек) становился в восприятии Чехова образцом некоего “юродства”, консерватизма и рутинёрства.
И.Н. Сухих, приведя эту же цитату, комментирует её несколько мягче: “Запись сделана в любимой чеховской форме: непритязательного анекдота, за которым открывается психологическая глубина. Некто плюёт на альма-матер, которую он когда-то окончил. То, что это «известный лирик», придаёт истории иронический оттенок. Если же вспомнить о его происхождении (о чём Чехов, наверное, знал), сюжет приобретает новые тона”3. Последнее предположение позволяет исследователю сблизить образ позднего Фета с обликом персонажа из чеховского рассказа «В усадьбе», бородатого “дарвиниста” Рашевича, развивающего идею о преимуществе “белой кости” перед “дьячковскими детьми” (Соч.: 8, 323–341). После этого следует такой логический ход: “Явление Чехова, внука крепостного, сына разорившегося неудачника-купца, без всяких подпорок собственными усилиями поднявшегося к вершинам культуры, никак не укладывалось в фетовскую иерархическую картину мира. Для него социальные и психологические барьеры представлялись необходимыми, благотворными и неизбежными”4. Содержание исходного анекдота, таким образом, причудливо соотносится не только с Фетом, но и с самим Чеховым.
Что касается Фета, то этот анекдот вряд ли имел место в действительности. Он мог происходить только в период с конца 1881 (время покупки дома в Москве) по конец 1892 года (смерть Фета), да и то каждое лето поэт проводил в курской усадьбе Воробьёвка, приезжая в Москву только на зиму. Собственного выезда в Первопрестольной у Фета не было, так что замечание о “привычном” кучере — явная выдумка…
Никакими другими источниками — воспоминаниями о Фете или письмами — этот эпизод не подтверждается. Более того: существует несколько указаний, прямо его опровергающих. Фет учился в Московском университете с августа 1838 года до июня 1844 года — шесть лет вместо четырёх, ибо ему, из-за неважной учёбы, пришлось дважды прослушивать второй и третий курсы. В шуточном «Альбоме признаний» Татьяны Толстой содержатся письменные “признания” Фета: его ответы на “детские” вопросы (сам альбом заполнялся, судя по ответам, уже в 1880-е годы). На вопрос: “Самая счастливая минута в вашей жизни?” — Фет ответил: “Когда надел студенческий мундир”5. В самый последний год жизни Фет писал воспоминания о своей молодости (вышедшие в свет уже после его смерти). В этих воспоминаниях больше сотни страниц посвящены университету: именно в те годы Фет начал писать стихи, публиковаться в журналах, именно к тому времени относится его дружба с Ап. Григорьевым, Полонским, Введенским; Фет иронически вспоминает некоторые университетские эпизоды и лица — но нигде в воспоминаниях нет и намёка на какую-либо ненависть к alma mater, подобную той, которая в этом анекдоте выявляется6. Наконец, после смерти Фета отпевали, согласно его завещанию, не где-нибудь, а в университетской церкви…
Сопоставление же Фета с чеховским усадебным “дарвинистом” и вывод И.Н. Сухих о том, что Фет считал благотворными сословные барьеры, опровергает сам Фет. Он, как известно, в 1860 году приобрёл 200 десятин чернозёмной земли и небольшую усадьбу в Орловской губернии и за семнадцать лет работы смог её преобразовать в образцовое фермерское хозяйство. Об этих преобразованиях и трудностях их Фет писал очерки и статьи (авторское название «Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство»). В этих статьях, в штыки принятых тогдашними “демократами”, Фет создал яркую экономическую картину жизни пореформенной России и в этой картине особую роль отвёл “среднему” землевладельцу, тому слою общества, за которым, по его мнению, будущее. Фет, конечно, не мог не заметить то социальное явление, когда помещичьи земли постепенно переходили в руки мелких предпринимателей из крестьян — бывших крепостных, как дед Чехова. Фет отнёсся к этому явлению совершенно спокойно — и вот как приветствовал его в 1871 году.
“Крестьянин, купивший 2000 десятин на берегу Оки, сначала хотел сломать прекрасный господский дом и уничтожить усадьбу, а теперь просит за неё 30 тысяч и говорит, что продать её — значит, изгадить всё имение. Если он сам, ходящий летом в бараньей шапке, в один год понял, в чём дело и держит для сына рысаков, при наезднике в 25 руб. в месяц, то поверьте, что внук его силою вещей будет приведён на лекции Пиндара и философии”7. Нетрудно заметить, что Антон Чехов — это и есть тот самый “внук” в фетовском наблюдении, а утверждения самого Фета прямо опровергают “предположения” И.Н. Сухих.
Так что можно почти с уверенностью сказать, что сведения о Фете, зафиксированные в “анекдоте”, записанном Чеховым в дневнике, не соответствуют действительности. Но почему всё-таки этот анекдот появился в дневнике Чехова, тем более что он никак не соответствует общему характеру этого дневника: здесь Чехов фиксирует преимущественно “сегодняшние” случаи и ощущения от знакомых людей, характеристики их и так далее. Единственное исключение из этого дневника — запись о близком приятеле Фета последних лет (тоже представленная как “случай” вообще, без конкретной даты): “Влад. С. Соловьёв говорил мне, что он носит всегда в кармане брюк чернильный орех — это, по его мнению, радикально излечивает геморрой” (Соч.: 17, 223).
И эту запись, и приведённый выше “анекдот” о Фете объединяет одно: в начале этих заметок возникает непременное указание не только на того, о ком рассказывается, но и на того, кто “рассказывал”. Сама форма записи: “Мой сосед В.Н. Семенкович рассказывал мне…” предполагает, что эта запись характеризует не только Фета, но и Семенковича.
Владимир Николаевич Семенкович (1861–1932), автор анекдота о Фете, назван его “племянником” — это не совсем точно: после смерти Фета не осталось ни детей, ни родных племянников. Дед Семенковича был женат на сестре Афанасия Неофитовича Шеншина, отца поэта, и тот, таким образом, приходился поэту двоюродным племянником. По специальности он был морским инженером, после выхода в отставку в 1887 году поселился в Москве и мог знать Фета лишь в течение пяти последних лет жизни (судя по всему, он общался с поэтом — но эпизодически). Тем не менее на правах “племянника” он оказался “душеприказчиком” покойного поэта, имевшим финансовые права на его поэтическое наследство, и на рубеже XIX–XX веков поместил о Фете несколько статей, которые можно назвать “воспоминаниями” с очень большой натяжкой8.
Он действительно был ближайшим “соседом” Чехова — владельцем имения Васькино, находившегося в трёх верстах от Мелихова. Чехов познакомился с ним осенью 1894 года, общался и переписывался несколько лет после этого. Сохранилось двадцать писем Чехова к нему и тридцать ответных писем самого Семенковича. Письма Чехова в данном случае — преимущественно короткие деловые записки к “соседу”, касающиеся некоторых оказий (передать письма в Москве), лечения родственников или совместных предприятий по переписи, по строительству шоссейной дороги до Васькина и Мелихова и т.п. Судя по дневнику П.Е. Чехова, Семенкович частенько бывал в Мелихове в гостях (иногда вместе с женой и “дачницами”), подчас в Васькино наведывался и Чехов. Но даже Павел Егорович, весьма скупой на эпитеты, именует гостя не очень лестно: “крикун Семенкович”9.
Судя по всему, Семенкович был не очень “основательным” человеком. Он очень гордился своим покойным “дядей”: даже собственную внешность “конструировал”, что называется, “под Фета” — хотя на Фета он был совсем не похож. В одном из писем к А.С. Суворину (1895) Чехов так описывает его внешность: “Мужчина громадного роста, ездит верхом на громаднейших жеребцах” (Пис.: 6, 102). Это ощущение, кажется, совпадает с ощущением Д.В. Григоровича, в своих воспоминаниях (вышедших двумя годами ранее и известных Чехову) он вспоминал своё первое ощущение от облика молодого Фета: “величественная фигура кирасира”10.
В своих статьях о “любимом дядюшке” Семенкович неизменно преувеличивал собственную значимость и осведомлённость. Результатом подобных преувеличений была и его заметка о происхождении Фета, выдвинувшая ряд неверных гипотез, замаскированных под “семейные предания”, и его позднейшие воспоминания о “кружке Фета” в доме на Плющихе, рисующие благостную картину того, как Фет “объединял” принципиально разных людей; наконец, Семенкович представил весьма одностороннее истолкование отношений Фета и Тургенева. Словом, “племянник” поэта не случайно прославился своей склонностью к “фантазиям”: сведения о делах и лицах, исходящие от него, нуждаются в критической проверке.
В 1895–1897 годах Чехов на правах “соседа” оказался посредником в денежных предприятиях Семенковича, связанных с литературным наследием Фета. Последняя статья Семенковича, посвященная десятилетию со дня смерти поэта, заканчивалась пожеланием издать “в память Фета” собрание его лирических произведений. И далее: “Я заранее могу обещать полную поддержку этому делу со стороны А.Ф. Маркса, которому я уступил литературные права дяди”11.
Ещё в 1895 году Семенкович надумал “уступить” эти “литературные права” (за что, между прочим, по закону об авторских правах полагалось платить немалые деньги) другому издателю — Суворину — и Чехов оказался в этом предприятии посредником. В ноябре 1895 года в письме к Суворину он ходатайствует за Семенковича, а в феврале 1896-го пишет рекомендательную записку Ф.И. Колесову, заведующему книжными магазинами суворинского издательства. С Сувориным Семенкович, кажется, не договорился, но тогда же договорился по поводу предстоящего издания с А.Ф. Марксом. Чехов, которому нужны были деньги, заинтересовался: “Правда ли, что Маркс купил на вечные времена сочинения Фета? Если правда (и если не секрет), то за сколько?” (письмо А.А. Тихонову-Луговому от 29 марта 1896 — Пис.: 6, 135). Ещё одна черта для характеристики Семенковича: он, сказав о договоре с издателем, не ответил на вопрос “за сколько?” — Чехов вынужден обращаться к третьему лицу (Тихонов, кстати, ответил, что сведения о покупке верны — “А за сколько” — это относится к области его “юдольфских таинств” — Пис.: 6, 472). Между тем продажа наследия Фета не Суворину, а Марксу была, может быть, выгодна с финансовой точки зрения, но оказалась не очень удобной для культуры: в издательстве Маркса два тома лирики Фета вышли аж пять лет спустя.
Между тем Семенкович летом 1897 года сообразил, что имеет право как “наследник” стребовать с Суворина деньги за уже вышедший у того три года назад сборник лирических стихотворений Фета — и снова уговорил Чехова быть посредником. Сосчитал, что от “христопродавца Суворина” он “должен получить 606 р. 10 к.” (Пис.: 7, 412) — и Чехов написал Суворину следующее: “Пишу это, сидя в усадьбе Семенковича. Будьте добры, скажите, чтобы сделали расчет по квитанции, которую при сём прилагаю, и прислали бы деньги мне и поскорее. У нас с Семенковичем свои счёты, и деньги, которые ему приходятся за сочинения Фета, мне очень нужны” (Пис.: 7, 23). “Маленькая хитрость” Чехова в этом случае не сработала: Суворин переправил поручение на свой книжный магазин, где сумму значительно урезали. А Чехов, в это время приезжавший в Петербург, должен был заниматься денежными делами фетовского наследника как будто своими собственными (Пис.: 7, 28).
В сознании Чехова имена Фета и Семенковича оказались, таким образом, накрепко связаны — и это обстоятельство не улучшило восприятие им облика замечательного русского лирика.
Вообще Чехов к этому облику относился, надо сказать, без особенного пиетета. В.И. Немирович-Данченко, описывая свои впечатления от “молодого” Чехова, замечает, что в московских кружках, с которыми тот соприкасался, господствовало пренебрежительное отношение к “чистому художеству”: “Ах, искусство для искусства? «Шёпот, робкое дыханье, трели соловья?» Поздравляем вас”12. Фетовский стих воспринимается как визитная карточка “чистого художества”, к которому Чехов может относиться только иронически — вместе с его персонажем, “нестарым помещиком” Смирновым из водевиля «Медведь» (1888): “Теперь меня не проведёте! Довольно! Очи чёрные, очи страстные, алые губки, ямочки на щеках, луна, шёпот, робкое дыханье — за всё это, сударыня, я теперь и гроша ломаного не дам!” (Соч.: 11, 303)
Нечто похожее — в раннем рассказе «Скверная история» (1882). Описывая любовные переживания Лёли и художника Ногтева на даче, Чехов вставляет в повествование картину июньского вечера: “Был тихий вечер. В воздухе пахло. Соловей пел во всю ивановскую. Деревья шептались. В воздухе, выражаясь языком российских беллетристов, висела нега… Луна, разумеется, тоже была. Для полноты райской поэзии не хватало только г. Фета, который, стоя за кустом, во всеуслышание читал бы свои пленительные стихи” (Соч.: 1, 220).
“Г. Фет” воспринимается Чеховым только как иронически выявленный представитель “райской поэзии” — юморист вряд ли представляет его въяве. Он откуда-то из 60-х годов; ещё не вышло ни одного выпуска «Вечерних огней» — и Чехов может осознавать его по двадцатилетней давности сборнику. Те “детали” “фетовских” описаний, которые он представляет (тихий вечер, соловей, деревья, нега в воздухе, луна), — это общие места не только русской лирики, но, как указывает сам Чехов, и российской беллетристики.
Десять лет спустя облик Фета в представлении Чехова конкретизируется — во всяком случае, внешний облик. В «Острове Сахалине» Чехов описывает “старейшего из сахалинских надзирателей”, который явился живым свидетелем истории сахалинской каторги. Внешность его описана одним “экономным” сравнением: “…лицом живо напоминает покойного писателя Фета” (Соч.: 14–15, 162). Тон представления этого надзирателя вполне нейтрален, но сопоставление всё равно оказывается неприятным…
Чехов в данном случае оказался в плену расхожего обывательского представления о Фете-человеке, представления, подкреплённого к тому же общением с Семенковичем — и соответствовавшего, в основном, последнему десятилетию жизни русского лирика, внешние обстоятельства которых (частично уже указанные нами) были вполне вроде бы благоприятны.
Проживши очень трудную, исполненную многих лишений и напряжений жизнь, Фет, поселившись в Москве, захотел получить как можно больше внешних “почестей” и “признаний” — и чем больше он их получал, тем более оголтелой была насмешка над ним “окололитературной” молвы и молодых писателей, которые во все времена склонны скептически относиться к литературным “генералам”.
В январе 1882 года в «Русском вестнике» публикуется статья Фета «Наши корни», посвящённая двадцатилетию крестьянской реформы. У Фета, много потрудившегося на ниве “вольнонаёмного труда”, своя позиция по экономическим проблемам; эту позицию русское общество принять не хочет: появляется статья Н.К. Михайловского, выставляющая Фета “крепостником” и “мракобесом”; между тем Фет представил, по наблюдениям современных экономистов, яркую систему весьма передовых для того времени воззрений13.
В октябре 1884 года Академия наук присуждает Фету Пушкинскую премию за перевод Горация, — в обществе упорно начинает ходить мнение, что Фет — “плохой переводчик”.
В январе 1885 года Фет награждается орденом Анны 2-й степени “за литературные заслуги”, то есть получает “Анну на шее” — орден, которого добивается Модест Алексеевич из чеховского рассказа. Естественно, что это награждение тоже не прибавляет Фету общественной популярности.
В декабре 1886 года — “награждение” такого же порядка: Фет становится членом-корреспондентом Академии наук по отделению русского языка и словесности; в литературной среде это воспринимается иронически.
В 1888 году выходят капитальные переводы Фета: второе, полное, издание трактата Шопенгауэра «Мир как воля и представление» и обе части скрупулёзно и с любовью переведённого гётевского «Фауста» с комментариями. Перевод Шопенгауэра оказался не популярен и был воспринят как перевод “на египетский” (очень трудный) язык. А «Фауста», по отзывам тогдашней критики, Фет вообще был не способен понять: ему, как писал журнал «Дело», оказался “недоступен дух бунта”, пронизывающий произведение Гёте (кстати, это отношение к замечательному переводу Фета дошло до нашего времени!).
В январе 1889 года Фет праздновал пятидесятилетний юбилей с начала своего творчества — раздалось множество иронических голосов о “произвольности” определения этого “начала” (хотя и здесь Фет был скрупулёзно точен!). В феврале он получил придворное звание камергера — и имел аудиенцию у Александра III. За это был буквально освистан “либеральной жандармерией”.
Осенью 1890 года вышли два огромных тома «Моих воспоминаний» — и были встречены едкой рецензией А.Н. Пыпина. И с тех пор, что бы Фет ни предпринимал для “общего признания” своих заслуг, всюду он наталкивался на общее неприятие. Когда уже перед смертью он затеял серию статей о голоде и о том, что нынешние формы борьбы с голодом недейственны, — на это тут же откликнулось суворинское «Новое время», заметившее, что не дело “нежного поэта” рассуждать о столь серьёзных проблемах.
А то, что касалось “нежного поэта” — четыре выпуска «Вечерних огней», прошло практически незаметно для широкого читателя… Потребовалось почти десятилетие, чтобы русское общество начало осознавать подлинный масштаб и глубину Фета и его поэтического наследия.
Неизвестно, встречал ли когда-нибудь Чехов живого Фета. Но так уж вышло, что он воспринял этого носителя “райской поэзии” под знаком той “отрицательной мифологии”, которая сложилась вокруг этой фигуры в 1880–1890-е годы. И сам принял участие в формировании этой “мифологии”, записав для себя (и тем самым сделав общим достоянием) безответственный “анекдот”, рассказанный его “литературным наследником”.
Примечания
1 Здесь и далее произведения Чехова цит. по: Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М., 1974–1985. В тексте приводится том и страница издания.
2 Бухштаб Б.Я. Русские поэты. Л., 1970. С. 98–99.
3 Сухих И.Н. Шеншин и Фет // Жизнь и стихи. СПб., 1997. С. 12–13.
4 Там же. С. 13.
5 Фет А.А. Соч.: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 435.
6 Фет А. Ранние годы моей жизни. М., 1893. С. 116–238.
7 Фет А. Из деревни // Заря. 1871. № 6. С. 63–64.
8 По поводу статьи Н.Гутьяра «И.С. Тургенев и А.А. Фет» // Вестник Европы. 1900. № 4. С. 843–864; О происхождении А.А. Фета // Русский архив. 1901. № 1. С. 165–173; Памяти А.А. Фета-Шеншина // Исторический вестник. 1902. Т. 90. № 11. С. 399–420.
9 Гитович Н.И. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. М., 1955. С. 466.
10 Григорович Д.В. Литературные воспоминания. М., 1987. С. 112.
11 Исторический вестник. 1902. Т. 90. № 11. С. 420.
12 А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 422.
13 См.: Черемисинов Г.А. Социально-экономический портрет пореформенной России в статье А.А. Фета «Наши корни» // А.А. Фет: Проблемы изучения жизни и творчества. Сб. науч. статей. Курск, 1998. С. 88–95.